Не меньше, чем барон

XXVIII. Промедление

В спальне сестёр Траммо этой ночью тепло, почти жарко — совсем не так, как бывало летними ночами в родной деревне, когда Софика иногда могла ночи напролёт смотреть на звёзды и мечтать о чём-то... О чём-то настолько невозможном и необыкновенном, что теперь, когда она выросла, об этом уж и не упомнить. И даже ветер, порой легонько треплющий занавески, не достигает щёк, не дарит спасительных прохлады и успокоения.

Или же Софике это лишь кажется — дома она спала, словно убитая, хотя никогда не желала ложиться. Сон казался лишь помехой, какой-то невообразимо глупой тратой драгоценного времени, которое можно было потратить на что угодно — от воровства яблок в соседском саду до купания в речке или прогулки верхом.

А ещё дома за соседней стеной спал Гесим — на лето он до этого года почти всегда приезжал в родную деревеньку, хоть и не скрывал своего раздражения от каждого отцовского слова или взгляда, — а на первом этаже — мачеха, что порой оставляла для пасынка и падчериц на кухне крынку молока и немного печенья, если захочется перекусить посреди ночи.

К мачехе, если отца не было дома, или к Гесиму, если отец всё-таки дома был, маленькая Софика порой приходила, укладывалась калачиком к ним под бок и спала остаток ночи совсем уж безмятежно.

В пансионе мачехиной кузины нет ничего этого. В пансионе всё кажется Софике чужим и недружелюбным — особенно, когда она чувствует себя уставшей, расстроенной или напуганной. И она может лишь клясть отца за то, что тот отправил её сюда, в ненавистную столицу, где никак не добраться до ласковых рук мачехи и не прижаться к её груди.

Да и Гесима не удаётся видеть столь часто, как хотелось бы.

По правде говоря, в столице Софика видит Гесима ещё реже, чем дома — добраться до его квартирки не так-то просто, если говорить откровенно. Софика может это сделать разве что только ночью, когда мачехина кузина не следит неусыпно за всяким шагом своих воспитанниц.

Остаток ночи после гадания Софика проводит, не сомкнув глаз, кажется, и на минуту — никак не может уснуть, несмотря на все попытки улечься поудобнее, сброшенное в какой-то миг на пол одеяло и десять раз пересчитанных коз, счётом которых по старинной традиции, берущей начало, кажется, ещё из Ибере, стоит заниматься человеку, испытывающему проблемы со сном.

Проблемы со сном у Софики в этот раз не решаются столь простыми способами и, по правде говоря, кажутся едва ли не непреодолимыми. Это кажется странным. Противоестественным даже — обыкновенно не могли уснуть Гесим и Руфина, тогда как Софика и Амалья засыпали слишком легко, чтобы можно было хотя бы задуматься о такой возможности.

Но сейчас Софике слишком душно. Да и на душе у неё — весьма неспокойно.

Не столько из-за того, что этот противный мальчишка Чарльз может всё рассказать мачехиной кузине — о том поцелуе с Уильямом, от воспоминаний о котором до сих пор, кажется, дрожали колени или тряслись поджилки (Софика никак не может вспомнить, как это выражение звучит правильно).

Нет! Эта мысль волновала её когда-то давным-давно — кажется, ещё вчера, — а теперь отступила, будто бы и не было её вовсе. Сегодня же Софику мучит какое-то другое, дурное предчувствие, дать логическое — или какое-либо вообще — объяснение которому она не в состоянии. Это предчувствие терзает её глупое сердце, не давая ни заснуть после Короткой ночи, ни успокоиться.

Скоро ли будет светать?

Софика надеется, что как можно скорее — лежать в кровати без сна едва ли не утомительнее самого скучного и трудного урока, который только Софика могла прослушать за свои семнадцать лет (а их Софика прослушала гораздо больше, чем хотела бы — ни в деревенской школе, ни в пансионе не считались с её мнением по поводу ценности того или иного знания). Это утомительнее даже, чем слушать столь любимые Амальей оперы или проповеди отца в маленькой и по-брелиакски скромной церквушке в родной деревне!..

