Не меньше, чем барон

XXIX. Неуместность

Залитое кровью лицо Чарльза — пожалуй, достойно самых ужасных кошмаров, что только могут присниться Софике Траммо. И торжествующее выражение на бледном красивом лице возвышающегося неподалёку Уильяма — тоже достойно этих же кошмаров. Правда, по несколько иной причиной.

— Пустите меня! — слышит Софика свой голос, и он кажется ей слишком далёким и слишком чужим, чтобы иметь право называться её голосом. — Пустите меня немедленно!

Она чувствует, как её руки упираются в грудь Тобиаса, пытаются его оттолкнуть. Но Тобиас не даёт Софике высвободиться. Не даёт ей обернуться. Не даёт снова смотреть на мёртвое тело Чарльза — этого мальчика, смерть которого должна бы лечь невыносимо тяжёлым грузом на совесть Софики. Хватка у Тобиаса мягкая, но сильная, неумолимая даже — Софике не вырваться и не обернуться, но отчего-то ей с каждым мгновеньем всё сильнее кажется, будто бы всё это происходит не с ней.

Всё это утро — будто бы не с ней.

Она, должно быть, всё ещё спит в пансионе мачехиной кузины, и никак не может пробудиться от ужасного кошмара. Это просто не может происходить с ней — с Софикой Траммо, настоящей, живой девчонкой, а не героиней душещипательных книжек! Чарльз, должно быть, жив, здоров и вот-вот нажалуется мачехиной кузине — стоит только открыть глаза, прийти в себя на собственной кровати, рядом с Амальей, что, возможно, тоже ещё не проснулась после гадания. И Софика крепко-крепко, почти до боли, жмурится, пытаясь пробудиться от этого страшного сна, но... Не получается.

Сегодняшнее утро, к сожалению, совсем не сон. Оно убийственно, смертельно реально — жаркое, душное летнее утро, в подобное каковым обычно ничего не хочется сильнее, чем купаться в холодной речке. Ещё более душное, чем ночь, в которую Софика так и не сумела забыться спасительным забытьём. В такое утро не хочется ждать от жизни ничего — ни хорошего, ни плохого.

Чарльз, восемнадцатилетний глупый Чарльз, действительно мёртв — он лежит там, за спиной Софики, и ей, наверное, и вправду, лучше не смотреть на его залитое кровью лицо, на его бледные руки, что и без того, должно быть, будут долго ей сниться в кошмарах. Ей, наверное, лучше поскорее уйти, лучше спрятаться где-нибудь в темноте, где-нибудь в укромном уютном месте, закрыть лицо ладонями и просидеть в этом укромном месте так долго, чтобы все про неё забыли.

А главное — чтобы она сама успела всё забыть. Главное — чтобы совесть перестала её терзать.

Забыть — об этом злополучном вечере с поцелуями, на котором она из проклятой вежливости одарила этого мальчишку ложными надеждами (никогда больше Софика не станет делать ничего подобного!). Забыть — о ночном гадании, что, вероятно, предсказало смерть Чарльзу (следовало, наверное, рассказать об этом Татьяне и уточнить трактовку случившегося ночью). Забыть — о сегодняшнем побеге из пансиона, за который Софику теперь неминуемо ждёт наказание, неловком визите к Тобиасу, что мог бы быть гораздо приятнее в других обстоятельствах, и том ужасе, который ей довелось увидеть, когда Тобиас привёз её на место. Забыть — о чувстве вины, что так некстати поселилось в её душе и никак не собиралось уходить, только глубже укореняясь и всё разрастаясь и разрастаясь, подобно огромному дубу...

— Тише, тише!.. Не нужно вам смотреть, — шепчет Тобиас над её ухом, и у Софики бегут мурашки по спине от одного звука его голоса. — Это уже ни к чему. Тот мальчик, кем бы он ни был, всё равно уже мёртв — вы никак не сможете ему помочь. Не нужно вам на него смотреть. Это лишнее.

