Не меньше, чем барон

XII. Лодка

О приходе Гесима — то есть, конечно же, Джека, который всё ещё выдаёт себя за Гесима Траммо при мачехиной кузине и который некоторое время назад клятвенно обещал порой выводить своих «сестёр» на прогулки — Софика узнаёт чуть позднее полудня. Утро этого дня, что даже удивительно, Софика почти целиком проводит лёжа в постели — Руфина вечером накануне о чём-то серьёзно говорит с мачехиной кузиной, и та не трогает её примерно до того момента, как солнце не начинает заливать своим светом небольшую комнатку, в которую Софику и отселили после небольшой дерзости перед походом в театр.

Софика плохо спит эту ночь, всё льёт слёзы, а потом сама же корит себя за них, но как только рассветает, совсем не плачет больше — ей в это солнечное тёплое утро и вовсе кажется, что она больше никогда в жизни не сможет заплакать, и от этого на душе становится отчего-то ещё более горько и тошно. И Софика просто лежит в своей кровати — благо ещё, что не в том красном платье, что было на ней вчера, и которое Руфина едва ли не силой сумела с неё стащить как раз перед тем, как Софика рухнула ничком на свою подушку — и пытается хоть чем-то занять себя, чтобы не помереть от тоски и скуки. В конце концов, ещё в детстве Софика уяснила мысль — подобное времяпрепровождение, когда совсем нечем заняться и хочется удавиться от скуки, для неё подобно худшему в мире наказанию.

Чтение никак не идёт — даже тот замечательный увлекательный детектив, который Софике передала вечером Жюли. Детектив этот считается ужасно модным и в Мейлге, и в Ибере, и совершенно не относится к тому чтению, которому должна себя посвящать благовоспитанная леди, к которым, пожалуй, Софика никогда в жизни не относилась. Словом — он должен приводить Софику в восторг. Но она силится прочесть хотя бы строчку, и всякий раз теряет мысль где-то на середине, и в конце концов со злостью отбрасывает книжку в сторону — та летит на пол, но облегчение не приходит.

Софика никак не может понять, что на неё, право слово, нашло — в конце концов, не она ли старалась быть тверда в своих намерениях ещё тогда, в театре? И она злится на себя. И на всех вокруг. Софика вспоминает Джека — почти с улыбкой, Уильяма — с какой-то необъяснимой приятной дрожью в сердце, Тобиаса — с какой-то грустной, озлобленной нежностью, которая не даёт ей ни как следует рассердиться на него за его жестокие, злые слова о дуэли, ни простить за ту попытку заботы, за ту ревность, что толкнула его на это нелепое объяснение.

О, Софике почти злиться хочется на Руфину! И как она только могла — подслушивать, вмешиваться в чужие разговоры в самый волнительный миг?! Как только могла Руфина прервать то объяснение как раз в тот момент, когда Софика только-только сумела догадаться, что не уязвлённая гордыня говорила в Тобиасе?! И Софика то забывает теплеющее в груди чувство благодарности, что появилось в ней в ту минуту, когда Руфина прервала речь Тобиаса, то вспоминает снова.

О, и всё же Софика никак не может сердиться на Руфину всерьёз даже тогда, когда не чувствует себя слишком уж благодарной! Тобиас ещё подойдёт к ней — почему-то думается Софике. Подойдёт — как бы Руфина не пыталась уберечь младшую сестрицу от необдуманных, нелепых связей. А если и не подойдёт — Софика всегда может решиться на подобный шаг сама.

И что за смешная нелепость — думать, будто бы порядочной девушке не стоит делать первого шага!

Совершать первый шаг, впрочем, определённо следует не на глазах у мачехиной кузины или Руфины — те вполне могут счесть подобный поступок опрометчивым, неразумным, легкомысленным, что обязательно повлечёт за собой в лучшем случае наизануднейшие нотации, выслушать которые не хватит терпения и гораздо более усидчивому человеку, нежели Софика. В худшем же случае подобная смелость — или дерзость, как, очевидно, скажет мачехина кузина, или глупость, каковой сочтёт подобное поведение Руфина — может привести и к чересчур долгому домашнему аресту.

