Не меньше, чем барон

XXIV. Тревоги

Софика Траммо нисколько — ни на пустяковую мелкую монету — не верит барону Тобиасу Сиенару, когда он пытается убедить её в том, что ей совершенно не из-за чего беспокоиться, что хлопок, который она слышала — просто неудачная шутка какого-то ребёнка или великовозрастного балбеса. Всего лишь глупости, на которые не стоит и внимания обращать. Тобиас вовсю пытается убедить Софику в том, что ей совершенно не о чем переживать — он, Тобиас Сиенар, сейчас отправится туда и немедленно во всём разберётся.

Тщетно.

В конце концов, не такое уж Софика Траммо и наивное дитя, какое впечатление, должно быть, производит на окружающих. Пусть и имеет склонность притягивать к себе столько наиглупейших неприятностей, что, вероятно, сложно вообразить себе кого-то менее осмотрительного и более неискушённого в многочисленных светских мелочах, которым просто невозможно следовать постоянно.

Тобиас говорит, конечно, красиво. Софике на ум приходит, что он вообще умеет говорить — и в это слово она вкладывает умение изъясняться настолько витиевато и пространно, чтобы суметь скрыть саму суть разговора от недостаточно внимательного собеседника.

Только вот все эти умные и красивые слова нисколько Софику Траммо не убеждают и не успокаивают.

Напротив — лишь заставляют её сердце биться сильно и часто, разве что не разбивая рёбра, чтобы вырваться наружу.

Софика почти уверена — из-за чьей-то дурацкой шутки (какой бы шутка не оказалась ужасной и опасной) не будут прямо посреди бала посылать разбираться с произошедшим сразу и представителя Королевского совета, и шефа жандармерии, и кого-то там ещё, должности которого Софика не сумела запомнить.

Для того, чтобы разобраться с подобной мелочью вполне хватит и какого-нибудь юнкера или сержанта. Даже Софика Траммо, семнадцатилетняя дочь пастора, в состоянии сообразить, что для того, чтобы сделать выговор какому-нибудь идиоту, не будут привлекать генерала. И то, что Тобиасу приходится спешно откланяться перед Софикой и убедить её принять приглашение от принца Микалона на котильон, заставляет девушку всерьёз забеспокоиться. И самую малость разозлиться.

За то, что её, вероятно, считают полной дурой — возможно, не так уж и неоправданно, Софика способна признать несовершенство собственного интеллекта, — если стремятся скрыть от неё нечто действительно важное и серьёзное. Нечто такое, что может заставить джентльмена, вроде бы заинтересованного дебютанткой, исчезнуть с бала, даже не оттанцевав с нею расписанный танец.

Некстати вспоминается, как один фермер, любивший приглашать на чай пастора Траммо с семьёй, и которому мачеха порой передавала через Софику, Руфину или Амалью варенье, свежий хлеб или пироги, шутливо грозил Софике пальцем, как только она пыталась в чём-нибудь разобраться, и советовал ей «не забивать ненужным её хорошенькую головку». Софике в эти моменты всегда хотелось огреть старика-фермера чем-нибудь по голове и завопить на всю деревню от находившей на него ярости.

Произошедшее сегодня, должно быть, даже серьёзнее дуэли, которые по Амальиным книжкам представляются Софике (и ещё сотне столь же юных барышень) самым опасным событием, которое только может случиться — во всяком случае, Софике в голову приходит мысль, что едва ли Тобиас Сиенар сорвался бы с места из-за каких-нибудь безмозглых мальчишек-дуэлянтов. И это странное соображение её пугает — раз Тобиас вряд ли позволил бы себе покинуть бал из-за чьей-нибудь дуэли, должно было произойти нечто куда более страшное и опасное.

Что же это?