Софика впервые в жизни чувствует себя такой уставшей — не телесно даже, не умственно, а словно бы душой, в способности уставать которой Софика всегда сомневалась. Даже когда Гесиму порой приходилось хлебать вино или глотать какие-то жутко горькие даже на запах порошки, чтобы заснуть — в способность устать душой и тогда совсем не хотелось верить...

Софике хочется заплакать от бессилия и усталости, но и слёз будто бы нет, и остаётся лишь лежать — разглядывать потолок и молиться о том, чтобы эта злополучная ночь закончилась как можно скорее. На сердце у неё тяжело и как будто... до боли сухо. Словно бы не сердце у неё — а сплошная пустыня, обжигающая душу, истосковавшуюся по дождю и родной речке.

Рядом сопит Амалья, что видит, должно быть, безмятежные и прекрасные сны или же не видит снов вовсе, и этот звук Софике, кажется, тоже — лишь мешает, хотя за последние недели она вроде как привыкла не обращать на него внимания. Софика ворочается — ворочается долго, порой переворачивая подушку холодной стороной к коже — и, так и не найдя удобной позы, в какой-то миг садится на кровати, не в силах больше бороться со своей злосчастной бессонницей.

Если сон не идёт к ней, решает Софика, стоит перестать пытаться в него провалиться. Всё равно ничего не выйдет. От этих бесплодных попыток силы только убывают, и на душе становится с каждым мигом всё тяжелее и паршивее. Нет уж! Хватит! Надоело!

Софика тянется за книгой, оставленной на тумбочке Амальи — очередной глупый незатейливый романчик, которые она проглатывает один за другим, словно и не замечая. Софика едва не роняет книгу, из которой тут же выпадает закладка — Амалья будет в ярости, когда увидит это — и, расположив книгу у себя на коленях, раскрывает её на первых страницах, начиная читать.

Само собой — это очередная книжка в обложке с множеством вензельков и завитушек, на которой нарисован силуэт барышни в пышном платье (похожем на те, что надевают с шестого бала).

Через пару страниц, с трудом продираясь через незамысловатые описания и диалоги, Софика закрывает книгу, втыкает наугад закладку куда-то в середину и возвращает на тумбочку сестры — читать не получается. Слова и предложения не могут заглушить собственных мыслей Софики, и оттого от чтения нет ровным счётом никакого прока — и отложив книгу хотя бы на мгновение, уже невозможно вспомнить не то что какие-то намёки на сюжет, но и имени главной героини.

В какой-то момент Софика не выдерживает — всё-таки слезает с кровати, хотя за окном ещё не рассвело. Половицы под ногами предательски скрипят, и Софика едва сдерживается, чтобы не разразиться руганью — повторяя какое-то иберское наречие, на котором иногда ругается Гесим, должно быть, стремясь показать отцу и соседям свою образованность.

Амалья в этот момент переворачивается на другой бок и что-то весьма недовольно бормочет. И пусть бормочет, думает Софика с вновь вспыхнувшим раздражением. Пусть бурчит, ворчит и всячески выражает своё недовольство тем, что проснувшаяся сестра ведёт себя вовсе не так тихо, как хочется спящему человеку. Это Амалья, в конце концов, виновата в том, что Софике так и не удалось выспаться сегодняшней ночью — это злосчастное гаданье отняло у неё последние силы. И Амалья тоже нередко уходит из комнаты, когда Софика ещё спит — разве что у неё получается сделать это гораздо тише.

Софика решает переодеться — здесь, в отличие от дома, негоже выходить из комнаты в одной ночной сорочке, простоволосой и босой, — причесаться и спуститься вниз, чтобы попробовать скоротать время до завтрака за какой-нибудь книгой из местной библиотеки (быть может, те всё-таки окажутся занимательнее), или рисованием, если отыщутся карандаши и краски...