Однако, обо всех этих невозможно глупых тонкостях, без которых в Мейлге определённо жилось бы намного привольнее и слаще, Софика сможет подумать как-нибудь потом — когда на душе у неё будет несколько радостнее, а мысли не будут рассыпаться в её голове словно горсть мелких блестящих бусинок из жестяной коробки Амальи.

Приход Джека всё же заставляет Софику обрадоваться — она даже не ожидает от себя, насколько сильно благодарна оказывается Джеку за сдержанное обещание — и, переодевшись в какое-то мгновенье в новенькое коричневое платьице, недавно присланное мачехой, торопливо сбежать вниз по лестнице и порывисто кинуться Джеку на шею, а после начать осыпать пылкими, горячими поцелуями его гладковыбритые щёки.

Мачехина кузина недовольно хмурится, но всё же ничего не говорит — пусть столь открытое выражение эмоций и не может считаться достойным истинной леди, такое тёплое отношение к родному брату, впрочем, нельзя считать предосудительным даже по самым строгим правилам Мейлге. В конце концов, к сегодняшнему дню Софика уже успевает это уяснить, мачехина кузина считает похвальным и почти что благородным тёплое отношение к членам семьи.

Лицо Руфины же кажется гораздо более обеспокоенным. Руфина ведь прекрасно знает, что Джек — совсем не Гесим. И её и волнует одновременно, и радует возможность выбраться из-под крова этого не слишком гостеприимного дома мачехиной кузины, где им придётся провести всё оставшееся лето.

Софика почти физически ощущает происходящую в душе Руфины борьбу острого желания свободы и свежего воздуха (ведь мачехина кузина снимает с них наказание уборкой на улице, как только узнаёт о возмутительной выходке двоих сорванцов, имена которых Софика уже успела позабыть) и давным-давно вбитых в голову нравственных устоев, каковые запрещают приличной барышне находиться в обществе не приходящегося ей родственником мужчины.

А дурное настроение Софики словно выветривается в одно мгновенье, когда она видит тёплую, счастливую улыбку Джека, что успел за их короткое знакомство стать ей едва ли не более важным и родным, чем Амалья — и эта мысль, пожалуй, могла бы почти напугать Софику, если бы она позволила ей находиться в своей голове хотя бы чуточку дольше.

— Как жаль, что Амалья сегодня не прогуляется с вами! — тяжело вздыхает мачехина кузина, когда Софика отстраняется от Джека и поворачивается к ней, чтобы отвесить некоторое подобие приличного ситуации книксена, прежде чем убежать на прогулку с Джеком. — Девочке перед спектаклем пошла бы на пользу небольшая прогулка с семьёй — но сегодня её мучает мигрень.

Во взгляде и голосе мачехиной кузины самое подлинное сочувствие к несчастной Амалье. О, Софике и самой жаль сестру — той сейчас не помогут ни снадобья, ни магия, и придётся просто лежать и ждать, быть может, надеясь на мятные леденцы, способные принести хотя бы небольшое облегчение! И, пожалуй, участие, какое принимает в здоровье Амальи мачехина кузина, заставляет Софику чуточку устыдиться всех тех гадостей, которые она за эти недели успела подумать про мачехину кузину.

Не то чтобы совсем всерьёз, прочем.

Софика иногда не уверена — умеет ли она раскаиваться и стыдиться всерьёз. Обыкновенно эти чувства покидают её маленькое сердечко слишком быстро для того, чтобы было хоть немного времени как следует над ними задуматься. А мачехина кузина бывает просто невыносима, и чтобы понять её скучные взгляды на жизнь, необходимо расстаться с каждой из своих слабостей — этого-то уж точно не хочется допускать.

