Не меньше, чем барон

Вот, показывается, наконец, такое знакомое здание пансиона... По правде говоря, Софике так не хочется туда возвращаться! Возвращаться к извечным правилам, нотациям, недовольному выражению на лице мачехиной кузины, возмущению Амальи, Руфины да и всех вокруг...

Тут же становится тошно.

Из коляски Софика вылезает, — гораздо более неторопливо, чем туда забиралась — опираясь на протянутую руку Тобиаса. От самого вида стен пансиона Софике становится дурно. Сразу исчезает всё веселье, которое она испытала по дороге. Зато появляются тошнота, головная боль и головокружение — кажется, подобные симптомы она испытывала лет в десять при сотрясении мозга после того неудачного падения с сарая.

Даже забавно, что от близости к пансиону она испытывает подобное.

Мачехина кузина выбегает на крыльцо почти моментально после того, как ноги Софики оказываются на земле. Лицо у мачехиной серое, испуганное, но, когда она видит Софику, живую и невредимую, страх в её глазах сменяется гневом — вполне объяснимым, пожалуй, если припомнить утренний побег из пансиона, но едва ли от этого хотя бы на капельку более приятным.

— Мадемуазель Траммо, я определённо требую от вас объяснений и немедленно! — звенит рассерженный голос мачехиной кузины на всю улицу, и даже присутствие джентльмена из высшего круга не способно сейчас заставить мачехину кузину хоть немного менее чудовищно распоряжаться собственными вокальными данными.

Какой же у неё неприятный голос, думает Софика, чудом не скривившись — впрочем, чудом этим можно назвать только головную боль и чудовищную усталость, что накатывает на Софику Траммо с новой силой, — должно быть, во всём Мейлге нет никого со столь же неприятным голосом.

И всё же что-то мешает ей ответить сразу же.

В голове откуда-то появляется гул — неприятный, необъяснимый. У неё в голове всё перемешивается. Сливается в один сплошной звук— так уже бывало, когда нервы подводили её. Для Софики все голоса, все звуки постепенно сливаются в безостановочный, непрерывный гул. Картинка вокруг, по правде говоря, тоже объединяется в мешанину разноцветных пятен, в которых Софика скоро будет не способна отыскать что-либо осмысленное.

— Позволите мне объяснить всё, мадам? — спрашивает Тобиас, и это, по правде говоря, последнее, что Софика ещё может расслышать полностью.

Она даже удивлена, что ещё может не просто стоять на ногах — может даже шагать вперёд. Софика и шагает — кажется, едва не задевая плечом мачехину кузину, а мгновением позже и Амалью — если Софика, конечно, способна сейчас кого-то узнавать, — которая тоже спустилась вниз. И, должно быть, волновалась не меньше мачехиной кузины. А, возможно, больше — Софика Амалье всё-таки родная сестра.

Глаза слипаются. Софика вдруг ловит себя на мысли, что ей безумно, невыносимо хочется уснуть прямо сейчас — может быть, даже свалившись где-то на полу в холле. Это, впрочем, было бы весьма не кстати — спать на полу слишком жёстко, слишком неудобно и может быть слишком холодно. И Софика шагает дальше. Куда медленнее, чем, должно быть, привыкла.

Софика поднимается, цепляясь за перила лестницы с такой силой, что, кажется, способна их сломать. Каждая ступенька в её голове отзывается усилением того невыносимого, проклятого гула, и Софике хочется всё сильнее с каждым мгновением то ли уснуть, то ли разрыдаться, то ли закашляться от подступающей тошноты.

Наконец, она добирается до своей комнаты — открыть дверь получается не сразу, ручка не проворачивается, и это кажется настоящей пыткой — и, с трудом сделав ещё несколько шагов, Софика опускается на кровать.

Засыпает она почти мгновенно — даже не успевает снять ботинки. Забывается тем безмятежным детским сном, которому так радовалась мачеха (Гесим и Руфина пробуждались от каждого шороха, и мачеха очень оттого переживала). Софика буквально — проваливается в то сладкое желанное забытьё, которого так жаждала сегодня ночью.

И никаких снов к ней в этот раз не приходит.