Не меньше, чем барон

IV. Змея в мансарде

Дом, в котором теперь снимает квартирку Гесим Траммо, кажется его сестре, Софике, огромным и очень красивым, пусть и чуточку неприветливым и не слишком-то уютным. Здесь проживают много почтенных семей — так говорит Гесим мачехе и отцу, предпочитая, впрочем, не упоминать о том, что почтенные семьи и почтенные люди проживают гораздо на первых этажах, а вовсе не в убогой, пусть и весьма уютной, мансарде, разделённой на кучу мелких квартирок лишь тонкими перегородками. И именно из-за столь большого количества проживающих почтенных семей, должно быть, швейцар при входе смотрит на Софику явно неодобрительно.

Впрочем, должно ли Софике быть хоть какое-то дело до швейцара? Она даже не смотрит на него сверх должного и смело шагает внутрь, где делает пару в должной мере глубоких книксенов сидящим неподалёку от лестницы важным господам с какими-то газетами в руках, и те, как всегда бывает, перестают обращать на неё внимание, стоит лишь ей показать себя обычной юной леди из не столь уж богатой семьи. А вот это уже ей точно на руку — не обращающие на неё внимание господа перестают замечать некоторые странности в её поведении и даже не смотрят в её сторону, когда некоторая незаметность и, даже можно сказать, конфиденциальность, Софике так необходима.

У одного из маленьких диванчиков, стоящих в фойе, Софика едва не спотыкается о крохотную собачку, хозяйка которой, девочка лет десяти, смотрит на Софику довольно злобным для стой юной особы взглядом, а затем стремительно подхватывает собачку на руки и с обиженным видом громко топает прочь, а потом сталкивается со своей матерью или гувернанткой, которая тотчас принимается отчитывать вспыльчивого ребёнка. Это заставляет лишь усмехнуться.

Софика за каких-то пару минут, придерживая и несколько приподнимая руками длинную юбку клетчатого платья, бегом и почти что на одном дыхании — ну, если самую чуточку покривить душой, — поднимается по лестнице почти на последний этаж. Первые три этажа ей приходится бежать по широкой белой лестнице, устланной тёмно-синим ковром, и, когда по этой лестнице доводится спускаться солидной даме с семерыми ребятишками, несколько убавить шаг, чтобы не споткнуться о кого-нибудь из малышей. Или о собачку — тоже маленькую и определённо вредную, которую важно держит на поводке хорошенькая румяная особа лет шести с огромным синим бантом на затылке. Не то чтобы взгляд солидной дамы слишком тревожит Софику — хотя его определённо следует остеречься, чтобы не попасть в переделку. Однако у неё точно нет желания свалиться с лестницы и получить сотрясение или перелом. Дальше Софика бежит, не сбавляя шага, и приподняв полы юбки ещё выше — и уж почти втрое выше позволяемой приличиями высоты. Она перескакивает через ступеньку и пытается бежать ещё быстрее, но едва ли способна на это.

Лестница выше третьего этажа узкая, уже не такая светлая и не устлана никаким ковром. Стены здесь не украшены лепниной, а пара окон, впрочем, застеклённая цветным стеклом, не слишком большого размера, чтобы полностью осветить лестницу хотя бы днём.

Софике эта лестница нравится чуточку больше той, что внизу — здесь нет риска встретить чересчур строгих леди с кучей непонятных принципов и приличий в голове, которые могут её в ближайшем будущем узнать и испортить жизнь своими нравоучениями. И, конечно же, нет маленьких хорошо одетых барышень с собачками, которые всякий раз лезут

