Не меньше, чем барон

Мачехина кузина жестом просит её встать с кровати, а, когда Софика слушается её, помогает надеть то ярко-жёлтое платье для пикника. Шёлковое. Оно, как и в прошлый раз, видится Софике вполне прелестным и уж точно удивительно подходящим к её овальному лицу и тёмным волосам.

— Вы приковываете к себе внимание, барышня, — вновь говорит мачехина кузина, на этот раз с тяжёлым вздохом. — Уж не знаю, чем. Но на вас все смотрят. Ваша неосмотрительность привлечёт к себе гораздо больше взглядов, чем неосмотрительность любой девушки из моего пансиона.

Неосмотрительность! О, Софика, должно быть, само воплощение неосмотрительности! Как иначе можно объяснить сегодняшнюю ночную вылазку с Джеком?! Как иначе можно объяснить ту прогулку по крыше театра? Те прыжки в саду?.. Как иначе можно объяснить тот трепет в груди каждый раз при виде Тобиаса?.. Или то странное чувство, посетившее её, когда Уильям вылечил её ноги?..

Отец как-то шутил, что старшей и средней его дочерям стоит поменяться именами, чтобы те соответствовали их характерам. Софика едва ли может служить примером мудрости сейчас — и, судя по её взбалмошному, неугомонному нраву, вряд ли будет когда-нибудь, — тогда как жёлтый цвет слишком ярок для Руфины.

— Не уверена, что смогу денно и нощно вести себя безукоризненно, мадам! — говорит Софика почти миролюбиво. — Я никогда не была близка к идеалу.

Софика вдруг ловит себя на мысли, что сейчас совершенно не желает ссориться с мачехиной кузиной — та, в конце концов, обращалась с ней вполне недурно в последнее время. Мысль эта кажется новой. Странной. Нелепой. И едва ли подходящей Софике.

Ох, как же хочется Софике сейчас всё бросить — на этот раз точно, не так, как утром! Как же хочется ей вернуться домой — не быть здесь, среди всех этих чужих для неё людей, которые никогда её не поймут и которых она, в свою очередь, тоже отказывается понимать!

Но Софика молчит, стоит ровно, почти не шевелясь, и старается не выдыхать слишком резко, чтобы не помутнело в глазах. Она даже не знает, зачем всё ещё старается иногда вести себя хоть малость пристойно. Из чистого упрямства, не иначе.

— Да, думаю, так и есть! — растерянно замечает мачехина кузина, закрепляя косу Софики узлом на затылке. — Вы — крайне взбалмошная, легкомысленная и вздорная особа. Но когда я смотрю в ваши глаза, мне отчего-то кажется, что какое-то подобие здравого смысла в вашей голове всё-таки есть.

Софика не совсем уверена в справедливости последней фразы. Вот Руфина — само воплощение здравого смысла (и иногда это бывает невыносимо). А она, Софика... Да она не уверена, что даже призрачная тень здравомыслия может уживаться с её норовом и не слишком-то большим умом, если на то пошло.

— Спускайтесь в холл, барышня, — говорит мачехина кузина, придирчиво оглядев Софику с головы до ног. — И, всё-таки, старайтесь помнить о приличиях и своей репутации. Для женщины репутация слишком много значит.

Софика выходит из комнаты, оставляя мачехину кузину за своей спиной — та, наверное, пока ещё далека от идеи устраивать обыск прямо сейчас (да и нежелание Софики оставлять её в комнате одну могло бы лишь привлечь больше внимания). Во всяком случае, Софика на это надеется.

Амалья и Руфина уже стоят в холле к её приходу — тоже одетые в платья для пикника. Волосы у Амальи оказываются густо завиты и уложены на её голове в несколько рядов — крупные свободно ниспадают ей на плечи, тогда как средние и мелкие приподняты и уложены в несколько весьма странных конструкций, которые кажутся Софике смехотворными.

Руфина одета просто — и, кажется, чувствует от того неловкость. Её волосы тоже завиты, но просто убраны от лица. Без всяких громоздких конструкций. И это определённо ей к лицу — пусть Амалья выглядит румяным очаровательным ангелочком даже с такой смехотворной причёской на голове, Руфине бы подобное точно не подошло.

