Не меньше, чем барон

Руфина, если узнает о поцелуях Короткой ночи, обязательно нахмурит брови, подожмёт недовольно губы и примется долго-долго высказывать младшей сестре за её опрометчивое поведение в театре. Руфина — Софика видит это почти наяву — неодобрительно покачает головой и, быть может, донесёт отцу, посчитав своим долгом рассказать ему о случившемся.

Нет уж! Сама Софика Руфине не скажет и слова! Довольно и того, что о происшествии в курсе Амалья — а уж она, если что пойдёт не по её, обязательно обо всём поведает и мачехе, и отцу, и Руфине, и мымре, возглавляющей пансион.

Софика, подумав немного, шагает в комнату для умывания — и морщится от заскрипевшей двери, — хотя мгновенье назад и не думала туда заходить. Прошагав к одному из рукомойников, она успевает подумать, что комната эта, всегда казавшаяся ей довольно-таки тесной, на деле оказывается весьма просторной, когда в ней не толпятся все воспитанницы пансиона мачехиной кузины.

Умывается Софика с каким-то остервенением и удивительной тщательностью, обычно ей не присущей — трёт ледяной водой щёки, долго-долго моет руки, что кожа становится красной и несколько болезненной, чистит зубы до тех пор, пока дёсны не начинают кровоточить. Даже моет уши. В голове немного проясняется, а сердце перестаёт болезненно сжиматься. Это, думает Софика, уже неплохо.

Теперь можно и спускаться. Теперь у Софики достанет сил хотя бы на что-нибудь — может быть, даже подумать над какой-нибудь забавной задачкой, если только она сумеет отыскать среди книг учебник по арифметике. Ну или нарисовать что-нибудь — например, соседского полосатого кота, который всегда давал Софике себя погладить.

Жаль только, что по лестнице сейчас лучше не прыгать — уж это, Софика почти убеждена, не понравится ни мачехиной кузине, ни девочкам, которые подобную шалость обязательно услышат, если только кто-либо на неё решится. Гесиму бы точно не понравилось, думает она с усмешкой.

Софика слышит голос мачехиной кузины за дверями в столовую — она что-то выговаривает служанке, но слушать это нет никакого желания. Довольно и того, что Софика слышит, как звенит её противный голос. Одного звучания вполне достаточно, чтобы затошнило.

В холле около входной двери уже лежат какие-то письма — должно быть, очередные приглашения на танцы, пикники и театральные представления. Софика успевает нагнуться, чтобы поднять их и положить на тумбочку, когда замечает, что одно из них — от Чарльза. И адресовано оно именно ей (а не мачехиной кузине, как сама Софика могла бы ожидать).

Словно какая-то неведомая сила заставляет Софику немедленно вскрыть это письмо и начать его читать. Словно бы каждая секунда промедления может оказаться роковой, и только от Софики — от обыкновенной, глупой семнадцатилетней девчонки! — зависит, как всё повернётся.

Уже после первых строчек предчувствие витающей в воздухе трагедии только усиливается. Софика едва не сминает это злосчастное письмо, виноватое перед ней лишь в том, что его отправитель поддался совершенно нелепому и невообразимому эмоциональному порыву. Поддался ещё вчера, судя по всему. И это было самое ужасное — всё могло уже произойти...

Из письма Чарльза, каким бы сумбурным оно ни было, Софика понимает главное — сегодня быть дуэли. Дуэли Чарльза и Уильяма. Дуэли из-за сущего недоразумения в виде глупой неосведомлённой о традициях Мейлге девчонки, решившей перецеловать полдюжины кавалеров — учитывая то, что поцеловать, оказывается, можно было лишь жениха, понят «вежливый» поступок Софики, должно быть, был весьма определённо. И весьма скверно в сложившихся обстоятельствах!

И, честное слово, лучше бы этот дурак Чарльз поступил так, как предположила Софика изначально! А именно — рассказал мачехиной кузине, что вполне могло навести на голову средней из сестёр Траммо самые суровые кары.

Должно быть, вполне заслуженные, если вспомнить удивление и возмущение Амальи, когда та обо всём узнала.

Это было бы вполне ожидаемо и вполне объяснимо. Пусть, может быть, и весьма нежелательно.

Но вчерашнее происшествие с поцелуем наивный Чарльз понял совсем не так! Вместо того, чтобы пожаловаться мачехиной кузине, этот дурак предпочёл вызвать на дуэль Уильяма! Графа Уильяма, который по слухам, распространяемым в пансионе мачехиной кузине, участвовал в дуэлях даже чаще, чем полагалось в кругах взбалмошных и пылких офицеров, чтящих и лелеющих свою честь паче самой жизни (если верить Амальиным книжкам и девичьим сплетням, разумеется, которым определённо не стоит слепо доверять).

О, глупый, глупый мальчишка!

Софике в это мгновенье ужасно хочется добраться до него и как следует дать по шее за то, что заставляет её волноваться. И не только её — но и, должно быть, своих братьев, если те уже осведомлены о предстоящем кошмаре. Вероятно, лучше бы они были осведомлены. Тогда, наверное, они не допустят этой трагедии.

Уильям ведь его убьёт — накатывает осознание. Если только Чарльз осмелится явиться на эту проклятую дуэль, Уильям его убьёт. И от этой мысли становится на душе как-то зябко и противно. От мысли, что этот глупый несчастный мальчик может быть уже лежит где-то с простреленным сердцем. И что виновата в этом только Софика, которая никогда не задумывалась о традициях и приличиях.