Дверь в узкий коридор, в котором и находится дверь в квартиру Гесима, слишком обшарпанная и ветхая, в отличие от дверей на более низких этажах — её давно следует хотя бы покрасить, если уж нет возможности сменить. В коридоре, и без того чрезмерно узком, путь то и дело почти полностью преграждают какие-то ящики и коробки. На некоторых из них лежат старые книги, и Софика, не в силах сдержать любопытства, берёт их в руки и читает названия: на одной написано «Рубиновая правда» от мадемуазель де Ховинне, и Софика с усмешкой откладывает её обратно, думая, что в стенах этого дома определённо должна обитать женщина, читающая столь бульварную литературу, на трёх других — названия, должно быть, каких-то университетских предметов, на последней — «Ошибки вселенной» от человека с именем Аристолошиа. Последнюю книгу Софика почти отбрасывает в сторону, несколько перепугавшись, а потом опасливо озирается по сторонам, со вздохом облегчения замечая, что в этом узком коридоре сейчас находится лишь она одна.

Не хватает ещё, чтобы её хоть кто-нибудь — пусть даже Гесим — заметил с подобной литературой в руках!

И всё же, любопытство не даёт Софике просто отойти. Она присаживается на корточки, всё-таки заглядывает в книгу и с некоторым удивлением замечает, что литография с изображением автора кажется ей весьма приятной, а слог его письма во вступлении весьма гладким и довольно интригующим.

Осознание это какой-то мучительной стыдливой волной пронзает всё естество Софики и заставляет едва ли не рассердиться на саму себя. Она торопливо кладёт книгу обратно и почти шарахается от неё, кляня себя и за собственное совершенно неуместное в подобной ситуации любопытство, и за некоторую симпатию к автору «Ошибок вселенной».

Аристолошиа — именно такое имя носит человек, которого в Мейлге предпочитают даже не вспоминать лишний раз. Он, кажется, повинен в смерти сестры или близкой подруги леди-создательницы Мейлге — что-то такое припоминает Софика из школьных уроков истории, которые прошли, должно быть, мимо её ушей, раз она не может вспомнить ничего более, укладывая сверху на «Ошибки вселенной» учебную литературу. Убедившись, что книга надёжно закрыта от посторонних взоров, Софика оправляет несколько примятое платье и шагает дальше — дверь в квартиру Гесима находится в самом конце коридора.

Заметив, наконец, нужную дверь — выкрашенную где-то с год назад в светло-голубой цвет, с прибитой гвоздями деревянной табличкой, на которой красивым почерком Гесима выведено: «64. Студент юридического университета Гесим Траммо», и словно наспех приколоченным небольшим деревянным почтовым ящиком — Софика принимается тарабанить в дверь что есть сил — если Гесим и окажется увлечён каким-то важным делом, так он точно её услышит.

Дверь распахивается едва ли за мгновенье до того, как Софика решает, что с Гесимом, должно быть, могло что-то случиться, и думает попробовать выбраться на крышу, чтобы затем проникнуть в квартиру брата через окно. Но, впрочем, радости на лице Гесима — вовремя избавленного от взлома квартиры — не слишком-то много. Он только вздыхает тяжело, увидев сестру, и поднимает на неё усталый и словно бы даже обречённый взгляд.

Гесим пропускает Софику в свою небольшую квартирку молча. Лишь зевает, даже не заботясь о том, чтобы прикрыть рот рукой, и то ли лениво, то ли обессиленно шагает в сторону, давая Софике возможность пройти, чем она тут же пользуется, не дожидаясь словесного приглашения.

Вид у Гесима весьма уставший, немного сонный и определённо нездоровый. Тёмные вьющиеся волосы Гесима всклокочены, а под глазами залегли тёмные тени. Он почти не одет — на нём старая фланелевая пижама в разноцветные полоски и нет даже тапок. На плечах у него висит лоскутное одеяло, связанное мачехой, а в руках здоровенная кружка, с какой-то явно остывшей жижей, отдалённо похожей на странную смесь кофе и чая, в которой плавает долька лимона.

Эта кружка — единственное, что заставляет Софику подумать, что её брат не спал, когда она принялась тарабанить в дверь. И осознание этого факта приносит с собой чувство стыда за то, что Гесима, с его возможной головной болью — а он, когда болеет, не спит лишь тогда, когда болит у него голова — она, Софика, потревожила так беспечно и даже бессердечно.

