Не меньше, чем барон

Лишь котильон ей запоминается чуть больше остальных — принц Микалон, которого Тобиас попросил составить ей пару, не слишком-то учтив, весьма недоволен необходимостью танцевать с какой-то незнакомой ему девчонкой и почти что не стесняется этого показывать.

Софика танцем с ним тоже недовольна. Ей всё время вспоминается, как хорошо было плясать котильон с Тобиасом, и принц Микалон на его фоне кажется совершенным ничтожеством, мальчишкой, которого она предпочла бы увидеть как соперника в игре в крикет или бадминтон, на худой конец, а вовсе не как партнёра в танцах.

Софика с каждым мгновеньем всё больше чувствует себя глупой, испуганной маленькой девочкой — и рядом нет ни Гесима, что знает всё на свете и рядом с которым ей не бывает страшно, ни мачехи, которая обняла бы её и угостила бы чем-нибудь сладким, ни смешливой Жюли, рядом с которой Софика не может думать ни о чём серьёзном, ни Тобиаса, к груди которого хочется прижаться, ни даже Руфины, с которой они могли бы бояться вместе. Что в целом Мейлге нет никого, кто может Софике Траммо сейчас помочь. И от этого внезапного одиночества безумно хочется разрыдаться, словно дитя.

И рядом с ней нет ни одного человека, к которому Софика могла бы прибежать за утешением, за помощью и хотя бы тенью сочувствия. Не к мачехиной же кузине ей идти! А принц Микалон едва заметно кривится всякий раз, когда касается Софики, и оттого танец с ним становится почти невыносим.

Кланяется Микалону Софика в конце котильона без всякого удовольствия. И руку подаёт тоже. И даже тот факт, что на этот раз надлежит только отвечать на поклоны проходящим мимо парам, Софику нисколько не веселит. Она чувствует себя слишком уставшей и словно бы надломленной, чтобы эта мелочь могла потешить её тщеславие. Тщательно скрываемая гордость в глубине глаз мачехиной кузины, к которой принц Микалон подводит Софику, тоже нисколько не забавляет.

Следом за принцем Микалоном и Софикой — сразу после того, как принц, откланявшись, возвращается к матери и сестре — к мачехиной кузине подходят Констанция с герцогом Синдриллоном, затем Амалья с каким-то седовласым бородатым мужчиной, имени которого Софика не знает, Арабелла с герцогом Маулре и Роза с графом Уильямом.

После котильона, как и в прошлый раз, наступает пора небольшой передышки в зале для отдыха, куда дебютанток отводят перед тем, как придёт миг отправляться в стены пансионов.

Сначала стоит дать спокойно уйти важным гостям, начиная с посетивших седьмой бал дебютанток королевы и кронпринцессы с принцем и заканчивая графом Уильямом, который тоже считается вполне важным гостем — кажется, именно так объясняет эту небольшую заминку Амалья, — прежде чем дебютантки спустятся в сад и парами отправятся в свои пансионы. Во избежание ненужного столпотворения на лестнице.

Большинство дебютанток садятся на специально приготовленные для такого случая скамеечки. Кто-то — Софика видит, что в их числе как минимум две девочки из пансиона мачехиной кузины — даже снимает туфли и растирает свои ноги. Кто-то — что куда хуже — вытаскивает из причёсок шпильки, ослабляя натяжение в волосах. Почти все девушки принимаются болтать — пусть слишком громкие разговоры и одёргиваются начальницами пансионов.

Софика стоит в стороне. Снова. И стаскивает с себя опостылевшие перчатки, которые с каждой секундой хочется забросить куда-нибудь далеко-далеко, где ни одна мачехина кузина не сумеет их найти. Она не знает, обращает ли кто-то на это внимание — потому что сама слишком погружена в свои мысли. Потому что сама может думать только о том, не случилось ли с Тобиасом чего дурного — это кажется таким страшным, таким неправильным, что хочется немедленно что-нибудь сделать. Что-нибудь — потому что Софика не в состоянии придумать, что именно.

