Не меньше, чем барон

XIV. Цирк

На следующее утро Софика просыпается с большим трудом — и только благодаря приложенным Руфиной, должно быть, титаническим усилиям, чтобы её разбудить. Руфина тормошит сестру за плечо так, словно от пробуждения той зависит по меньшей мере судьба семейства Траммо. И Софика сквозь сон вяло думает, что стоит быть благодарной судьбе за то, что будить её пришла не Амалья — с той станется и просто вылить на сестру стакан воды, если та не подскочит с первой же попытки. Амалья, следует заметить, с самого детства была почти начисто лишена всякого сострадания.

— Выглядишь так, будто не спала всю ночь! — хмуро выносит свой вердикт Руфина, когда Софика всё-таки поднимается с подушки и трёт глаза руками.

Софика лениво потягивается и недовольно морщит нос на замечание — весьма точное, пожалуй — старшей сестры. О, больше всего на свете Софике сейчас хочется завалиться обратно в кровать и отослать Руфину куда подальше — можно даже обратно к родителям, в деревню. О, Софика сейчас готова отдать всё, что угодно, чтобы только её оставили в покое!

Софика и сама не прочь оказаться в родной деревне — там, по крайней мере, мачеха позволила бы ей отоспаться всласть, если бы только заметила её уставший вид.

Впрочем, нет!..

Софика сдёргивает с себя эту мысль, словно наваждение — в родной деревне нет ни Джека, ни Гесима, ни Тобиаса, ни графа Уильяма. Не теперь, когда Софика может с радостью сказать, что она почти помирилась с Тобиасом — и за это примирение ей определённо стоит сказать спасибо Джеку с его дурацкими идеями. Когда-нибудь, когда Софика сможет полностью честно сказать, что больше на него не сердится. Например — завтра. Или через неделю.

— Я, быть может, и не спала! — фыркает она, заставляя себя поставить босые ноги на прикроватный коврик, и тут же капризно кривится. — О, я никак не могу понять, почему нельзя бодрствовать ночью, когда так хорошо и прохладно, а не утром, когда так не хочется вылезать из постели!..

Софика поднимается с кровати и снова потягивается, не одёргивая задравшуюся почти до колен ночную рубашку. Она подходит к шкафу, достаёт оттуда красное клетчатое платье, которое, сменив надетую, вероятно, каких-то пару часов назад ночнушку на панталоны и нижнюю рубашку, сразу же надевает.

Волосы — Софика забыла на ночь переплести их, — теперь, когда она распускает их, неровными локонами рассыпаются по её спине. Софика спешно заплетает их в тугую косу — в одну, а не в две, как заплетает обыкновенно, — не особенно заботясь об аккуратности причёски.

— В таком случае, это весьма безответственно с твоей стороны! — хмурится Руфина, заметив книгу в шкафу Софики и тотчас наклонившись, чтобы поднять её. — Не спать ночью — так вредно для здоровья!.. И уж тем более — не спать из-за чтения глупых романов!

Софика пожимает плечами и достаёт из шкафа свои ботинки — и, нацепив их на ноги, садится на корточки, чтобы было удобнее зашнуровать.

Руфина брезгливо морщится и едва не отбрасывает книгу в сторону, как только читает название — лишь природная бережливость, должно быть, не позволяет ей поступить подобным образом. Впрочем, на лице Руфины прекрасно читается всё её презрение к подобному виду литературы.

Софике в этот миг приходит в голову мысль, что знай Руфина истинную причину её бессонницы, сочла бы чтение глупых романов гораздо более безобидным развлечением. В конце концов, выступление на сцене весьма сомнительного заведения — да ещё и в мужском костюме — куда неприличнее и возмутительнее, нежели бессонная ночь даже на самой ничтожной книжкой.

