Не меньше, чем барон

Думать о платье и связанных с ним мелочах в этот миг кажется и кощунством, и спасеньем. В конце концов, отвлечься на что-нибудь сейчас не помешает — и лучше, пожалуй, думать о цвете платья, материале лент и пришитых на лиф и юбку цветах, чем о чём-то более серьёзном и насущном. Что может быть проще и легкомысленнее выбора ткани для бального платья?..

— Жёлтый — как у платья для пикников, — отвечает Софика первое, что приходит ей в голову, а после делает последний глоток чая. — И... я хотела бы одуванчики, — и, подумав немного, добавляет: — Если это возможно.

Она возвращает чашку на блюдце и поднимается — самовольно, что не слишком-то приветствуется в стенах этого недружелюбного заведения, но сейчас ей это почему-то прощают — со стула. Делать сейчас реверанс или даже книксен нет никакого желания. Впрочем, когда оно у Софики было.

Это тоже остаётся без внимания.

Мачехина кузина лишь кивает и жестом позволяет Софике уйти прочь. Кажется, соглашается даже с одуванчиками, которые вряд ли можно счесть хорошими цветами для дебютантки. Впрочем, вероятно, подобный выбор Софики не может удивить мачехину кузину — не после выбора чёрного платья на шестой бал.

Должно быть, мачехина кузина решает, что для Софики Траммо одуванчики — не самый худший выбор. В конце концов, думает Софика, должно быть, в мире достаточно цветов, которые означают нечто дурное.

Вероятно, одуванчики — не из их числа.

Только поднявшись на второй этаж, Софика узнаёт, что Руфину отправляют спать в отдельную комнату — так, убеждена мачехина кузина, у неё будет достаточно возможностей для столь желанного уединения. Руфина, перед тем, как отправиться в свою новую спальню, напоследок бросает обиженный, даже злой взгляд на младших сестёр, но, к счастью, ничего не говорит — Софика не уверена, что в состоянии сейчас выдержать хоть одно её замечание без очередного скандала.

Софика, быть может, и не вполне права в отношении Руфины, но всё же ещё сердится на неё за саму мысль о праве решать за сестёр, как им стоит провести эту неделю, чтобы спокойно заговорить с ней. И тем более — попытаться объясниться или попросить прощения.

Софика падает на свою кровать, даже не сняв толком бального платья, и закрывает лицо ладонями. И с каким-то раздражением понимает, что даже заплакать сейчас не может. И дело даже не в том, что ей не хочется разрыдаться, театрально и надрывно, как героини в лучших Амальиных романах — хочется, несмотря на присутствие Амальи, что обязательно перепугается и непременно позовёт других девочек, может быть, даже Руфину.

Нет.

Что-то тяжёлое и холодное сдавливает грудь и горло Софики, не давая ей ни прийти в чувство, ни позорно разреветься.

К Амалье Софика поворачивается только тогда, когда слышит, что та забралась в постель. Амалья кажется уставшей. Это становится для Софики некоторым открытием — она и подумать не могла, что для Амальи сегодняшний вечер мог тоже оказаться тяжёлым.

Сердце тут же укалывает странной завистью и вполне объяснимым раздражением — Софика злится на себя за то, что сама она, в отличие от младшей сестры, которую всегда почитала трусихой, поддалась панике, что едва сумела оттанцевать все танцы второй половины бала.

Вот Амальино волнение даже никто не заметил! А у неё, у Софики Траммо, должно быть, на лице было написано, что она в ужасе. Что может думать только о Тобиасе Сиенаре и хлопке. И совсем не думает о танцах, которые в тот же миг показались неинтересными.

Бальное платье Софика стаскивает с себя с каким-то ожесточением. Остаётся лишь в сорочке и кружевных панталонах, которые следует надевать на такие балы. И поспешно заворачивается в одеяло, не пожелав искать ночной рубашки. И гасит свет, тут же думая о том, что всё равно не сумеет сомкнуть глаз этой ночью. И что, быть может, бутылка какой-нибудь гадости, что Гесим всегда пьёт, если предстоит слишком долгое общение с отцом, пришлась бы весьма кстати — возможно, это снадобье помогло бы Софике хоть немного успокоиться.

