Не меньше, чем барон

Желавшая в какой-то момент поддержать сестру Софика тоже не выдерживает и тоже хохочет. Руфина оборачивается к ней резко, и на лице её появляется обида. Руфина вдруг выглядит словно беззащитной сейчас, но Софика не может себя сдерживать сейчас. У неё этого никогда не удавалось и дома — в гораздо более спокойной и размеренной обстановке. А сейчас, в столице, среди огромного количества нового и неизведанного, тем более не может заставить себя сдерживать эмоции.

— О, прости! — лишь выдыхает Софика, всё ещё продолжая смеяться. — Но ты сегодня почему-то сердишься крайне забавно!

Руфина фыркает недовольно, но лицо у неё становится чуть более спокойным. Пусть и остаётся всё ещё определённо раздосадованным. Софика всё ещё хохочет — уже согнувшись и положив обе ладони себе на живот, который уже начинает побаливать от долгого хохота.

— Твоя очередь теперь, Руфина! — примиряюще говорит Долли. — Ты уж нас прости — мы не будем больше прятаться в опасных местах.

— Эй! Говори за себя! — хихикает Жюли и тут же заговорщически подмигивает Софике.

Та может ей лишь кивнуть ей в ответ.

К тому моменту, как Руфина начинает считать, из головы Софики напрочь выветривается весь тот список неплохих местечек, который она успела себе составить при поиске Жюли и Долли. И теперь Софика может лишь воровато и нервно озираться вокруг, ища себе хоть какое-нибудь маленькое убежище, где она сумеет продержаться хотя бы чуть-чуть — пока Руфина не обнаружит Долли. Или Жюли.

Увидев весьма подходящее местечко, расположенное в месте соединения двух корпусов дворца, Софика смело шагает туда и почти взвизгивает, когда натыкается на расположившегося там словно в наблюдательном пункте человека в самом неприметном одеянии, которое только можно найти в Мейлге — одеянии слуги. Человек этот — и аура его почти схожа с аурами большинства слуг Мейлге — стоит, облокотившись на стену и словно лениво посматривает на окна корпусов. И Софика почти уверена — только знакомство с ним позволяет ей увидеть в нём не слугу, а лишь того, кто вполне удачно способен себя за него выдать.

— Джек! — приглушённо ахает Софика, не в силах сдержать ни изумления, ни радости. — Что вы здесь делаете?

— Если я скажу, что искал вас, вы мне поверите? — смеётся Джек, хитро прищурившись, и в глазах его читается, что это нисколько не лесть или сладкая ложь, а скорее усмешка.

И Софика вдруг думает, что готова расцеловать его в обе щеки. Просто за то, что он есть — этот несносный мальчишка Джек, который определённо не понравится ни мачехиной кузине, ни Руфине, ни даже мачехе, но который является её — и Гесима — маленьким секретом.

— Не поверю ни за что на свете! — хохочет в ответ Софика, зажав рот обеими руками, чтобы быть потише.

Джек закатывает глаза и усмехается. Магией он тут же сбрасывает с себя чужую ауру — и Софике вдруг ужасно интересно становится узнать, как именно это возможно сделать (и надеть чужую ауру на себя, и сбросить её, словно это всего лишь какой-нибудь плащ) — и чуть позже тоже магией меняет на себе одежду. Теперь он одет в какое-то старенькое форменное университетское пальтишко поверх довольно аккуратных рубашки и штанов. Лишь на ногах у Джека появляются почти новые сапоги.

Софика следит за каждым действием Джека с лёгким прищуром. Ей нравится наблюдать за его движениями, за его лёгкими, ловкими движениями, словно каждый миг его жизни является лишь маленькой забавной игрой.

— Я заставил вашего брата — а это совсем нелегко, прошу заметить — научить меня танцевать мазурку! — улыбается Джек, зачем-то уведомляя её об этом. — Позволите ли вы мне записать это себе в подвиги?

Софике вдруг приходит в голову мысль, что он хочет вновь танцевать с ней — как танцевал тогда, на крыше королевского театра. И Софика, желающая того же, едва ли может противиться этому его желанию. Ей лишь хочется поддразнить его немного — о, это желание преследует её с того самого вечера на крыше. Джек кажется ей весёлым и обаятельным.

— И это ваш первый подвиг в жизни, не так ли? — озорно смеётся Софика и облизывает кончиком языка вмиг пересохшие губы.

Джек подходит к ней ближе, наклоняется так, чтобы их глаза оказались на одном уровне — с высоты его роста, должно быть, поразительно удобно смотреть на мир, впрочем, Софика не уверена, что у неё самой не кружилась бы голова, приходись ей каждое мгновенье находиться так высоко от земли. У Джека горячее дыхание. И Софике почти хочется шагнуть ему навстречу, оказаться ещё ближе — настолько, насколько только возможно.

— Поверить не могу, что вы считаете меня трусом! — в голосе Джека совсем нет возмущения. Лишь какое-то необъяснимое восхищение, почти восторг — от ситуации ли в целом, от Софики ли, от себя самого и собственного остроумия (о, Софика почти уверена, что Гесим в подобном положении больше всего был бы в восторге от себя самого), этого Софике не дано знать.

Она и не хочет.

О, она сейчас совсем не в настроении, чтобы желать читать чужие эмоции и чувства, словно раскрытую книгу на понятном языке! Софика гораздо больше горит желанием понимать себя — понимать то, чего хочется её душе, её сердцу, понимать, что будет лучше для неё и не заденет излишне её гордости...

