Не меньше, чем барон

Некоторое время Тобиас и Софика едут молча. Софика разглядывает всё вокруг, чувствуя, что снова может любоваться и восхищаться всем подряд, словно только вчера приехала из своей крохотной и такой далёкой теперь деревни — домами, набережной, рекой, проплывающими лодками, нарядами проходящих мимо людей, некоторыми особенно красивыми лицами, на некоторых из которых застыли весьма забавные выражения... Она едва удерживается от того, чтобы не начать показывать пальцем в наиболее удачные объекты своего наблюдения, показывая Тобиасу то, что он и без того, должно быть, прекрасно знает и видел уже много сотен раз.

Мир вокруг снова начинает казаться Софике не просто терпимым, но даже чудесным — пусть эта чудесность окружающего мира немного несправедлива по отношению к бедняжке Чарльзу, совсем не думать об ужасной судьбе которого Софика всё-таки не может — и заслуживающим не только внимания, но и восхищения и всяческой похвалы задумки той, кто этот мир создал.

— Вы верите в гадания на картах, Тобиас? — интересуется Софика, когда смотреть по сторонам ей несколько наскучивает (вероятно, зная непоседливость средней из дочерей пастора Траммо, подобное происходит несколько быстрее, чем у любого нормального человека).

По правде говоря, она даже не понимает, зачем спрашивает именно это — можно было спросить что угодно. От того, почему Тобиас именно такой дом, до того, понравился ли ему деревенька, где жил пастор Траммо. Но будто бы кто-то дёргает Софику за язык, честное слово! Даже несколько неловко спрашивать у Тобиаса Сиенара, барона и вообще-то не последнего человека в окружении королевы, такие глупости! Более нелепым был бы разговор разве что о корсетах или панталонах!..

— Всё зависит не от гаданий как таковых, и не от способа их проведения, — замечает Тобиас слишком серьёзно, чтобы возможно было совсем к этому не прислушиваться, — всё зависит от того, кто гадает. И всё же, хочу узнать, почему вы спросили?

Будь Софика хотя бы немножко более приличной барышней — давно залилась бы краской от смущения. Говорить о ночном безобразии с участием Амальи, Татьяны и прочих — стыдно. Будто бы она признаётся Тобиасу в собственной беспросветной глупости, которую, по правде говоря, гораздо более тяжело признавать в нынешних обстоятельствах, нежели в моменты шалостей и прочих выходок.

К счастью, в Софике слишком мало от приличной барышни — разве что происхождение, да и то лишь отчасти, ибо едва ли возможно назвать знатной дочь простого деревенского брелиакского пастора.

Софика прекрасно видит в себе все эти недостатки, не позволяющие (пусть, на деле больше всего Софике не достаёт именно желания) ей стать настоящей леди — невнимательность, взбалмошность, вспыльчивость, неусидчивость, легкомыслие, лень, слишком острый язык, слишком избирательная память...

О, этот список, пожалуй, можно продолжать долго! Если — не бесконечно, ибо у Софики что ни день отыскиваются новые недостатки или сомнительные достоинства. И, пожалуй, пусть совсем не стоит произносить этого прямо при отце или Руфине, Софика, если говорить честно, гордится многими из этих недостатков. Самую малость, конечно же. Самую малость, которая позволяет ей и дальше с удовольствием этих недостатков придерживаться.

— Мы гадали сегодня ночью, — признаётся Софика, стараясь говорить самым легкомысленным тоном, на который только сейчас способна. — С девочками. Амалья сказала, что на Короткую ночь самые лучшие гадания, притащила в нашу комнату Татьяну, Констанцию, Арабеллу и ещё кого-то там, мы разложили карты... Мне, кстати, выпала пиковая дама, что девчонки сочли предзнаменованием, а я считаю просто забавным!