Ведь Гесиму почему-то помогает.

Какое-то время сёстры Траммо лежат в практически полной тишине — Софика слышит дыхание Амальи, слышит даже биение собственного сердца. И молит всех известных богов о том, чтобы на душе стало хоть чуточку легче.

Решение всех сегодняшних проблем и вопросов вдруг приходит к Софике само, когда усталость почти одерживает над ней победу — она никогда не чувствовала себя такой напуганной, потому что рядом с ней всегда был кто-то, способный её утешить и успокоить. Или же был испуган больше, чем она, что ей требовалось забыть о себе хотя бы на время. А раз уж так — самым логичным и правильным будет добраться до Гесима, кинуться к нему на шею, а затем прижаться к груди и потребовать утешения.

Эта мысль Софику успокаивает практически сразу, как только поселяется в её голове — как всегда и бывает с ней, стоит только понять, что именно следует делать дальше. Теперь Софика почти не переживает. Зачем? Теперь все оставшиеся моральные и физические силы она старается направить в нужное русло — сменить бельё на что-то более подходящее для ночных прогулок, а так же обдумать, как незамеченной выбраться из спальни и добраться до квартирки Гесима.

Обо всём остальном Софика подумает как-нибудь потом.

Когда доберётся до брата, например. Или когда вернётся обратно под крышу пансиона. Или — завтра. Или — никогда.

— Прикрой меня! — шёпотом требует Софика, торопливо одеваясь в зелёное Амальино платьице с кружевами — то самое, в котором совсем недавно сбегала послушать тамеринок. — Ты обещала.

Амалья отвечает не сразу. Молчит довольно-таки долго — достаточно, чтобы Софика успела не только найти и надеть чулки, но и нацепить на ноги свои любимые старенькие ботинки, в которых вполне удобно как карабкаться по дереву, так и бежать по узенькой улочке.

Амалья приподнимается на постели и молча глядит за тем, как Софика торопливо собирается. В полной тишине. Словно Амалья и поверить не может в решимость сестры. В то, что подобная мысль вообще могла прийти той в голову.

— Не хочешь же ты выйти на улицу в ту самую ночь, когда что-то произошло?! — удивляется Амалья, когда к ней, должно быть, возвращается дар речи. — Да ты с ума сошла!

Возможно, в другой раз слова Амальи возымели бы над Софикой хоть какое-то действие. Возможно, в другой раз Софика хотя бы допустила бы мысль прислушаться к сестре и остаться в тёплой постели. И, быть может, попросить у кого-нибудь из служанок ещё чая. Или воды. Или соизволила бы придумать план получше. Или...

Сейчас средняя из сестёр Траммо вряд ли хороший слушатель.

— Я пойду к Гесиму, — уверенно произносит Софика, переплетая волосы в привычные две косички.

Ленты она хватает первые подвернувшиеся под руку. Возможно — Амальины. Потому что наощупь они кажутся незнакомыми. Сейчас, впрочем, это кажется совершенно неважным.

Уверенность в том, что Гесим сумеет всё прояснить, с каждой секундой только крепнет в душе Софики, заставляя её всё больше и больше торопиться к нему.

Впрочем, даже если Гесим чего-то не сумеет — Софика всегда чувствует себя спокойнее рядом с ним. Достаточно будет только увидеть его насмешливую улыбку, коснуться болезненно тонких пальцев, услышать родной голос, чтобы все тревоги унеслись куда-то прочь.

— Это слишком далеко! — возмущается Амалья, даже вылезая из-под одеяла. — Ты, право слово, сумасшедшая! Я никуда тебя сегодня не пущу!