— И почему мне ещё не прислали ни одного букета? — то ли возмущается, то ли досадует Амалья, рассматривая одолженный кем-то из девчонок пансиона веер.

Веер довольно красив — это отмечает мысленно даже Софика, не слишком хорошо смыслящая в изящных вещицах и уместности их использования. И он — светло-голубой с изящным белым тиснением — весьма подходит к голубому бархатному платью для пикника, которое сейчас на Амалье.

— Пришлют, должно быть, после шестого бала, — отвечает ей Руфина растерянно. — Ты ведь знаешь, что обычно никому до шестого бала цветы не посылают.

Если Амалья и хочет ответить на подобное замечание что-нибудь резкое или обидное, то никак не показывает это внешне. Лицо её — теперь Амалья чуть поворачивается, и Софика видит его в пол оборота — остаётся весьма бесстрастным, так что Софика даже начинает сомневаться, что слышала в голосе Амальи именно досаду.

Но у Амальи дрожат светлые ресницы — и когда Софика подходит ближе, это становится слишком заметно. Амалья злится на сестру — или, быть может, на обеих сестёр сразу, — пусть и силится это скрыть.

Руфина же поджимает губы, едва увидев Софику. И той приходится напомнить себе — Руфина тоже обижена. Руфина тоже не особенно желает сталкиваться с ней взглядами и, должно быть, предпочла бы под каким-нибудь предлогом остаться в своей комнате в сегодняшнее утро, но, вероятно, опасается легкомыслия младших сестёр. Обеих. Амальи — тоже.

— Я ведь просто шучу, Руфина! — улыбается Амалья, и голос у неё прямо ангельский. — Ты не должна принимать все мои слова всерьёз!

И Софика вдруг — по изменившемуся голосу ли, по каким другим мелким деталям — понимает, что Амалья почувствовала, что на лестницу ступила мачехина кузина. Так и оказывается — мачехина кузина спускается в холл. Степенно. Неторопливо. И, взглянув на сестёр Траммо и на часы — они висят в холле — неспешным шагом подходит к окну, а затем кивает.

Мачехина кузина поворачивается к сёстрам Траммо и жестом показывает им, что стоит поторопиться — Уильям, должно быть, уже ждёт у крыльца. Затем мачехина кузина шагает к двери и отпирает её, раскрыв так широко, что с улицы, должно быть, можно увидеть даже двери в классные комнаты.

— Мадам! — говорят сёстры Траммо по очереди, отвешивая мачехиной кузине реверансы перед тем, как выйти из дома.

На этот раз Софика даже не путается.

На Уильяме расшитая серебром, золотом и жемчугом голубая накидка. Уильям самодовольно улыбается. Он сам — сплошное самолюбование и самодовольство, думается Софике. Он, должно быть, влюблён в собственное отражение в зеркале — и Софика вдруг осознаёт, что совсем не собирается его за это осуждать. Не сегодня, когда она и сама не прочь любоваться своим. Сегодня Софика вполне готова простить ему этот порок.

Уильям помогает забраться в свою коляску сначала Софике — на этот раз она спускается с лестницы первая, не то что в день, когда Тобиас сделал ей предложение, — а затем Амалье и Руфине. Амалья смотрит на Уильяма из-под опущенных в наигранной стыдливости ресниц и улыбается довольно вызывающе. Руфина — смотрит вполне открыто недоверчиво, и в каждом движении её тела, рук, каждом взгляде её очевидно некоторое предубеждение. Руфина — это прекрасно заметно не только хорошо знающим её Софике и Амалье — определённо не горит желанием ехать.

Амалья же — напротив, весьма воодушевлена.

Коляска трогается. Руфина беспокойно оглядывается на дом мачехиной кузины и обхватывает себя руками, словно бы от холода, в то время как Софика и Амалья вертятся и стараются увидеть новые дома — в этот раз они едут в несколько ином направлении, нежели когда-либо.