Или же и вовсе попробовать наиграть что-то на рояле — хотя у Софики обыкновенно гораздо лучше получается слушать, чем играть самой. Но сейчас Софика может попытаться вспомнить хотя бы пару-тройку лёгких пьесок (один несложный вальс, один несложный полонез, пару аллеманд и тройку романсов), разученных под мачехиным руководством.

Быть может, хоть это удастся сделать с большим успехом, нежели читать Амальин романчик, из которого Софика может вспомнить разве что обложку — и ту, только оттого, что та лежит прямо у неё перед глазами. Быть может, Софика даже на пару часов забудется, устанет и заснёт прямо там.

Мачехина кузина, должно быть, даже не будет особенно против — не говорила же она ни единого дурного слова из-за Амальиного ежеутреннего музицирования. Здесь утренние занятия считались вполне благим делом (или же — весьма одобряемым стремлением к самосовершенствованию, которым должна обладать любая уважающая себя леди) — дома, Софика уверена, отец или мачеха непременно разозлились бы, вздумай кто шуметь рано утром, не дождавшись их пробуждения.

Гесим и вовсе мог чем-нибудь запустить спросонья — какой-нибудь книгой, оказавшейся у изголовья его кровати, тетрадью, кружкой или бутылкой из-под вина. Кажется, однажды он запустил бутылкой в отца, когда тот пришёл его будить. Гесиму это дорого обошлось, но Софика никак не могла перестать хохотать — а после уже сдавленно хихикать — в тот день, как бы мачеха ни пыталась её отвлечь и успокоить.

Впредь отец был осторожнее, а Гесим стал ещё мрачнее.

Но дома, в деревне, если и не представлялась возможность забраться к кому-нибудь под бок, можно было хотя бы тайком выбраться из родных стен и прогуляться по лесу, искупаться в ручье или же, в крайнем случае, забраться на крышу какого-нибудь амбара и сидеть там, пока кто-нибудь не позовёт... Но сейчас Софика едва ли способна лезть на крышу.

Солнечные лучи уже начинают проникать в комнату. Теперь уж точно можно идти вниз — кажется, где-то в это время Амалья раза три в неделю встаёт, чтобы заниматься музыкой. Только вот, вероятно, сегодняшнее утро младшая из трёх сестёр решила провести, нежась в постели, а не упражняясь в гаммах и пассажах.

— Что ты там всё шуршишь? — бормочет то ли недовольно, то ли жалобно Амалья, переворачиваясь на другой бок и накрываясь одеялом с головой. — Дай мне поспать! Рано ещё!

Софика молча — и стараясь сделать это всё же потише — выскальзывает из комнаты, на ходу продолжая доплетать косу (и успевает подумать, что, должно быть, ни одной из девчонок в этом пансионе не приходится так долго заплетать волосы). В коридоре куда темнее, чем в комнате, и приходится на миг замереть, чтобы глаза немного попривыкли к полумраку.

Судя по тишине, царящей на этаже, все ещё крепко спят. И, вероятно, будут спать ещё долго. И Софика сама бы в другое утро долго-долго и очень крепко спала бы, наслаждаясь предоставленной мачехиной кузиной возможностью отдохнуть, когда не нужно мчаться ни на какой пикник или концерт.

В самой дальней комнате, которую некоторое время назад занимала сама Софика, крохотной, но зато отдельной, спит Руфина — и почему-то от мыслей о ней Софике становится на мгновение так горько, что впору всерьёз начать себя жалеть.

Руфине, как и Амалье, Софика не может всего рассказать. По правде говоря, Софика, пожалуй, ни одной из своих сестёр толком не может ничего о себе поведать, не натолкнувшись на ябедничество или осуждение. И это злит так, что кулаки сами собой сжимаются.