Амалья умеет быть решительной, когда ей это нужно, вспоминается Софике, когда она видит в полутьме твёрдый взгляд. Умеет быть упрямой. Убеждённой в собственной правоте. И совершенно невыносимой, когда доводится возможность показать свой нрав и проявить твёрдость своих обычно неясных убеждений.

Только вот Софика умеет быть упрямой и невыносимой тоже. И опыта у неё на целый год больше.

— Я пойду к Гесиму! — упрямо повторяет Софика, едва ли не топая ногой от нетерпения. — Я хочу к брату! Я всё равно пойду к нему! Пойду! Я отправляюсь к Гесиму, даже если мне придётся пробираться через армию всего Мейлге! Можешь кричать, можешь бежать к этой нашей мымре прямо сейчас, но я пойду к Гесиму! Убегу! Разобью окно, если запрёте!

Софика как-то отстранённо замечает, что слёзы катятся по её щекам. Что она расплакалась — хотя совершенно того не желала. Софика шмыгает носом — за что, конечно же, корит себя — и проворно утирает их рукавом зелёного платья, но это не слишком помогает.

Сердце Софики рвётся к Гесиму с такой силой, что ей почти всерьёз кажется, что даже армия сейчас не сумеет её остановить. Что уж тут говорить об Амалье или мачехиной кузине?!

Амалья смотрит на Софику столь поражённо, будто бы видит её едва ли не впервые в жизни. Она дёргается было, вскакивает с постели и мнётся в нерешительности. Обдумывает что-то.

— Я не расскажу, — говорит Амалья неуверенно, и Софика думает, что это решение далось Амалье совсем не легко. — Только ты уж возвращайся скорее. И попроси Гесима — или этого его дружка — тебя потом проводить!

Амалья обнимает Софику крепче, чем когда-либо делала это. Амалья стискивает плечи Софики с такой силой, словно бы боится никогда больше её не увидеть. И для Софики в этом простом жесте удивительного и необъяснимого гораздо больше, чем, вероятно, должно быть — поверить в то, что Амалья её, кажется, любит, оказывается просто и трудно одновременно.

И Софика клятвенно — и весьма торопливо из-за опасения, что Амалья может и передумать — обещает, что попросит Гесима или Джека себя проводить, когда решит вернуться обратно. Что будет как можно более аккуратной и осторожной, пока идёт к брату. Что обязательно вернётся невредимой — как всегда с ней и бывает.

И вылезает в открытое окно.

До дома Гесима Софика добирается, кажется, быстро — она почти бежит всю дорогу, не в силах хоть чуточку притормозить. Ей страшно. Очень страшно — сердце колотится, как сумасшедшее. Только вот страх этот совсем не тот, что был прежде. С этим справиться куда проще.

Страх отпускает лишь на лестнице. Остаётся лишь некоторое волнение, с которым справиться совсем просто. Лестницу Софика тоже преодолевает бегом — перескакивает через ступеньки. Несётся, словно на пожар. И молится, молится, молится — всё более радостно, всё более... благодарно. Так — как она никогда в своей недолгой ещё жизни раньше не молилась.

Два пролёта. Десять ступенек. Пять. Одна. Софика выбегает в узкий коридор, оказывается у двери с заветным номером «64» и тарабанит в неё с таким остервенением, какого и сама в себе не ожидала. А в голове всё бьётся одна-единственная мысль — «открой, открой, открой».

Дверь не открывают. Долго. Достаточно долго, чтобы паника вспыхнула вновь. Вдруг... нечто дурное случилось с Гесимом?.. Софика всё стучит и стучит, огрызается на недовольный возглас соседей. И едва не плачет от волнами накатывающего ужаса, обуздать который Софика никак не может.

Совсем уж помереть со страху, впрочем, Софике не дают — дверь, наконец открывается, и к Софике выходит Джек. Лицо у него настороженное, а руки он держит за спиной. И всё же лицо его трогает слабая улыбка, когда он замечает Софику. Её измученное паникой сознание даже не улавливает мысли, что Джек ожидал кого-то другого.