Этой мысли Софика усмехается. Она почти представляет, что станет с Руфиной, если это событие каким-либо образом раскроется — лицо у той, должно быть, сначала покраснеет, затем побледнеет, а потом покроется красными неровными пятнами. И взгляд у Руфины сначала станет совсем потерянный — за пару секунд до того, как Руфина превратится в самую настоящую фурию. Не хуже мачехиной кузины в тот вечер, когда Софика вместе с Джеком скакала по лужам под окнами чьего-то особняка. Впрочем, рассказывать о ночном приключении Руфине Софика определённо не станет, а из других источников — Софика надеется на это всей своей душой — информация едва ли просочится в эту унылую обитель.

Руфина сама никогда не решится даже на чтение книжек, которые могут показаться ей фривольными — что уж тут говорить о ночных приключениях с едва знакомым мужчиной, что посещает места, о которых хоть сколько-нибудь приличной девушке, наверное, едва ли стоит знать. Руфина даже никогда не прицепит на своё платье бумажный цветок — потому как это считается не в полной мере приличным...

Руфина, впрочем, смешок сестры понимает как-то по-своему, и тут же обижается, чего, пожалуй, и следовало ожидать.

Впрочем, Софика едва в состоянии сообразить — на что, хотя, должно быть, в любое другое время догадалась бы быстрее. Но сейчас Софика гораздо больше занята тем, что вспоминает свою дрожь волнения в тот миг, на сцене, в мужском костюме, в котором она смотрелась поистине прелестно, с аккуратным цилиндром на голове, распевая песни, которые определённо не стоит знать леди.

Нижняя губа у Руфины начинает дрожать — как всегда, когда она оказывается чем-то в достаточной мере обижена. Лицо Руфины в миг заливает румянец, а с губ вдруг начинают слетать слова тех скучных, глупых наставлений из её книжек и тех проповедей, что читают им с детства все подряд — отец, соседи, мачеха, мачехина кузина... Но сейчас привычные слова кажутся Софике почти издевательскими. Слышать их в этот миг — выше всяких душевных сил.

— Не ворчи! — кривится Софика, словно от головной боли, и инстинктивно прикрывает ладонями уши, желая закрыться от вполне заслуженных упрёков. — Это всего лишь книжка про сыщика и расследования — только и всего!

Какое-то глухое, едкое раздражение разливается в груди Софики — ей хочется закричать то ли от досады, то ли от ярости, хочется выплеснуть всё своё дурное настроение на сестру. Софика словно бы хочет защититься, напав прежде, чем начнут нападать на неё. Где-то в глубине души она чувствует себя виноватой за ночную выходку. И потому ей хочется вести себя ещё хуже.

Софика старается не смотреть в сторону Руфины — старается заглушить в себе своё раздражение, не дать ему сорваться с её губ, не дать ему показаться на белый свет. Софика почти заставляет себя дышать глубже, размереннее, заставляет себя думать о предстоящем походе в цирк вместе с графом Уильямом, думать о Джеке, на которого она должна сердиться, но не может этого сделать в полной мере, думать о Гесиме, который, должно быть, сначала рассердится, если узнает об этом приключении, а затем будет хохотать, думать о Тобиасе... И не смотреть — только не смотреть на Руфину. И последнее никак не получается.

И Софика надеется — отчаянно, болезненно надеется, — что Руфине достанет сейчас проницательности оставить её одну, наедине с её мыслями и чувствами, которых она не в силах до конца обуздать.

Но Руфина определённо не замечает отчаянной попытки сестры держать себя в руках. Руфина, должно быть, в свою очередь злится на небрежность тона, с каким был высказан призыв не ворчать. О, в конце концов, Руфина — и как только Софика могла хоть на миг позабыть об этом? — бывает не менее вспыльчивой и темпераментной, чем она, Софика, или их брат, Гесим! Пусть и старается большую часть времени скрывать, обуздывать свой нрав.

— Это — пустая книга, которая не приносит пользы ни душе, ни уму! — вскидывается Руфина, и вид у неё делается самый решительный. — Я сейчас же отдам её мадам Шенно — скажу, что нашла в саду, — этой книге не место в стенах пансиона, и я думаю, что мадам со мной в этом согласится!

