Не меньше, чем барон

Взгляд у Уильяма холодный, торжествующий и определённо опасный. В этом взгляде так много той холодной, трезвой ярости, которая делает любой проступок забавным в глазах совершившего. Эта холодная весёлая ярость Софике знакома — по себе, по Гесиму. И Софика прекрасно знает, как трудно порой удержаться от того, чтобы не поддаться этому веселью, что способно ранить куда больнее, чем что-либо иное.

А они ведь похожи, думает Софика как-то отстранённо. Безумно похожи во многом — в склонности к этому причиняющему другим боль веселью, в яркости, в ослепительности улыбок и гибком отношении к любой пристойности. Они оба словно созданы кем-то неведомым, непостижимым, для того, чтобы причинять окружающим страдания, а после шагать дальше по дороге жизни, держа спину издевательски прямо, даже если на душе бушуют раненные драконы.

— Вам, господин Пикелет, следовало лучше следить за младшим братом, а не кидаться со столь поразительными обвинениями на юных дебютанток! — с очевидно наигранным равнодушием неторопливо произносит Уильям, но Софике чудится, будто он похож на раздразнённого пса, готового вот-вот вцепиться жертве в горло.

Какая же глупая, смешная фамилия! Теперь Софике приходится сдерживаться, чтобы не хихикнуть совершенно невпопад— в нынешних обстоятельствах её смех был бы совсем неуместным. И она ещё более внимательно всматривается в золотую вышивку на жилете — в крохотных золотых птичек вперемешку с броненосцами, что тоже кажется забавным. Несвоевременно забавным, пожалуй, ибо уголки губ Софики явно ползут вверх.

— Мадемуазель Траммо? — обращается к ней Тобиас, отвлекая от золотых нитей и обращая внимание на коляску, в которой они приехали.

Намёк Софика понимает.

В коляску она забирается самостоятельно, не опираясь на протянутую руку Тобиаса — это уже мгновением позже она соображает, что подобный шаг мог выглядеть весьма невежливо с её стороны. Но в тот момент Софика просто не могла думать о чём-то столь непостижимом, утомительном и нелепом как вежливость, которой её все с таким усердием требовали придерживаться.

Нет, напоминает себе Софика. Больше — нет. Никогда в жизни! Никакой больше вежливости, если она идёт вразрез с её собственными мыслями и желаниями. И никто во всём свете отныне не заставит Софику улыбаться тому, кто ей не нравится, танцевать с плохим партнёром и целоваться из чувства долга, даже если все вокруг будут ждать от неё подобного поведения.

Софике кажется, что никогда прежде в своей короткой жизни она ещё не держала спину настолько прямо. Софике кажется, что никогда прежде за все семнадцать лет она не чувствовала такого холода в чьих-либо глазах, как у Стивена. Софике кажется, что никогда прежде никто в Мейлге не был в том попросту безвыходном со всех точек зрения положении, которое она навлекла на свою голову. Софике кажется, что затянувшееся тягостное молчание способно погрузить её в пучину беспросветной, губительной ярости, которая сейчас совершенно не к месту.

— Пора покинуть это место, — решает Тобиас, ловко запрыгивая в коляску. — Больше здесь нечего делать.

Сердце Софики снова начинает биться быстрее. Видит леди-Создательница — это проклятое место Софике Траммо сейчас хочется покинуть больше всего на свете. Живописные руины в какой другой день могли бы показаться Софике занимательными, увлекательными и просто прелестными — но сейчас для неё это место является синонимом смерти, и у средней из сестёр Траммо не возникает желание восхищаться красотой окрестностей. Сейчас лучшее, что Софика Траммо может сделать — просто убраться отсюда поскорее.

— До свидания, господа! — зачем-то бросает Софика, обращаясь одновременно ко всем, и голос у неё почему-то вполне твёрдый и сильный, а не дрожащий и испуганный. Это даже несколько... неожиданно.

Наверное, её слова делают всё только хуже — так Софике кажется уже пару секунд спустя. Наверное, она всё сегодня делает хуже. Наверное, ей не стоило приезжать сюда. Наверное, ей стоило приехать раньше — поторопиться. Встать с кровати раньше, вероятно. Тормошить Тобиаса с большим усердием и с более очевидной истеричностью. Торопить кучера, слишком уж медлившего, как теперь кажется. Взять поводья самой. Что угодно. Софика должна была сделать что угодно, чтобы успеть. Или уж лучше было не делать ничего.

Но сейчас Софика уже ничего не способна переменить, и от этого на душе становится лишь паршивее.

Коляска трогается. Софика старается смотреть прямо перед собой и не смотреть на братьев Пикелет — до чего же, всё-таки, забавная фамилия, просто невозможно становится воздерживаться от смеха — или на Уильяма. Она просто не может. Ей кажется, что она не выдержит, если ей всё-таки придётся. Ей кажется, что она просто умрёт от стыда и бессилия, если кто-то заставит её сейчас обернуться. И одновременно кажется, что её сердце остановится, если она не удовлетворит сейчас же то глупое, противоречивое желание обернуться и всё-таки взглянуть, оценив произведённый эффект.

Только когда проклятое место скрывается из виду, Софика может, наконец, разрыдаться. Разрыдаться горько, словно ребёнок, на плече у Тобиаса, который, кажется, всё понимает. Во всяком случае, плакать ей он никак не мешает. Напротив — кладёт ей руку на спину и мягко поглаживает, очевидно стараясь успокоить.

И Софика рыдает ещё горше — чувствуя даже через одежду тепло рук того, кто всегда был по-своему добр к ней.

Даже после того разговора в театре.