Софика не знает, почему это — эти слова, этот спокойный уверенный и вместе с тем очень мягкий голос — производит на неё поистине магическое действие — она словно обмякает в руках Тобиаса. Чувствует себя в одно мгновенье ужасно, просто нечеловечески уставшей, словно опустошённой даже — настолько, что в какой-то миг перестаёт как-либо сопротивляться, биться, вырываться, и только крепче прижимается к плечу Тобиаса, подумав, разве что, о том, что ноги, должно быть, скоро перестанут её держать, и она позорно рухнет в его объятия.

Возможно, усталость накатывает из-за отвратительного бессилия — перед ничтожной, глупой дуэлью, перед судьбой, перед смертью. А, быть может — вся эта усталость проявилась только оттого, что Софика в эту ночь не смогла сомкнуть глаз и на минутку, измучившись от жары и дурных предчувствий.

Слишком сложно в этом разобраться. И не хочется разбираться, если говорить прямо.

— Пойдёмте в коляску, — мягко предлагает Тобиас, всё ещё придерживая Софику за локоть. — Я отвезу вас в пансион.

Предложение Тобиаса весьма кстати — Софике определённо стоит сесть, пока она ещё способна держаться на ногах и самостоятельно шагать. А лучше и вовсе — покинуть это проклятое место поскорее. Смотреть в глаза Уильяму ей сейчас совершенно не хочется. Ещё больше не хочется Софике застать Николаса и Стивена — те, должно быть, её возненавидят. Не только Уильяма. Эта мысль отчего-то до ужаса неприятна.

Софике хочется разрыдаться или разразиться самыми бранными словами, какие она только знает, от необъяснимой и внезапной вспышки гнева, который ей отчего-то хочется излить именно на Тобиаса — если бы только он так не медлил, если бы только он переодевался быстрее, если бы только они выехали раньше!..

Гнев этот гаснет так же быстро и внезапно, как и зажигается, но желание расплакаться никуда не уходит, и Софика может только шагать до коляски, опираясь на руку Тобиаса, и надеяться, что удастся не споткнуться и не разбить себе нос. И ноги у Софики ватные, словно у какой-нибудь плюшевой игрушки из комнаты Амальи.

И всё же Софика не плачет. Не может заплакать, как ни старается. Рыдания застревают где-то в горле плотным комом, тяжёлым камнем в её душе, и никак не могут вырваться наружу. У Софики совершенно сухие глаза, а на душе так паршиво, что впору, наконец, испробовать излюбленный способ Гесима забыться, опустошив пару бутылок вина из его запасов. Как жаль, что для этого придётся так долго идти — едва ли Тобиас или мачехина кузина позволят ей совершить нечто подобное у них под носом.

Дойти хотя бы до коляски прежде, чем братья Чарльза прибудут на место его гибели, не удаётся. Николас и Стивен уже здесь — Софика видит, как торопится, как бежит Николас, как останавливается внезапно Стивен, должно быть, уже всё поняв и так. Софика с досадой думает, что она опоздала — не только на дуэль, но и смыться отсюда, чтобы не смотреть в глаза братьям Чарльза.

Крик Николаса, полный боли и отчаяния, должно быть, ещё долго будет стоять у Софики в ушах. Николас бросается к телу Чарльза, опускается — скорее даже падает — перед ним на колени. Николас рыдает. И Софике безумно стыдно не то что смотреть на него сейчас — ей стыдно даже мельком бросить на него взгляд. Потому что в смерти этого глупого мальчика Чарльза есть и её вина. Не только Уильяма, чей высокомерный вид сейчас может кого угодно привести в ярость.

Стивен более сдержан в своём горе. И всё же больно ему не меньше — Софика видит, как почернело, подурнело в один миг его лицо. Но спина его изумительно прямая, и из груди не рвутся рыдания. Стивен держится так спокойно, как только это возможно в подобной ситуации. Губы Стивена сжаты так плотно, что, кажется, скоро совсем посинеют, а пальцы — Софика успевает заметить, когда он достаёт из пиджака сигарету — довольно заметно дрожат.