Пансион, в котором учится Симона Раблэ, покидает зал для отдыха самым первым — кажется, это связано с тем, что этот пансион считается самым лучшим в Мейлге из всех учебных заведений для юных девиц благородного происхождения. Потом покидают комнату ещё несколько.

Когда приходит пора возвращаться в родные стены и пансионеркам мачехиной кузины, Софика этому рада. Во всяком случае, там не нужно будет всем улыбаться и сохранять внешнюю доброжелательность и благодушия, которых у Софики скоро совсем не останется. Ни внешних, ни тем более внутренних.

Софика снова оказывается в паре с Амальей. Та весело подмигивает сестре и с улыбкой шепчет, что желает тоже сменить платье — на небесно-голубое, например, с незабудками или астрами, или на нежно-сиреневое, или, быть может, даже на светло-розовое, если удастся придумать цветок, которого не будет больше ни у одной дебютантки. В щебет Амальи Софика не особенно вникает — только знает краем сознания, что та принялась обсуждать наряды дебютанток на сегодняшнем балу.

До пансиона она добирается, не сказав сестре в ответ и слова. Впрочем, Амалья этого, кажется, даже не замечает. Когда они входят в дверь, Амалья как раз начинает говорить — со свойственной ей порой насмешкой, о которой Софика прежде, до отбытия в столицу, и не подозревала — о платье кронпринцессы, которое кажется ей несколько чересчур скромным для особы такого положения.

Амалья свою мысль не продолжает. И не говорит ничего конкретного о том, что именно она изменила бы в платье кронпринцессы. Но следует возблагодарить небеса, что ни мачехина кузина, ни Татьяна, ни Руфина этого не слышат. Ни одна из них не оценила бы подобной вольности. Хорошо ещё, если об этом не донесли бы пастору Илмари Траммо сразу же после услышанного.

Софика не уверена, что на самом деле желает знать, что именно сказал бы отец, если бы ему донесли о подобном кощунстве со стороны одной из его дочерей. Гесиму и за меньшее не раз доставалось, приходит в голову Софике. Сильно доставалось. И однажды Гесим в отместку уничтожил приходскую книгу венчаний, за что получил от отца ещё сильнее.

Но Амалья, в отличие от Софики, прекрасно знает, когда и что следует говорить, чтобы не получить выговор за дерзость, и, в отличие от Гесима, не считает унижением этим знанием почаще пользоваться — нет ничего удивительного в том, что она и в этот раз остаётся безнаказанной.

Когда воспитанницы пансиона мачехиной кузины оказываются в холле, Амалья замолкает. Ведёт себя столь тихо и спокойно, как только можно ожидать от шестнадцатилетней девчонки, разгорячённой танцами

Когда Руфина проходит мимо, всё ещё неодобрительно поджимая губы и стараясь не глядеть на младших сестёр, Софика старается отвернуться. Но, когда Руфина поднимается наверх, неосознанно сжимает ладонь Амальи чуть сильнее, и та ойкает и торопливо одёргивает руку. Негромкий вскрик Амальи, конечно же, не может не привлечь внимания мачехиной кузины.

Софике, впрочем, уже всё равно. Она подходит — оставляя позади растерявшуюся Амалью — к лестнице и судорожно вцепляется в перила в нелепом страхе не удержаться на ногах, только теперь позволяя себе перестать улыбаться. Пусть это и можно было сделать гораздо раньше.

Всё. Теперь уж точно необязательно улыбаться. Необязательно делать вид, что всё просто восхитительно, и Софика не чувствует ни тени беспокойства или недомогания. Только вот легче от этого почему-то не становится. Напротив — вместе с необходимостью притворяться словно исчезает какой-то барьер, защищавший Софику. И от этого почти физически больно.