Благодарность Тобиасу, стыд за промедление, за плохие мысли о Чарльзе даже тогда, когда он лежал, холодный и мёртвый, там, среди живописных руин, гнев на собственное бессилие перед судьбой, что оказалась так необъяснимо жестока, выплёскиваются вместе со слезами, и от благодарности их становится лишь больше, а не меньше.

Софика не понимает, когда поток слёз стихает. Просто стихает — будто бы кто-то закрыл русло этой реки камнем. Софике становится легче — она чувствует себя совершенно измотанной, безмерно уставшей и обессилевшей, но горечь ушла вместе с этими слезами, и теперь Софика только может всхлипывать в попытке прийти в себя окончательно. Всхлипывать и стараться дышать хоть чуточку ровнее, чем на самом деле сейчас способна это делать.

Тобиас изменение состояния Софики улавливает почти мгновенно. Почти так же быстро как способен улавливать оттенки её эмоций Гесим, приходит Софике в голову мысль. Рука Тобиаса исчезает со спины Софики, зато появляется около её щеки — не касается, но, кажется, коснётся в любое мгновенье... И Софика сидит так неподвижно, как только может, не понимая, что ей предпринять теперь.

— Должно быть, вы меня сейчас не поймёте, Софика, — говорит Тобиас очень серьёзно, — но иногда через чью-то смерть надо просто перешагнуть. Безжалостно перелистнуть эту трагическую страницу и жить дальше. И если этого не сделать, в вашем сердце произойдёт надлом, от которого никому не будет лучше.

От этих слов — крайне неожиданных в устах Тобиаса Сиенара (подобное куда привычнее было бы услышать от Уильяма) — Софика окончательно перестаёт плакать и всхлипывать. Не иначе — от удивления.

Такие вещи мог говорить Уильям, достаточно откровенный в беседах с Софикой для столь контрастирующих с брелиакским учением советами. Мог — Гесим, чей цинизм, на взгляд Софики, служил лишь способом защититься от насаждаемых отцом слишком тесных рамок морали и благопристойности. Но от Тобиаса — сдержанного, иногда чрезмерно вежливого и учтивого Тобиаса — это звучало так неожиданно, что Софика просто не может пропустить эти слова мимо ушей.

— А вы, должно быть, посчитаете меня бессердечной дурой, если узнаете, что, когда я услышала фамилию «Пикелет», я подумала только, что, должно быть, хорошо, что всё так вышло, и я не успела согласиться стать его женой, — глупо хихикает она, и после столь недавно пролившихся слёз это хихиканье куда больше похоже на хрюканье. — Софика Пикелет — звучит ужасно, не считаете?

Софика поворачивается к Тобиасу, чтобы поймать его взгляд — отчего-то сейчас это кажется ей настолько важным, что сердце замирает, — но не видит в нём ни презрения, ни негодования, ни насмешки. Во взгляде Тобиаса плещется нежность, которую, как кажется Софике, она сейчас совсем не заслуживает.

Тобиас не злится на неё и не считает, кажется, бессердечной, жестокой... И Софика думает вдруг, что это удивительно приятно — когда тебя не считают взбалмошной, бессердечной, легкомысленной особой, с участия, пусть и не непосредственного, которой, случились многие из бед мира.

— Сочетание «Софика Сиенар» тоже кажется вам ужасным? — шутливо интересуется Тобиас, но что-то в его голосе, в его глазах подсказывает Софике, что в этом насмешливом вопросе гораздо больше правды, чем Тобиас хотел бы в него вложить. — Или мне стоит сменить фамилию, чтобы показаться вам более желанным женихом?

Софика тут хихикает. И мгновеньем позже замирает, пытаясь осознать — она сейчас действительно хихикнула снова. Она может смеяться, когда едва успело остыть тело её незадачливого кавалера. Она может чувствовать себя счастливой от до щекотки приятных слов другого своего ухажёра. И вполне способна не чувствовать за это счастье стыда или неловкости.

Это немного пугает — самую малость, на самом деле. Но Софика, пожалуй, не ожидает от себя такой бесчувственности, такого легкомыслия. Этот крохотный испуг способен заставить её задуматься, но Софика старательно вытравливает из себя все эти невесёлые, скучные мысли, которые ей определённо не понравятся.

Зачем их думать?

От этого только портится настроение, ухудшаются отношения с окружающими, вечно не готовыми проявлять участие к чужим эмоциям, исчезает удовольствие от жизни и вообще... Кажется, Амалья бы сказала, что от слишком серьёзных мыслей портится цвет лица и появляются некрасивые морщины, и, пусть Софика всегда находила эту формулировку слишком забавной и глупой, чтобы признать её сколько-нибудь заслуживающей внимания, сейчас она как нельзя кстати.

— Нет, «Софика Сиенар» — звучит определённо неплохо, пусть и, на мой взгляд, чуточку менее эффектно, чем «Софика Траммо»! — солнечно улыбается Софика, и настроение у неё стремительно улучшается, словно бы для того, чтобы снова начать радоваться достаточно было просто улыбнуться как следует. — И явно лучше, чем «баронесса Сиенар», которой даже отказывают в имени.

Глупая традиция отказывать замужним женщинам в имени, по правде говоря, всегда приводила Софику в тихое бешенство. Подумать только: в юности они могут иметь право носить любое имя — Клотильда, Анна, Мария или что другое, — но после замужества любой женщине надлежит называться только фамилией мужа с безликой приставкой в виде «мадам» или титула!

Тобиас улыбается Софике в ответ. Смеётся — вроде бы, вполне искренне. Кажется, даже находит её ответ остроумным — во всяком случае, Софике хотелось бы на это надеяться. Рядом с Тобиасом — или с Уильямом, или с Гесимом, или с Джеком — ей чуточку больше, чем в любое другое время, хочется казаться остроумной, неукротимой, необыкновенной... Это так глупо. И, пожалуй, чуточку забавно.