Тобиас почему-то не говорит, что это всё — лишь девчачьи глупости, недостойные внимания кого-либо сколько-нибудь серьёзного (как, конечно же, сказал бы отец, потрепав Софику по голове). Слушает, хотя вполне мог бы прервать эту ничтожную болтовню ни о чём, если бы только не был таким восхитительно галантным джентльменом.

Слушает слишком внимательно, чтобы Софика не могла подумать о том, что, Тобиас, всегда внимающий к глупостям, слетающим с её губ, не думает на самом деле всяких гадостей — ну, может быть, не столь грубо — об её умственных способностях. И... вообще — о самой Софике.

Эта внимательность заставляет Софику думать, будто бы Тобиас из чистой вежливости снесёт любую чепуху, что только слетит с её губ. А это кажется несколько — довольно сильно, на самом деле, — обидным и уязвляющим.

— У меня кровь пошла из носа, — продолжает Софика, задетая тем, что её не попросили замолчать сразу же, как только она принялась рассказывать о подобной чепухе, несколько сильнее, чем действительно следует. — Она залила лицо червового валета, а наутро — погиб Чарльз. Тобиас, понимаете, у меня иногда так бывает — когда я чего-то очень сильно хочу, оно сбывается. Само собой, словно сам Мейлге приходит мне на помощь! Мне ничего не нужно для этого предпринимать! А ничего вчера и сегодня ночью я не хотела сильнее, чем чтобы Чарльз просто взял и исчез! И я... Мне так стыдно теперь, что я так думала...

Мысли — глупые, ничтожные, неподдающиеся какой-либо логике — льются рекой. Льются так легко, словно они действительно похожи на воду. И остановиться, выплёскивая их, так трудно...

Софике хочется, чтобы Тобиас посмеялся. Чтобы Тобиас сказал, чтобы она не забивала свою голову ерундой. Софике хочется, чтобы Тобиас улыбнулся — ласково-ласково, — коснулся нежно её щеки и уверил, что Софике не нужно связывать совершенно независимые друг от друга факты воедино, словно их возможно как-то соединить иначе как в сумасшедшем бреду.

Но Тобиас почему-то молчит. Он слишком серьёзен для разговора о карточных гаданиях, думает Софика, и она никак не может понять — почему. Тобиас отчего-то не улыбается, а смотрит так, словно обдумывает нечто очень важное и трагичное. Что-то — поистине заслуживающее внимания. Не рассказ семнадцатилетней дурочки о коротконочном гадании на картах.

— Постарайтесь пока не желать сильно кому-то чего-либо дурного! — наконец, говорит Тобиас, словно чего-то смутившись. — Мы обязательно вернёмся к этому разговору немного позднее, Софика, но сейчас...

Сейчас Тобиас не хочет говорить о гадании, понимает Софика, тут же мгновенно успокаиваясь. И никогда не захочет. Как постарается отвлечь её от разговора, когда она заговорит о глупостях, что ему совершенно не интересны. И Софика на некоторое время снова замолкает. Её раздражение тоже иссякает.

— Они ведь всё равно будут меня ненавидеть, правда? — спрашивает Софика, когда они с Тобиасом проезжают главную аллею. — Даже если я облачусь в траур на целую вечность и буду каждый день молиться за Чарльза в церкви!

До пансиона остаётся всего ничего... И от этого становится самую малость грустно и тревожно.

На самом деле, Софике вовсе не нужен ответ на вопрос, который она задала. Она и без того его прекрасно знает — ненависти со стороны Стивена и Николаса ей никак не избежать. Нет нужды в притворном — а он может быть только таким, коль уж она несколькими минутами ранее не могла сдержать улыбки от слов Тобиаса — трауре, в посыпании головы пеплом и словах сочувствия.

Будь на месте Чарльза Гесим, Руфина или даже Амалья — разве смогла бы Софика простить одного из виновников их гибели? Разве смогла бы она не ухнуть с головой в этот омут бессильной ненависти, которая только и остаётся тогда, когда сделать ничего больше невозможно?..