Мгновением позже, закурив, Стивен обращает взгляд на Софику, и от этого взгляда Софике становится, по правде говоря, не по себе — столько в этом взгляде холода, гораздо более оскорбительного и уязвляющего, чем любые ненависть, презрение и бранные слова, которые только человек способен произнести вслух. И всё же ей, кажется, удаётся сохранить хотя бы личину спокойствия. Стивен не должен видеть её смятение, её жалость, её вину — эта мысль сидит в голове Софики так крепко, что она хватается за неё, как за спасительную соломинку.

Это будет ой-как непросто, понимает Софика с поразительной ясностью. Непросто будет видеть их горе. Непросто будет стоять перед ними — с гордо выпрямленной спиной, с как можно более бесстрастным и безразличным лицом и без всяких слёз, словно призывая себя ненавидеть. Непросто и между тем необходимо, если Софика собирается оставить при себе хотя бы остатки самоуважения — а эти крохи последнее в мире, что она желает растерять.

Софика не желает опускать взгляд и прятаться, раз уж не удалось вовремя уехать. Не желает при них плакать, словно бы эта сегодняшняя смерть — её личное поражение. Её личная неудача и ошибка.

А ведь самой Софике сейчас страшно, стыдно и горько. Ей хочется развернуться, спрятаться за спиной Тобиаса или поскорее забраться в коляску. Ей хочется сбежать. Хочется сжаться в комочек, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Поздно уже что-то предпринимать нечто из этого списка. И когда Софика встречается взглядом с Николасом, она глаз не опускает. А в душе может надеяться только на то, что это испытание ей удалось выдержать с достоинством, о котором её никто не просил.

— Это вы виноваты! — почти кричит Софике Николас, и она едва не отшатывается. Какая-то неведомая сила (вероятно — гордыня, как сказала бы Руфина), однако, удерживает её на месте. — Вы виноваты, что он мёртв! Если бы вы...

Тобиас приподнимает руку, обрывая его — и Софика только успевает подумать, что, должно быть, её, если бы она горевала, если бы она нуждалась в том, чтобы выплеснуть на кого-то своё горе злостью, яростью, не сумел бы остановить этот простой жест. Но Николас делает шаг назад. Отступает.

— Это лишнее, — говорит Тобиас так спокойно, так холодно, что сердце Софики едва не пропускает удар. — В вас сейчас говорит ваше горе, но это — лишнее.

Она цепляется за руку Тобиаса с такой силой, словно только это сейчас может её спасти. Словно Софика зашла в клетку с разъярёнными тиграми, и только его вмешательство способно помешать этим тиграм мгновенно наброситься на неё и разорвать в клочья. Тобиас стоит между ней и братьями Чарльза, закрывая собой от гнева и отчаяния Николаса, от презрения и обжигающе ледяной ненависти Стивена, от воображаемой укоризны во взгляде Чарльза, мёртвых глаз которого Софика сейчас даже не видит. Тобиас защищает её. Тобиас ничему плохому не даст случиться с ней. И страх уходит из её головы, будто бы его и не было там никогда.

Софике по-прежнему стыдно и горько из-за судьбы глупого мальчика Чарльза, но по крайней мере она перестаёт чувствовать себя маленькой беспомощной девочкой, что где-то безнадёжно заблудилась. По крайней мере, теперь Софика чувствует в себе достаточно моральных сил, чтобы выдержать сегодняшнее испытание до конца и не разрыдаться раньше времени от переизбытка эмоций.

Стивен кладёт руку на плечо Николасу. Сдерживая. Успокаивая. Утешая. Софика видит в этом жесте собственные попытки успокоить разъярённого, совершенно разбитого Гесима, и эта параллель слишком болезненна для неё.

Уильям возникает рядом совершенно внезапно. Он наигранно расслаблен. На его плечах уже есть жилет — ярко красный, расшитый золотой нитью. До тошноты роскошный — такой едва ли могут себе позволить люди, не относящиеся к высшему обществу Мейлге — и, как, вероятнее всего сочла бы Амалья, совершенно безвкусный. Но Софике жилет нравится. Узоры на нём её занимают, и она сама предпочла бы нечто столь же яркое и роскошное в одежде, если главной целью дня было бы эпатирование окружающих. А ещё узоры на жилете Уильяма отвлекают Софику от невесёлых мыслей. А сейчас это — едва ли не бесценно.