— Совсем нет! — у Софики не достаёт терпения, чтобы ответить ему более остроумно, и потому она торопливо отвечает первое, что приходит ей в голову. — Я просто не считаю вас рыцарем!

— Мне определённо нравится ваша неумолимая честность! — Джек довольно цокает языком и немного запрокидывает голову, что Софике становится виден его кадык. — Вы точно не леди — совсем не боитесь говорить правду, даже если она может кого-нибудь ранить!

Про Гесима обычно отец говорит что-то подобное. Обыкновенно — с тяжёлым вздохом и почти болью в голосе. И Гесим вечно огрызается, что не оправдал родительских надежд. И почему-то осекается всякий раз, когда отец пытается что-то вспомнить о матери.

— Мы с девочками играем в прятки! — усмехается Софика, покачав головой в надежде сбросить с себя этот шлейф совершенно ненужных сейчас воспоминаний. — Но я бы с гораздо большим удовольствием потанцевала бы с вами, мой дорогой не-рыцарь Джек! Вы ведь не против?

Джек протягивает ей руку. И она принимает её. И они начинают плясать некое подобие мазурки.

Софика с Джеком не танцуют даже. Скорее прыгают и бегают — прямо по лужам, не заботясь ни о своей обуви, ни о теперь уже совсем не чистом подоле Софикиного бального платья. Софику подол теперь совсем не заботит (да и едва ли заботил прежде) — она радостно скачет по лужам, крепко обнявшись с Джеком, и её сердце переполняет почти такой же восторг, что, должно быть, питал душу Амальи в тот день неделю назад в театре.

Они скачут, не разбирая дороги — лишь бы продолжать отплясывать лихо какое-то подобие танца или каких-то глупых ритуальных игрищ. И Софике слишком, чересчур хорошо рядом с Джеком, которого она сегодня видит лишь в третий раз в жизни, но знает, как будто бы, лучше, чем кого-либо, кто прожил бок о бок с ней все её семнадцать лет.

— Да вы мне бессовестно врёте! — хохочет Софика в голос, не замечая того, что они выскакивают в этот момент прямо под окна бального зала. — Вы танцуете всё так же ужасно, как и прежде! Гесим может намного лучше — и как танцор, и как учитель!

С губ Джека слетает лишь насмешливое: «Быть может, я просто ужасный ученик», и он обнимает Софику как-то особенно дерзко и уверенно — прямо за талию. Так крепко, что ей почти хочется повиснуть на его руке. Ей вообще хочется на нём повиснуть — Джек крепкий, Джек сильный. И Софика почему-то совсем уверена, что может ему всецело доверять.

Отрезвляет её лишь сдавленный окрик Руфины, и Софика вдруг спохватывается, отстраняется от Джека и оборачивается к безумно испуганной Руфине, которая всё открывает рот, но не может сказать ничего подходящего ситуации. Руфина смотрит куда-то наверх, а лицо её освещено как-то совсем не так, как должно быть, и Софика, охнув, медленно поворачивается и поднимает взгляд — она стоит прямо перед окнами бального зала, и куча народу прижались к окнам (а некоторые даже вышли на маленький балкончик) и смотрят на неё.

Софика заставляет себя выдохнуть, встать поровнее и улыбнуться так искренне и открыто, как только возможно. Подавляет усилием воли затрепетавшее от ужаса в груди сердце. Дышит полной грудью, старается делать глубокие, размеренные вдохи и выдохи, заставляет этим чуть отступить заворочавшуюся в душе панику.

На неё все смотрят. Ну и что с того? Не исчезнет же она от одного неправильного взгляда!

И Софика осторожно вглядывается в лица людей, что смотрят на неё. Замечает она и недовольную происходящим — точнее будет сказать, что эта женщина просто в бешенстве — мачехину кузину — у той совершенно грозное лицо, и Софике в голову приходит, что написать мачехе в подобной ситуации будет необходимостью, ибо мачехина кузина в подобном состоянии может не до конца себя контролировать.

Но смотрит не только она.

Смотрит тот граф — и граф тотчас посылает Софике вполне одобрительный жест. Смотрит и улыбается явно восторженно прелестная девушка из театра — кажется, принцесса Эденлия. И Николас — тот очаровательный молодой человек с пикника. Смотрит и сын Тобиаса — презрительно сжав губы, горделиво и неприятно.

Сам Тобиас тоже смотрит сейчас на Софику.

У него, стоящего около окна, лицо едва не искажается болью. Он смотрит на неё как-то странно, как-то вымученно почти, и лицо у него осунувшееся, уставшее, бледное, словно после долгой изнурительной болезни. Тобиас смотрит устало, но отчего-то решительно и тяжело, а затем принимается сверлить взглядом и Джека тоже.

И Софике становится стыдно отчего-то в глубине души за что-то, чего она не в силах объяснить или хотя бы понять, но она тут же гонит от себя эти мысли — она не обязана быть грустной или потерянной только потому, что причинила кому-то боль, даже если это Тобиас. Она вообще не обязана быть такой, как от неё ожидают. Иначе она просто перестанет быть Софикой Траммо.

Софика лишь из последних моральных сил заставляет себя отвести взгляд от Тобиаса, на которого ей сейчас хочется глядеть пуще жизни, и посмотреть прямо на мачехину кузину, не отводя взгляда. И Софика улыбается — ласково и спокойно до дерзости — и медленно садится в почти издевательском реверансе.