В голове Софики нет ни единой мысли — здравой или не очень, — что могла бы хоть как-то объяснить тот хлопок, который она слышала совсем недавно, стоя на балконе вместе с другими девочками. У Софики вообще нет никаких мыслей. Лишь только предчувствие — что-то страшное, может быть, даже жуткое случилось сегодняшней ночью. Нечто такое, на что семнадцатилетняя дочка брелиакского священника Траммо, Софика, никаким образом не сумеет повлиять. Нечто такое, что вполне способно изменить её жизнь.

Или даже хуже — не только её.

Это глупое, необъяснимое предчувствие, которому Софика никак не может противиться, не даёт ей вести себя так, как она обычно себя ведёт — не даёт показать свою злость, обиду, непонимание, не позволяет выкрикнуть что-то резкое и обидное, оттолкнуть Тобиаса от себя и демонстративно и всерьёз обидеться на него за это его желание скрыть что-то от неё. Какими бы ни были побуждения...

Софика лишь молчит и позволяет Тобиасу Сиенару говорить дальше. Она, должно быть, даже не нарушает, вопреки обыкновению, какую-нибудь сотню правил приличия. Она ловит себя на мысли, что ни разу в жизни ещё не слушала никого так внимательно, так тихо и внешне спокойно.

Только вот на душе у Софики в этот раз совсем не спокойно. Быть может даже, что она никогда раньше не чувствовала себя настолько потерянной, взволнованной, испуганной, чем сейчас. Кажется, даже в тот раз, когда она провалилась зимой по лёд, ослушавшись запретов старших, и Гесим лишь чудом сумел её спасти, сердце Софики не билось так сильно.

Сейчас же всё словно в тумане.

Тобиас на прощанье невесомо касается губами запястья Софики, мягко улыбается — несколько зажато и наигранно на её взгляд, но до чего же тепло!.. — и ещё раз просит её извинить его за необходимость покинуть бал раньше назначенного котильона. А ещё говорит, что попросил на этот вечер заменить его в танце принца Микалона. И голос Тобиаса звучит мягко, тепло и словно бы приглушённо.

Софика раздражённо думает, что не нужен ей никакой глупый мальчишка — даже если он самый настоящий принц и никогда ни с кем на балах не танцует. Что она хочет танцевать котильон только с Тобиасом, что скорее готова остаться на остаток бала в стороне рядом с менее удачливыми дебютантками, которых на котильон никто не приглашал... Вслух она этого, правда, не произносит.

— Вы же станцуете со мной котильон на следующем балу? — заставляет себя улыбнуться Софика, про себя отмечая, что улыбка её, должно быть, получилась слишком уж жалкой.

Её пальцы, кажется, даже не дрожат. Да и голос, должно быть, звучит достаточно ровно, чтобы не обнажить творящегося в душе шторма. Это показалось бы Софике удивительным или неправильным, если бы она позволила себе задуматься о творящемся в её душе чуть глубже.

— Обязательно! — кивает Тобиас, прежде чем покинуть её.

Софика остаётся стоять почти в полном одиночестве — если не считать какой-то женщины, что стоит позади неё и ждёт, когда представится возможность проводить дебютантку обратно к другим девушкам. Но этой женщины Софика не знает. Она слишком уж чужая для неё, чтобы считать её присутствие хоть сколько-нибудь важным.

Софике безумно хочется кинуться бежать вслед за ним, по этой укрытой дорогущими коврами лестнице, или разреветься, словно маленькая дурочка. Или — всё и сразу. И побежать за Тобиасом, и разреветься, и, возможно даже, кинуться ему на шею и взахлёб умолять никуда не уезжать...

То, что она всё-таки этого не делает, должно быть, стоит почитать настоящим чудом самообладания, которого Софика никогда прежде в себе не обнаруживала. Или какой-то смутной уверенностью — Тобиас не посмеет остаться даже ради неё. Он служит короне, он обязан сейчас уехать — и это злит и пугает Софику так сильно, что ей хочется затопать ногами и завопить на весь дворец, и метнуть каким-нибудь тяжёлым предметов в первое подвернувшееся под руку зеркало.