У Стивена и Николаса есть прекрасная — если так, конечно, можно выразиться в сложившихся обстоятельствах — причина её возненавидеть, пылко ли и от души, холодно ли и затаённо. И Софика не собирается их за это осуждать. Едва ли хоть кто-нибудь во всём Мейлге может их за это осудить — они вполне в своём праве на это чувство.

Но и губить собственную жизнь из-за нелепой, пусть и безумно трагической, случайности она не собирается.

Пусть Стивен и Николас думают что угодно.

И Руфина тоже.

И отец.

Софика не желает до скончания вселенной переживать о том, чего уже не в состоянии изменить. Не желает отказываться из-за этого от удовольствий, веселья, танцев, музыки, чтения лёгких весёлых книг... Софика хочет жить и дышать полной грудью, а не вспоминать всю жизнь каждую ошибку, в которую только ей довелось по собственной глупости вляпаться.

— А вы разве хотите облачиться в траур? — интересуется Тобиас, старательно сдерживая улыбку, и Софика чувствует внезапно такое облегчение, что ей хочется вскочить прямо в коляске и пуститься в пляс.

Он понимает её, пусть сам во многом размышляет иначе, думает Софика, и на душе у неё становится так тепло и хорошо, как раньше бывало разве только с Гесимом. Тобиас понимает её. Не осуждает, подобно Руфине, что всегда найдёт, до чего бы ей докопаться. Не готов вот-вот начать её распекать за дурные слова, подобно отцу. С Тобиасом, пусть, не всегда бывает легко и приятно, но его жесты, его слова, его готовность всегда прийти к ней на помощь, говорят, вероятно, гораздо больше, чем вся лёгкость общения с Уильямом.

— Конечно, нет! — голос Софики звучит несколько более возмущённо, чем это прилично. — По правде говоря, я даже думаю пойти послезавтра на бал!.. Если меня, конечно, пустят после сегодняшнего...

Софика не уверена, что мачехина кузина будет столь добросердечна, сострадательна и наивна, чтобы на неё могли подействовать какие-либо из тех оправданий, какие сама Софика сейчас в состоянии придумать. Мачехина кузина, должно быть, в ярости оттого, что произошло. И едва ли даже такой предлог как спасение Мейлге способен будет её сколько-нибудь тронуть или разжалобить.

— Я буду рад вас там увидеть, Софика, — мягко улыбается Тобиас, но в глазах его зажигается озорной огонёк. — И я надеюсь, что котильон всё ещё за мной.

Отчего-то вспоминаются слова Уильяма на предыдущем балу, и Софика никак не может удержаться, чтобы не последовать его совету — попросить Тобиаса пригласить её на вальс, на который ему так трудно будет явиться, не опоздав. Удержаться от этой маленькой, забавной шалости, итог которой может чуточку пощекотать её самолюбие.

— Я ещё не отдала никому вальс, Тобиас, — взгляд у неё сейчас, думает Софика как-то отстранённо, наверное, слишком хитрый и озорной, чтобы Тобиас не догадался, почему она заговорила о вальсе. — Что, если я хочу танцевать с вами и вальс, и котильон?

И Тобиас, конечно же, всё мгновенно понимает, судя выражению в глубине его глаз. И, кажется, легко прощает Софике эту маленькую невинную шалость. Если вообще способен счесть подобный крохотный каприз того, чтобы рассердиться или обидеться — даже не всерьёз.

— В таком случае, я должен чувствовать себя счастливым и крайне польщённым, что мне выпадет возможность послезавтра танцевать с вами аж дважды! — глаза у Тобиаса смеются, а уголки губ вот-вот поползут вверх.

И Софика отворачивается, стараясь не расхохотаться. Они уже скоро приедут... Хороша же она будет, если сейчас не сдержится — с заплаканным лицом, красными глазами и хохочущая до боли в животе! Тогда уж точно мачехина кузина не поверит ни единому её оправданию, которых и без того она никак не может выдумать!