Тотчас подошедшая к нарушительницам тишины мачехина кузина сначала глядит на Софику весьма неодобрительно, но потом вдруг заметно смягчается.

— Вам нехорошо? — интересуется она почти даже сочувственно, и Софика позволяет себе неуверенно кивнуть.

Так будет лучше, приходит в голову мысль. Лучше — если все будут думать, что Софика больна и не в состоянии отправиться на прогулку вместе с Чарльзом и его братьями, видеть которых нет никаких сил. Лучше — если она получит возможность завтра валяться в постели допоздна и жалеть себя. Лучше — если мачехина кузина не станет нагружать её всяким совершенно ненужным рукоделием. Или музыкой, от которых станет только ещё более тошно.

— Голова кружится, — отвечает Софика почти шёпотом.

— Принеси мадемуазель Траммо крепкого сладкого чая! — тут же командует мачехина кузина служанке. — И ослабьте ей корсет!

Корсет Софике в итоге магией ослабляет сама мачехина кузина, тогда как чай приносит служанка. Слишком горячий, чтобы Софика могла отпить его сразу же. И ужасно крепкий на вид. Остаётся лишь надеяться, что сахара в нём окажется вполне достаточно, чтобы заглушить вкус.

Софике позволяют сесть в столовой — вне приёма пищи по расписанию, что, кажется, считается невероятным послаблением. И — припомнив кое-как, как следует охладить магией напиток и постаравшись сделать это как можно более незаметно — Софика отпивает первый глоток. Потом ещё и ещё.

Чай не слишком помогает. Не то чтобы он вообще мог помочь — если уж Софику и могло что-то успокоить, так это кусок сладкого пирога и мачехины руки или мягко-насмешливое выражение на лице Гесима и его предложение проболтать всю ночь о какой-нибудь чепухе. Но рядом с мачехиной кузиной, на лице которой, кажется, навечно, застыло строгое выражение, на взгляд Софики чаще все присущее учителям и пасторам, точно не может стать легче.

— Вы... неплохо держались сегодня, — замечает мачехина кузина словно бы с некоторым удивлением.

Софике кажется, что она ослышалась. Не то чтобы мачехина кузина хвалит её впервые — нет, с похвалой из уст этой женщины она сталкивалась прежде раз или два. Может даже — три. Софика не может упомнить. Просто в этот раз похвала кажется Софике странной. И совсем незаслуженной.

Софика даже отставляет в сторону чашку с чаем — почти со звоном ставит на блюдце, оставленное на столе покорной служанкой. Софика хочет что-то спросить, но и сама не знает, что именно — она только открывает рот и цепляется взглядом за строгое лицо женщины, ненавидеть которую той пылкой, самозабвенной, но не горькой ненавистью, что свойственна только детям, становится всё трудней.

— Не смотрите на меня так — я не собираюсь повторять сказанное, — сухо усмехается мачехина кузина. — Но ваше беспокойство было вполне очевидно для любого, кто знает вас больше пары дней.

У Софики даже получается улыбнуться. Вполне искренне. Впервые с того момента, как она услышала пугающих хлопок. Она даже снова берёт в руки чашку с чаем, ещё не до конца опустошённую — чай слишком крепкий, чтобы Софика могла выпить его залпом, как делает обыкновенно.

— Барон Сиенар просил дать ему возможность оплатить смену платья к вашему следующему балу, — говорит мачехина кузина с некоторой гордостью спустя некоторое время молчания. — Только вы, младшая герцогиня Раблэ и графиня Мортно смените платья. Какой цвет и какие цветы вы хотите?

Тянущая боль терзает сердце при любом упоминании о бароне Сиенаре. Софике и хочется узнать о Тобиасе что-нибудь ещё, и не хочется слышать ничего-ничего — пока она не увидит Тобиаса живым и здоровым собственными глазами. Пока не сможет позволить гневу, а не беспокойству, снова взять над собой верх. Когда снова посмеет топнуть ногой или капризно скривиться в его присутствии.