У Гесима в квартире совсем темно, но Софика не смеет зажигать магией свет. Старается идти осторожно, чтобы не наткнуться на стул или табурет, которые могут стоять посреди заставленной сундуками небольшой прихожей. Она понимает интуитивно, куда ей следует идти — и на этом всё. И Софика лишь надеется, что она не окажется слишком шумным гостем — и это после её столь бесцеремонного стука в дверь — и не навредит Гесиму ещё больше.

Когда они оба оказываются в небольшой заставленной немытыми чашками и многочисленными прозрачными банками с разными травами кухне, Гесим слабо и несколько виновато улыбается Софике, торопливо освобождает два табурета от стоящих на них банок, ставит кружку с непонятной жижей на одну из банок и, кивком пригласив Софику присесть, принимается греметь чайником, банками и чашками.

Гесим, должно быть, слишком много учится и читает без меры — во всяком случае, так было в родной деревне. Но только там всегда рядом были отец и мачеха, готовые проследить за здоровьем своих детей, а ещё свежий воздух, множество приятелей и целая куча соблазнов всё-таки отложить книжку подальше и пробежаться до речки или поиграть в прятки в лесу. Здесь, в столице, подобного рода соблазнов, должно быть, куда меньше. И уж точно, гораздо меньше возможностей пробежаться босиком по траве, не прослыв при этом чудаком или городским сумасшедшим.

Кухня кажется бедной и плохо обставленной — куда беднее, чем в их родной деревушке, а ведь Софика никогда не считала, что они жили богато. И уж определённо — куда меньше. На кухне дома без особых неудобств могут поместиться все члены семьи Траммо, и даже останется ещё место — как раз для того ребёнка, который вот-вот родится у отца и мачехи. Или ещё для двух-трёх детей. Но на кухне Гесима тесновато даже для двоих. Софика с трудом представляет, как может здесь поместиться кто-то третий. Потолок здесь — выбеленный совсем недавно, судя по нескольким засохшим белым каплям краски на столе — уже почти чёрен. И, должно быть, Гесим в последнее время чувствует себя прескверно, раз кухня оказывается настолько заставленной и немытой — Гесим, быть может, и позволяет себе порой некоторую небрежность в отношении к вещам, но никогда, даже в детстве, не был совсем уж грязнулей.

Здесь пахнет мятой, ромашкой и календулой — и ещё с десятком трав, названий которых Софика не знает. Окна на кухне зашторены так, что едва ли хоть одному солнечному лучу хотя бы теоретически удастся проникнуть в крохотное помещение — как это всегда бывает при приступах головной боли, с детства преследующих Гесима в самые неподходящие моменты его жизни. И Амалью, между прочим, тоже, вспоминает Софика, мысленно благодаря мироздание за то, что ей повезло не унаследовать эти мучительные головные боли от покойной матери.

Руфина не унаследовала их тоже — как и Софика. Но в отличие от сестры она порой клянёт себя за это и замечает, что головная боль, подобная той, которую нередко испытывают Гесим и Амалья, является приметой аристократичности и тонкости натуры — не даром же страдают от неё обычно лишь леди и джентльмены. Софика считает подобное мнение глупостью и блажью — и каждый раз, видя Амалью или Гесима в столь неприятном состоянии чувствует щекочущую в голове жалость к ним обоим. И к покойной матери тоже, пожалуй, пусть почти её не помнит.

— Ты уж прости, — едва слышно хрипит Гесим, магией кипятя воду в чайнике и тут же разливая её по чашкам — в единственную чистую чашку, которую Гесим тут же протягивает Софике, и старую чашку с коричневым налётом внутри, — что пока нет ничего к чаю — я попросил что-нибудь купить Джека, но, зная его, никогда не следует быть уверенным, что он купит то, что нужно. А я сам чувствую слабость и едва ли в состоянии покинуть квартиру без особой необходимости.