— Вам понравился мой подарок? — непринуждённо интересуется Уильям у Софики, когда коляска отъезжает от дома мачехиной кузины достаточно далеко.

Софика отчего-то не может сдержать хихиканья — вполне уместного, судя по расплывшейся по лицу Уильяма улыбке. Амалья подносит веер к своему лицу и тихонько, неестественно кашляет — при этом глядит на Софику довольно-таки укоризненно и определённо весело.

А Руфина смотрит на Уильяма волком. Руфина готова подскочить со своего места и бросить в Уильяма полные праведного гнева слова. Или даже выхватить из рук Амальи прелестный веер и швырнуть в лицо их сегодняшнему сопроводителю. Должно быть, Уильям нарушил своим вопросом одно из многочисленных бессмысленных правил — так, во всяком случае, кажется Софике.

Амалья, кажется, считает то, как напряглась Руфина, от невинного вопроса, весьма невежливым — Амалья довольно-таки сильно толкает ногу Руфины своей и приглушённо шипит, всем своим видом выражая крайнее негодование.

— Сапожки чудные! — улыбается Софика совершенно искренне. — Я вам за них очень благодарна!

— Если вам понадобится ещё что-нибудь — без стеснения пишите мне! — тут же довольно отзывается Уильям, и Софика замечает, как жадно заблестели глаза Амальи. — Я, стоит заметить, не стеснён в средствах, и вполне не прочь порадовать даму маленьким презентом.

А вот по лицу Руфины — Софика видит его лишь краем глаза, но даже этого весьма довольно, чтобы понять, что к чему — заметно, как сильно та сердится на графа за его слова.

— Обязательно напишу! — хихикает Софика, не давая Руфине возможности вслух возмутиться предложением графа Уильяма. — И, возможно, даже скажу вам лично прямо сегодня, если только что-нибудь такое придёт мне в голову!

Софика определённо не собирается этого делать — уж не сегодня точно и точно не вслух (пусть Амалья, вероятно, и считает иначе, судя по тому, какой довольной и воодушевлённой она становится после этих слов). Но возможность позлить Руфину кажется весьма удачной для подобной выходки. В конце концов, коли уж Руфина начисто лишена чувства юмора, она вполне заслуживает некоторой порции маленьких издёвок и подначек.

Взгляд Руфины становится строгим. Почти суровым. Софике кажется — в этот раз вся строгость направлена именно на неё. Даже не на Уильяма, который почти удивлённо ахает и тут же одобрительно смеётся, хлопнув в ладоши. Нет — Руфина смотрит на Софику сурово, недовольно, и словно вот-вот готова окликнуть, одёрнуть её... Отчитать.

И в голове на мгновенье всплывает нечёткий, расплывчатый образ темноволосой женщины в простом чистом платье, которая строго — не выкрикивала, нет, — произносила её, Софики, имя. И иногда, в этих воспоминаниях, имя Гесима. Эта женщина никогда не повышала голос в обрывочных воспоминаниях Софики — нет, но сам облик её внушает Софике какое-то необъяснимое отторжение. И хочется отстраниться от этого образа, укрыться от него...

О, плевать! Софика с каким-то нарочитым пренебрежением отворачивается от Руфины и, усмехнувшись, просит Уильяма поподробнее рассказать о предстоящем представлении.

И Уильям с радостью рассказывает — до тех самых пор, пока они не оказываются перед каменным куполообразным зданием. На крыше здания установлена скульптура — дюжина собак, впряжённых в колесницу, в которой восседает презабавная мартышка. Под колесницей красуется крупная надпись — золотыми буквами выведено слово «цирк».

В цирке оказывается гораздо больше семей с детьми, чем кавалеров с юными дамами — Амалья, кажется, особенно на это сетует, когда занимает полагающееся ей место. И тут же забывает обо всём своём недовольстве, когда видит одетого в красный мундирчик молодого человека с огромным подносом в руках. В подносе лежат разноцветные фигурные леденцы — и Амалья оборачивается к Софике с самым умоляющим взглядом, призывая её упросить Уильяма купить им по штучке.