Уильям, вдруг понимает Софика, должно быть, куда более осведомлён в подобных делах и куда лучше готов к такого рода переделкам. И Уильяму не будет дела до жизни бестолкового надоедливого мальчишки, возомнившего себя её, Софики, женихом. И ведь и самой Софике не должно быть дела до Чарльза — она проклинала его навязчивое внимание едва ли не с самого начала их знакомства, — но её, среднюю из дочерей пастора Траммо, почти тошнит от мысли, что сегодня может перестать биться сердце одного из её кавалеров.

А ещё Уильям — вовсе не Тобиас, который может хотя бы сыграть в благородство (возможно — лишь в мыслях Софики) и пощадить глупого юнца, что влез в переделку, из которой самостоятельно ему не вывернуться. Уильям же в благородство не будет даже играть.

Письмо Чарльза выпадает из ослабевших пальцев Софики. Она чувствует, что ей становится холодно. Холодно и страшно до трясущихся пальцев и подгибающихся коленей.

Софика и сама не понимает, как выбегает из пансиона. Это мгновенье словно исчезает из её памяти, её сознания... Просто... В один момент Софика осознаёт себя уже выбежавшей из дома. На улице, ещё почти пустой в такую рань, даже не успели погасить фонари.

— Куда?! Софика! Твоё платье! — слышится ей вслед окрик мачехиной кузины, но Софика не обращает на него никакого внимания.

Этот окрик словно слышит не она.

Это всё вообще словно происходит не с ней . Не с Софикой Траммо. Не с семнадцатилетней дочкой брелиакского пастора, у которой из всех забот главной была забота о том, как бы не попасться на воровстве яблок из соседского сада и не получить за это головомойку.

Нет. Это — письмо, дуэль и крики вслед — словно происходит не с ней. С кем-то другим. С героиней какого-нибудь Амальионого глупого романа. Ведь только там бывают дуэли из-за дамы, разве нет?.. Софика Траммо — всего лишь забавная девчонка из соседского дома, «очаровательная отважная барышня», а вовсе не роковая красавица из книжек. С такой девчонкой, как Софика, просто не может происходить ничего подобного...

Кажется, мачехина кузина даже пытается её догнать...

Не тут-то было! Софика бегает быстро — ещё в детстве побеждала даже мальчишек на конкурсах, присущих деревенским пикникам. А уж когда Софика взволнована донельзя и подгоняется вперёд тревожными мыслями, от которых не может никуда деться — тем более.

Софика и сама не знает, куда она так бежит — ни места дуэли, ни времени она не знает. Она знает только о самом факте — дуэль должна состояться сегодняшним утром. Быть может даже — уже состоялась, и тогда выходка Софики совершенно напрасна. И тогда мачехина кузина может начать следить за ней ещё пристальнее. Или, быть может, даже отправит домой, к мачехе.

Возможно, это было бы и к лучшему.

Софика порой ненавидит столицу. Здесь слишком много... всего. И здесь нет мачехи, обратиться за советом к которой Софика бы сейчас не отказалась. Нет речки, дома, того понятного крошечного мирка, выход за пределы которого, кажется, грозил стать настоящей катастрофой.

Сердце Софики колотится так сильно, что, кажется, вот-вот сломает ей рёбра и выскочит из груди. Она сердится, ужасно сердится на этого бестолкового Чарльза, не сумевшего разглядеть за её вежливыми — и не всегда правдоподобными, чего уж таить — улыбками истинного отношения к нему, на Уильяма с его готовностью принять вызов от глупого мальчишки, едва ли заслуживающего не только смерти, но и какой-либо раны, на себя саму за эту выученную вежливость, из-за которой она решила поцеловать и Чарльза тоже...

И Амалья, и другие девочки могут сколько угодно считать дуэли романтичными, но, Софика уверена, что никто из них всерьёз не мог и представить себе смерть кого-либо из их кавалеров.

Только в книжках Гесима или Амальи смерть может преподноситься прекрасной и возвышенной. В жизни смерть кажется скорее страшной и мерзкой, думает Софика, припоминая погребальные приготовления после смерти в первых же родах соседки. И ничего красивого в этом не было. Были только слёзы, горе и ставшее в какой-то миг совершенно неузнаваемым холодное тело. Соседке тогда было столько же, сколько сейчас Руфине.

Всего лишь за год до этого соседка кружилась в розовом свадебном платье по деревне, оправляла спадавшую вуаль и радовалась так искренне и сильно, что десятилетняя Амалья вовсю ей завидовала. А в тот миг, когда её гроб опускали в землю, не было ничего, кроме холодного побелевшего тела, выражение лица которого было настолько неузнаваемым, что двенадцатилетняя Софика раз семь переспросила мачеху о том, была ли та девушка, над которой проводились энтоби — так назывался погребальный обряд у брелиакцев, — действительно их соседкой.

Никогда больше — никогда! — Софика не будет вежлива с кавалерами, которых не желает видеть подле себя! Отныне Софика не будет позволять себя обманывать тем нудным речам мачехиной кузины и ласковым уверениям мачехи, что стоит быть милой и очаровательной с любым знакомцем и незнакомцем, что только могут встретиться на её жизненном пути. Впредь Софика будет давать волю своему нраву, своему бывающему острым языку, и тогда ни один глупый мальчишка больше не ввяжется из-за неё в самоубийственную дуэль!

Отец может сколько угодно говорить о правилах хорошего тона, а мачеха может сколько угодно твердить о том, что пренебрежение кем-то или «чрезмерная честность», как иногда она называла тягу высказать накопившееся в душе раздражение, может кого-то обидеть.

Обида это всего лишь обида, какой бы горькой, несправедливой и тяжкой она не была. Обиду легко можно пережить, в конце концов, оскорблённо топнув ногой и хлопнув дверью, или же и вовсе, наговорив своему обидчику кучу всевозможных гадостей. Смерть же — вовсе не то, что заслуживает незадачливый поклонник, возомнивший себя достойным чьего-либо внимания.