Последние слова Руфины отчего-то заставляют Софику не на шутку разозлиться, хотя вроде бы они едва ли хоть малость отличаются от тех, что Руфина обыкновенно ей говорит. Оттого ли, что книгу следует вернуть Жюли после прочтения? От того ли, что Жюли могут наказать, если роман попадёт в руки мачехиной кузине? Ведь узнать, что книга принадлежит именно Жюли окажется совсем просто, если только мачехина кузина задастся целью. О, Софика не знает этого! Просто ярость вдруг заполняет её сознание, и в душе вмиг не остаётся места другим чувствам и эмоциям.

— Будто бы от проповедей, что ты читаешь, больно много пользы!.. — мстительно огрызается Софика и резко вырывает из рук Руфины книгу, не заботясь о том, что так можно и порвать её. — Посмеешь сказать грымзе, что я читала — я доберусь до твоих книжек и сожгу их! Все! До единой!

Руфина бледнеет почти мгновенно. В её тёмных глазах отражаются обида вперемешку с самым искреннем непониманием, но Софика не чувствует и тени стыда. Софика кидает небрежно книгу Жюли обратно в платяной шкаф, запихивает её в какой-то дальний угол, сваливает сверху смятое домашнее платье, а затем со злостью захлопывает дверцу, едва не сломав её.

Софика бросает взгляд на своё отражение в зеркале и хмурится мысли, что сейчас ей совершенно не хочется предстать перед всеми взъерошенной, неопрятной — такого раньше с ней ещё не бывало. Софика любуется своими скулами в зеркале, любуется чистым, высоким лбом, тёмными бровями, тоном своей кожи, и вдруг находит себя почти что красавицей.

Подумав немного, Софика бросается к прикроватной тумбочке и хватает с неё расчёску. Косу она тут же расплетает — и тут же с каким-то странным, отстранённым удовольствием любуется своими густыми длинными волосами, словно видит их впервые. Софика принимается расчёсывать свои волосы резко, торопливо, едва не вырывая некоторые пряди.

— Софика, — выдыхает Руфина как-то совсем растерянно и жалобно, и голос у неё словно сорванный.

Но Софика не чувствует к её состоянию ровным счётом никакой жалости. Она всё продолжает яростно орудовать расчёской, не обращая внимания на некоторую боль и не поворачиваясь от зеркала.

— Отцепись от меня! — неожиданно для самой себя холодно отвечает Софика, где-то в глубине души чувствуя, что, должно быть, назавтра будет стыдиться своей резкости. — Надоело! Всё я делаю не так! То читаю не то, что нужно, то смеюсь слишком громко, то сужу слишком вольно и свободно, то виновата в том, что мужчины на меня смотрят, что не могу запомнить всех этих бессмысленных, дурацких правил, то лишена сочувствия к маленьким негодяям, то... Мне надоело вечно быть во всём виноватой! Отцепись! Отстань! Оставь же меня в покое!

Коса — снова одна — заплетается словно сама собой. Тугая. И можно сказать — идеальная. Руфина всё ещё стоит в комнате Софики и как будто боится даже пошевелиться. Лицо у неё, когда Софика к ней поворачивается, удивлённо-беспомощное, непонимающее, и от этого Софика чувствует вовсе не вину — лишь острое, едкое раздражение вперемешку с неиспытанным ранее презрением.

И Софика, ещё раз оглядев себя в зеркале с головы до ног и огладив поспешно юбку своего клетчатого платья, быстро, но отчего-то не бегом, покидает свою комнату, напоследок громко хлопнув дверью. По лестнице она тоже, вопреки своему обыкновению, не сбегает — нет, спускается быстрым шагом.

Отвесив мачехиной кузине положенный книксен, Софика принимается писать коротенькие благодарственные записки джентльменам, что подарили ей цветы. Некоторые из записок приходится переписывать по два раза — торопясь, она оставляет на некоторых листах бумаги жирные кляксы. Софика пишет и старается не думать лишний раз о Руфине — отчего-то каждая мысль о сестре отзывается новой вспышкой раздражения в её сердце. Вместо этого она разглядывает букеты и старается ответить на них в достаточной мере вежливо.