Чтобы оно разбилось на множество мелких осколков. Разлетелось вдребезги. Как и её радость от сегодняшнего вечера.

Теперь ей совсем не до бала с его танцами, гремящей музыкой, пышными платьями и королевой, слишком уж холодной и далёкой, чтобы пробуждать в Софике Траммо хоть какие-то тёплые чувства. Теперь ей совсем не до бала со всеми тонкостями этикета, которых она и прежде нисколько не понимала, множеством заинтересованных или негодующих взглядов, от которых никак не укрыться, если уж начинаешь их замечать, и шёпотом за спиной, что без Тобиаса рядом будет выносить куда труднее.

Когда Софика вместе с незнакомой женщиной возвращается в комнату, дебютантки — из тех, кто оказался «удостоен великой чести трапезничать с фрейлинами» — вовсю шушукаются. Сплетничают — вероятнее всего, именно о недавнем хлопке. У Софики нет сил на то, чтобы узнать об этом. У неё нет сил даже обратить внимания на то, что Руфина покинула комнату, должно быть, вернувшись, к мачехиной кузине и девочкам из их пансиона. Софика подходит к — запертой теперь — двери на балкон и утыкается лбом в холодное стекло.

Это приносит некоторое облегчение.

Во всяком случае, спустя какое-то время Софика чувствует себя почти в состоянии вернуться на бал и с кем-то танцевать. Она почти уверена, что её ноги и спина выдержат это, а на лице всё-таки будет сиять улыбка. Даже, быть может — вполне радостная. Пусть и насквозь фальшивая.

Нужно только поласковей улыбнуться и постараться сделать до конца бала вид, что она нисколько не переживает — сделать из себя ту глупенькую хорошенькую куколку, что все хотят видеть в юных барышнях. Куколку, которым «не следует забивать хорошенькую головку всякими глупостями». И которых, вдруг приходит в голову Софике, на самом деле гораздо меньше, чем кажется на первый взгляд.

От мыслей о хлопке, из-за которого всё и случилось, Софика никак не может избавиться. Не может не думать о Тобиасе, которому, быть может, в настоящий момент грозит некая опасность — которую Софика в состоянии вообразить себе лишь крайне смутно.

Ей, вероятнее всего, стоит вести себя так же, как и Амалья. Как Амалья, которая, как замечает Софика, почти не напугана произошедшим. Скорее уж чуточку взволнована (ровно настолько, чтобы можно было предположить, что она волнуется именно из-за танцев, кружев или вылезшей из причёски крохотной пряди) и несколько чрезмерно бодра и весела (тоже — ровно настолько, чтобы это нельзя было счесть хотя бы капельку неприличным).

Софика, впрочем, не чувствует в себе моральных сил подойти к девочкам — ни к Амалье, ни к Констанции, которая выглядит куда бледнее прежнего, ни, тем более, к Симоне Раблэ. Софике всё время кажется, что их предположений и объяснений случившегося — вероятнее всего, одно страшнее и легкомысленнее другого, как и водится в девичьих пансионах — ей просто не выдержать. Софика держится в стороне до тех пор, пока не наступает время возвращаться в бальный зал.

Остаток бала Софика проводит без былого удовольствия — она танцует все оставшиеся танцы, едва запоминая и сами танцы, и кавалеров, с которыми их проводит. Нет, конечно же, она прекрасно помнит, что вторая половина бала начинается с третьей кадрили, на которую Софику пригласил Гидеон, а после следуют друг за другом менуэт — Людвиг Хорнтель, из-за которого, должно быть, опять злится Констанция, — астарнский вальс — Георг, брат Жюли, которого Софика даже забывает как следует расспросить о том, когда Жюли вернут в пансион, — и аллеманда — герцог Синдриллон. Только сами танцы проходят бесследно, словно их и не было никогда.