Не меньше, чем барон

XXV. Новая компаньонка

Когда Джек возвращает Софику в пансион, уже светает. Вот-вот во двор должна выскользнуть одна из служанок с огромной корзинкой и подкреплённая каким-нибудь скучным напутствием от мачехиной кузины — на городской рынок, если Софика правильно помнит. Это заставляет озираться и почти что красться к заветному деревцу, на которое Джек, без всяких просьб и ненужных размышлений, проворно подсаживает Софику. На нижнюю толстую ветку, с которой залезть дальше наверх будет не так уж и сложно.

В следующее мгновенье предательски скрипит входная дверь.

Софика едва не падает обратно вниз от одной мысли о том, что служанка вот-вот пройдёт с корзинкой мимо неё, и её запрут — непременно запрут! — в этом проклятом пансионе, навек — или на это лето — отрезав все пути к побегу. Как заперли совсем недавно Жюли за пустяковую провинность.

И Софике тут же приходит в голову мысль, что самым верным решением в нынешних обстоятельствах будет, наверное, немедленно слезть с этого дерева, схватить Джека за руку и убежать с ним отсюда поскорее. В крохотную квартирку Гесима, где она определённо будет чувствовать себя куда более свободно, чем в этой неуютной тюрьме для юных барышень, в которую её зачем-то решили поместить.

Но как следует продумать свой побег Софика не успевает — Джек в мгновение ока оказывается около входной двери, чем, кажется, до полусмерти пугает несчастную служанку, которая ойкает и, судя по звуку, роняет корзинку. Оторопевшая Софика не трогается с места.

— Немедленно позовите мадам и моих сестёр! — командует Джек служанке с такой уверенностью и даже некоторой яростью, что та, вероятно, перепугавшись, моментально бросается выполнять его поручение. — Я Гесим Траммо, и я пришёл проведать своих сестёр!

Только тут Софика несколько приходит в себя — ровно настолько, чтобы страх больше не сжимал ледяной рукой её сердце. И пусть сердце и колотится, словно бешенное — на него уже можно не обращать внимания.

Сейчас совершенно не время предаваться размышлениям, а уж тем более не время предаваться размышлениям долго — решает она. Некогда предаваться размышлениям о Джеке, о том, что было бы лучше и приятнее, или о мачехиной кузине, или о злосчастной Жюли, или о Гесиме. Ей, Софике Траммо, всего-навсего необходимо как можно скорее добраться до нужного окна и залезть в него. Проще простого — столько раз она это проделывала.

— Я понимаю, мадам, что папаша запретил пускать меня во избежание дурного влияния, которое я могу оказать! — слышит Софика весьма бодрый голос Джека, когда уже почти добирается до нужного окна. — Но я ведь волнуюсь за сестёр! Слышал, вчера где-то грянул взрыв, и мне было необходимо как можно скорее убедиться, что с моими родными всё в порядке!

Это просторечное «папаша» совсем непохоже на то, как обычно называет отца Гесим. В этом слове гораздо больше тепла, чем, вдруг отчего-то приходит Софике в голову, заслуживает брелиакский пастор Илмари Траммо, никогда не проявлявший понимания к Гесиму.

С чувствами и мыслями Гесима и Руфины, особенно, когда они были малы, отцу определённо стоило считаться больше, вдруг думает Софика. Их души были, пожалуй, более чувствительны и уязвимы, чем души самой Софики и Амальи. Гесим и Руфина всегда реагировали на всё острее и... Отец должен был проявлять к ним гораздо больше участия.

Что на фразу о взрыве отвечает Джеку мачехина кузина, Софика, всё-таки успевшая забраться в общую с Амальей спальню, уже не слышит. Тут же проснувшаяся Амалья подскакивает на кровати и почти бросается к ней, принимаясь торопливо помогать снимать ботинки и стаскивать с себя платье — всё ещё наказанной Софике уж точно не стоит показываться мачехиной кузине в платье, которое длинной будет ниже колена.

