Не меньше, чем барон

— Подонок! — цедит Тобиас сквозь зубы, но Софика слышит это более чем прекрасно. — Проклятье! Что за подонок!

У Тобиаса дрожат руки, словно он все душевные силы тратит на то, чтобы сдерживать свой гнев. Словно он готов вот-вот сорваться со своего места и броситься вслед за Уильямом.

И Софика чувствует острую необходимость сказать что-нибудь — возразить Тобиасу, как-то оправдать в его глазах Уильяма, поведение которого, пожалуй, можно было истолковать несколько превратно. Будет совершенно несправедливо, думает Софика, если Тобиас выскажет Уильяму нечто грубое или оскорбительное только потому, что понял всё не совсем так, как было на самом деле.

— Вам не стоит так говорить, Тобиас! — кое-как заставляет себя улыбнуться Софика, поднимаясь с диванчика. — Уильям был очень мил со мной — он просто помогал мне расширить мои сапожки! Они были слишком тесны для меня!

Но улыбка и объяснение Софики не слишком-то улучшают ситуацию — кажется, даже наоборот. Тобиас делает несколько шагов к Софике, и лицо у него гораздо более бледное и напряжённое, чем заслуживает эта глупая, ничтожная ситуация, в которой не было ничего дурного.

— Неужели вы не видите, что он готов вас скомпрометировать в угоду собственному странному чувству юмора? Собственному тщеславию, правильнее сказать, — у Тобиаса как-то страшно горят глаза, и Софика лишь усилием воли не даёт себе отступить. — Неужели вы не видите, что его намеренья в отношении вас — и любой другой женщины Мейлге — не внушают никакого доверия? Граф — бесчестный человек, которому ничего не стоит вскружить девушке голову просто потому, что ему так захотелось!

Тобиас переводит дыхание. Нервно теребит свой шейный платок, а потом и вовсе срывает его с шеи. Запускает ладони в свои жёсткие на вид, курчавые тёмные волосы и с каким-то остервенением сжимает их. Тобиас бледен — его обычно смуглая кожа кажется почти посеревшей.

Софика молчит. Ей кажется, что она, должно быть, тоже ужасно бледна. И она не уверена, что голос её, если она и осмелится заговорить, не сорвётся, не задрожит — как бывает с ней в минуты особенного нервного напряжения. Софика не хочет, чтобы её голос дрожал. Она для этого слишком горда.

— Он и этот нелепый мальчишка на недавнем балу — они оба натворили достаточно, чтобы любой честный человек, которому вы небезразличны, пристрелил их на дуэли, словно бешеных собак! — безжалостно выплёвывает Тобиас свой приговор.

У Софики что-то обрывается в груди. Пылкий гнев и леденящий кровь ужас наполняют её сердце почти одновременно. Софика совершенно не знает, как воспринимать эти слова — но ей становится безумно страшно за Джека и за Уильяма, которые кажутся ей вполне милыми и даже близкими. И она сердится — сердится на Тобиаса, потому как не в силах понять, чего больше в его голосе: ревности или оскорблённой гордости.

— Посмеете вызвать на дуэль Уильяма или Джека — и я больше никогда в жизни с вами не заговорю! — чеканит Софика упавшим голосом глупую, ничтожную угрозу, которая, должно быть, гораздо страшнее для неё самой.

У Софики по лицу бегут горячие, обжигающие слёзы — она замечает это не сразу, лишь после того как слова оказываются сказаны. Софика отворачивается от Тобиаса и зажимает свой рот рукой — о, она определённо не сможет сейчас взглянуть ему в лицо. Уж точно не для того, чтобы увидеть осуждение, равнодушие, а может даже и насмешку в его глазах.

— Они вас не заслуживают, Софика! — почти кричит Тобиас, и Софике вдруг кажется, что ревности в его голосе всё-таки больше, чем оскорблённого самолюбия. — Как вы не можете этого понять?!

Гнев Софики почти уходит. И она почти готова обернуться к Тобиасу, взглянуть в его глаза и увидеть эту ревность, которую она готова ему простить. И Софика торопливо и упрямо утирает глаза и нос рукавом своего красивого красного платья.

— Почему вы думаете, что вы заслуживаете мою сестру? — слышится непривычно уверенный и даже воинственный голос Руфины, и Софика оборачивается скорее инстинктивно, не успев даже шмыгнуть носом ещё раз. — Кажется, это из-за вас она плачет!

Глаза Руфины сверкают от гнева, а она сама, настроенная донельзя решительно, кажется воплощением какой-нибудь иберской богини справедливости. Руфина тяжело дышит и смотрит на Тобиаса так сурово, что тот, кажется, не находится с ответом. Софика и сама никак не может найтись с ответом — так это неожиданное преображение Руфины её удивляет. В конце концов, такой сестру Софика видит впервые в жизни — обыкновенно Руфина и слова не может сказать человеку, превосходящему её по возрасту или положению.

И Софике почти жаль Тобиаса, на которого и направлен гнев обычно довольно сдержанной в проявлениях оного Руфины.

— Пошли! — решительно говорит Руфина, в несколько шагов подходя к Софике и крепко хватая её за руку. — Ни один мужчина, какое бы положение в обществе он не занимал, — тут Руфина оборачивается к Тобиасу и сверлит его долгим, неприязненным взглядом, — не имеет права даже говорить с порядочной девушкой, если она того не желает.

Руфина тащит Софику прочь из комнаты — но, как ни странно, не в музыкальный зал. В одну из других маленьких комнат, где гостям хозяйки дома можно ненадолго уединиться, если музыка и общество несколько их утомили. Там нет диванов, только красивые картины и довольно прелестные портьеры, которые, должно быть, понравились бы мачехе.

Лицо у Руфины снова становится просто серьёзным — и достаточно миролюбивым. Она сама словно в одно мгновенье расслабляется — и становится похожа на себя в любое другое время.

— Никто не может обижать моих сестёр безнаказанно, знаешь ли! — улыбается Руфина на удивлённый взгляд Софики, и протягивает ей чистый носовой платок.

Софика усиленно трёт и нос, и глаза, думая с улыбкой о том, что подобное заступничество Руфины кажется ей довольно милым. И что она, Софика, точно благодарна провидению, что у неё есть такая сестра.

— Думаешь, следовало ещё отвесить ему пощёчину? — интересуется Руфина достаточно серьёзно, когда Софика несколько успокаивается для того, чтобы засунуть мокрый уже платок в кармашек своего красного платья.

И тут Софика уже в голос хохочет, представив эту сцену, пугая подошедшую с подносом служанку.