За эти два дня Софика почти примиряется с ней в душе — этого недостаточно, чтобы их отношения пошли совсем на лад, но вполне достаточно, чтобы Софика больше не желала совершить какую-нибудь опрометчивую мелкую пакость, которая могла бы заставить мачехину кузину либо заверещать от страха, либо лопнуть от гнева. И Софика полагает, что это в данном случае куда важнее слёзных извинений и всяческих громких раскаяний в собственных поступках.

Мачехина кузина отпускает Руфину и Софику Траммо на прогулку со старшим братом — Джек вежливо раскланивается (и откуда только уяснил, что с подобными особами стоит себя вести именно так?) и клятвенно обещает вернуть своих «сестёр» к ужину — с кучей наставлений о том, как следует себя вести порядочным девушкам из высшего общества, если они только не хотят навлечь на себя общественное осуждение до конца вечности. Руфина и Софика приседают в книксене — точнее, Руфина в реверансе, а Софика в книксене, — а Джек снова гнёт свою спину и проворно кивает, всё продолжая заискивающе улыбаться, что, должно быть, производит на мачехину кузину довольно приятное впечатление.

Только после этого они покидают не слишком гостеприимный дом мачехиной кузины и выходят на улицу.

Руфина старается держаться важно — едва ли не более важно и чинно, чем обыкновенно, пусть Софика и считала это невозможным — и по-взрослому — словно они оказываются на приёме у королевы, а не на небольшой приятельской прогулке по городу, на которой можно будет хотя бы чуточку отойти от обычных для благовоспитанных барышень маршрутов.

На Руфине лиловое платье с пышными оборками, которое ей совершенно не идёт, а её волосы убраны в самую дурацкую причёску, какую только можно представить. Софика едва не фыркает от этого убийственного сочетания — ибо лиловый Руфине совсем не к лицу, а множество мелких локонов делают её похожей скорее на барашка, чем на куколку-Амалью, выглядеть которой Руфина, очевидно, безуспешно пытается. А ещё платье совсем длинное, и его подол порой приходится приподнимать руками, чтобы не измазать в луже — в то время как присланное мачехой платье Софики длиной где-то до середины голени, — и юбка у него довольно узкая, чтобы шагать достаточно широко (в отличие от всё того же платья Софики).

К тому же, наряд Руфины совсем старомоден, его когда-то носила мать сестёр Траммо — об этом перешёптываются почти все девочки пансиона мачехиной кузины, а больше прочих Амалья, которая за время своего пребывания в столице, кажется, и вовсе отвыкла от немодных, едва ли не старинных нарядов, какие они спокойно и даже с удовольствием носили в родной деревушке. Амалья, Софика думает об этом с некоторой досадой, уже и вовсе едва ли не стыдится своего не самого высокого происхождения, будто бы в этом есть хотя бы что-то нехорошее.

— Не отвлёк от чего важного? — ухмыляется Джек, кивая сёстрам Траммо, в какую сторону следует повернуть.

В голосе Джека, разумеется, ни тени раскаяния — он, впрочем, достаточно догадлив, чтобы понимать: жизнь в пансионе под надзором кого-то вроде мачехиной кузины априори лишена чего-нибудь важного и увлекательного.

— Как будто в женских пансионах есть хоть что-то важное! — легкомысленно фыркает Софика, довольно прищурившись и подставив своё лицо согревающим лучам солнца. — Самое весёлое это балы да поездки в театр — но и там нельзя и минуты быть собой! Нужно же держать лицо — какое уж тут может быть удовольствие?

Руфина от этих слов хмурится. И Софика снова фыркает — уже гораздо более небрежно и раздражённо и несколько ускоряет шаг, словно в желании поскорее отделаться от сестры. Софика уверена — Руфина, слишком долго боявшаяся ранить расстроенную сестру хоть сколько-нибудь резким словом, успела накопить в себе великое множество скучнейших нравоучений.