Ну — когда речь не идёт обо всяких светских мероприятиях, на которые Софика тоже не отказалась бы отправиться в коротком розовом платье, что почти не стесняло движений.

То, как быстро Амалья подскакивает к сестре, Софику если и удивляет, то где-то на грани подсознания. Сама Софика, должно быть, не сумела бы так скоро проснуться, и уж точно — так решительно кинуться на подмогу сразу после того, как открыла глаза. Сама Софика обычно долго приходит в себя после вынужденного пробуждения. И уж тем более — не горит желанием кому-либо помогать. Так что, стоит только удивиться подобной Амальиной реакции.

Если Амалья, конечно же, спала этой ночью — но думать о её вероятном волнении совсем не хочется. Главное, что Амалья едва ли сейчас выдаст её мачехиной кузине, Руфине или отцу — впрочем, пожалуй, все трое взаимосвязаны. О, Амалья сейчас не проболтается даже одной из своих закадычных подружек! Софика почти что уверена в этом.

Когда Амалье это нужно, из неё и под пытками ни словечка не вытянешь!

Амалья хочет слушать музыку — и отчего-то именно невыносимо скучных тамеринок — ночами. А уж когда Амалья чего-нибудь хочет, она этого постарается добиться любой ценой. А кто ещё, помимо Софики, среди всей ватаги пансионерок пойдёт на такое безумие и составит ей компанию в нелепейшей ночной вылазке? Это могла бы быть Жюли, но...

Мысли о Жюли обязательно заставят Софику грустить, если она слишком уж им предастся. Так что Софика решительно отбрасывает их в сторону — если сейчас и стоит грустить и переживать, то это из-за Гесима и Тобиаса. С Жюли всё обязательно будет в порядке, обещает себе Софика. Ну что с ней сделают мать и тётка? Ну не запрут же её до конца жизни в собственной комнате!

Ложиться спать уже нет никакого резона — вставать придётся через каких-то пару часов, если не меньше, и Софика не уверена, что от такого сна будет хоть какой-то прок. Лучше уж перетерпеть и выспаться завтра — так будет даже проще. И, возможно, если Софика будет выглядеть достаточно уставшей, ей разрешат завтра пропустить какое-нибудь утреннее мероприятие...

— Всё было тихо? — шёпотом интересуется Софика, поудобнее устраиваясь на одеяле. — Мегера ничего не заподозрила?

Софика думает, что нужно, пожалуй, взять в руки какую-нибудь книжку — желательно, не похожую на «Поучительные повести» и всё в этом роде — и увлечь себя чтением до тех самых пор, пока не позовут на завтрак. Или попросить Амалью сыграть с ней в карты. Или заняться ещё хоть чем-нибудь, чтобы глаза не так слипались. Потому что засыпать сейчас крайне нежелательно.

Потому что если Софика сейчас ляжет, она будет чувствовать себя гораздо более... разбитой, чем если промается за каким-нибудь пустяковым делом, силой воли заставив себя продолжать бодрствование. Достойного занятия, впрочем, найти сразу не получается — всё кажется Софике едва ли не более скучным, чем слушание брелиакских проповедей. От этого она, должно быть, только заснёт быстрее.

— Если бы она что-то заподозрила, ты бы вряд ли нашла в комнате меня, — фыркает Амалья, поджимая ноги под себя. — Если ты помнишь, когда сбежала Жюли, всех девчонок согнали вниз!

Амалью, кажется, нисколько не волнует собственное участие в судьбе несчастной Жюли. Совесть нисколько её не терзает — и в голосе не проскальзывает и тени раскаяния или хотя бы сомнения в своём поступке. Впрочем, сама мысль о наличии у Амальи такой ненужной вещи как совесть, должна казаться смешной.

Впрочем, сейчас Софика едва ли в состоянии об этом слишком глубоко размышлять — если вообще когда-либо была в таком состоянии. Сейчас Софика старается не заснуть, и потому с нехарактерной для себя старательностью рассматривает проступившие на Амальиной коже веснушки — о, ужас! — которые, должно быть, приведут её в состоянии паники сразу же, как только той придёт в голову посмотреться в зеркальце.

Амалья терпеть не может веснушки, что порой — чаще всего именно летом — проступают на её коже. Веснушки достались ей от отца — вместе с небольшим ростом, несколько круглым лицом и цветом глаз и волос. И стоит Амалье побывать на солнце слишком долго, как те выступают на её носу и щеках.

Обеим её старшим сёстрам и брату, уродившимся лицом в покойную матушку, как говорит Амалья, повезло в этом гораздо больше. Софика же думает, что веснушки делают фарфоровое кукольное личико Амальи живым и, пожалуй, даже более красивым и необычным, но с несвойственным ей в других случаях благоразумием держит мнение при себе.

— Я из-за тебя не смогла заснуть! — говорит Амалья весьма капризно. — Всё думала — не наткнётся ли на тебя кто из патрульных. Вот была бы неприятность! Тётушка и меня бы наказала! Не только тебя.

Софика усмехается, но ничего не отвечает на это обвинение. Она вообще не считает его хоть сколько-нибудь заслуживающим внимания.

Она занята тем, что ковыряет ногтем краску на изножье своей кровати и пытается думать о том, в какой цвет лучше было бы покрасить всю эту мебель. В комнате Софики — там, в родной деревне — изголовье и изножье кровати были металлическими с позолоченными набалдашниками, и на постели вечно валялось старенькое бордовое покрывало, давным-давно подаренное мачехе то ли её — мачехи, а не Софики — матерью, то ли ещё кем. На покрывале были вышиты чёрной нитью цветочные узоры.

Стены комнатки Софики были лишены всяких обоев, на полу никогда не бывало ковра, да и зеркалом служил осколок какого-то большого старого зеркала, зато на полках, на столе и в шкафу хранились всякие её сокровища — начиная от любимых книг и заканчивая ожерельями из стекляшек. Там же хранилась шпага, которой едва ли возможно было ранить по-настоящему, шкатулка с письмами и рисунками Гесима — рисунки отчего-то год от года становились всё безрадостнее и темнее — и незаряженный старый пистолет, из которого Гесим учил её стрелять.

А ещё она принадлежала только Софике. И мачеха никогда не позволяла себе устраивать обыски. Лишь иногда качала головой, глядя на пыль на зеркале или полках, и ехидно замечала, что в этой пыли когда-нибудь кто-нибудь поселится, если Софика продолжит пренебрегать уборкой.

У Амальи, Руфины и Гесима тоже были свои комнаты — обклеенная голубыми обоями комнатка Руфины, самая маленькая, но наиболее дорого обставленная из всех комнат в доме Траммо, заваленная книгами комната Гесима, на окне у которого висели тяжёлые тёмно-зелёные гардины, вечно погружающие его «убежище» в «спасительный полумрак», всегда идеально прибранная, вся в коричнево-розовых тонах комната Руфины, в которой на своих местах лежало всё, начиная от книг, чинно стоящих на прибитых отцом полочках, и заканчивая швейными принадлежностями...

Комнаты же в пансионе... О! Софика всякий раз удивляется скудности и безликости их обстановки. Эти комнаты почти одинаковы — Софика не уверена, что найдётся больше десяти отличий, если сравнивать спальни друг с другом. Отличается, пожалуй, только та, единственная комнатка с одной кроватью, где сейчас живёт Руфина. И то — обстановка там, кажется, ещё скуднее и проще.

А мачеха вышивала покрывала и наволочки, склеивала разбитые старые вазы с чердака и расставляла их по комнатам детей. Мачеха... Софике хочется к ней почти всякий раз, как только она чувствует себя одинокой, уставшей или напуганной. И в последнее время убежать из столицы, вернуться в родную деревеньку и кинуться к ней на шею хочется всё больше и больше — какой бы избалованной и капризной Софику ни сочли из-за того, что она беспокоит мачеху почти сразу после родов.