Не меньше, чем барон

Амалья — должно быть, единственная из сестёр Траммо — с самого детства мечтает о присылаемых по утрам букетах с самыми разными посланиями, расшифровать которые можно лишь зная нюансы столичного цветочного языка. Амалья, правда, до сих пор не утруждала себя попытками выучить этот язык — или хотя бы начать учить. А сейчас, должно быть, у Амальи появилась стоящая причина для охоты за новыми знаниями — какой-нибудь симпатичный молоденький кавалер с любовью к трогательным посланиям через посылаемые букеты.

— Думай ты о чём-нибудь ещё кроме того наглого мальчишки и господина барона, ты бы заметила, Софика, что из всех девушек пансиона, цветы посылают только тебе — остальным начнут не раньше шестого бала! — возмущённо выдыхает Руфина. — Тебе определённо стоит обратить внимание на что-то ещё, помимо мужчин, если не хочешь, чтобы...

Софика дальше не слушает. Софике тошно слушать — по правде говоря, она не понимает, за что ей все эти глупые претензии, которыми награждают её попеременно то мачехина кузина, то Руфина. Софике хочется зажать руками уши и завопить от переполняющего её возмущения. Но какая-то неведомая сила заставляет её сдержать свой гнев и улыбнуться.

— И почему же вам всем настолько невтерпёж назвать меня барышней, заботящейся лишь о кавалерах? — смеётся Софика, бесцеремонно перебивая Руфину. — Неужели, я настолько напоминаю беспутных девиц из всей этой бесконечности глупых Амальиных книжек?

Порой она, пожалуй, и сама не вполне уверена, что не относится к этому типу девушек. Но Руфине об этом знать необязательно. Руфина и так едва ли думает о Софике хорошо — считает её, должно быть, глупой и недостойной того доверия, которое оказывает ей мачеха, дающая определённо большую степень свободы, чем пристало юной девушке из порядочной семьи.

— Ты просто не замечаешь, как именно на тебя смотрят мужчины! — у Руфины почти дрожит голос от нервного напряжения, а руки сжимаются в кулаки — и жест этот слишком смешон, ибо Руфина в жизни не поднимала ни на кого руку. — Эти взгляды далеки от того, чтобы считать их в полной мере приличными!

О! Руфина вечно боится нарушения приличий. Боится выглядеть в глазах совершенно незнакомых ей людей пустой, простоватой, слишком болтливой или слишком мрачной. Руфина боится выглядеть невежественной или невоспитанной. Боится выглядеть глупо или недостаточно пристойно.

Софика же не представляет, что кто-то может смотреть на неё иначе, чем на любую другую хорошенькую девушку, каких полным-полно в Мейлге. Софика, по правде говоря, не уверена, что на неё смотрят иначе — в конце концов, она просто хорошенькая семнадцатилетняя девушка, юная, симпатичная и не слишком-то серьёзная и умная для того, чтобы уметь поддержать любой разговор. Такие девушки порой приковывают к себе взгляды — не слишком надолго, чтобы хотя бы хорошо их запомнить.

В конце концов, Софика Траммо — лишь одна из многих хорошеньких юных девушек, что в этом году первые выходят в свет. Таких, как она — сотни, если не тысячи. Стоит ли заморачиваться из-за взглядов, которые достанутся кому-то другому сразу же, как только пропадёт, растворится в воздухе словно иной утренний туман, новизна, присущая пока ещё симпатичному личику Софики?

— Но ведь это в таком случае их проблема, разве нет? — насмешливо интересуется Софика, взмахивая руками словно в как будто в каком танце. — Это ведь они смотрят. Не я.

Руфина не отвечает. Взгляд её тёмных глаз становится укоризненным и ещё более серьёзным, чем обычно, а губы поджимаются в недовольной гримасе. И Софика лишь вновь усмехается и принимается кружиться — так, чтобы юбки её повседневного платьишка поднялись в воздух и закружились вместе с ней — и ловко, словно в безудержной дикой народной пляске, топает ногой.

Софика почти вдруг представляет себя на балу, приковывающей к своей персоне повышенное внимание, и от этого становится так смешно, так забавно, что Софика совсем неаристократично фыркает — должно быть, скорее хрюкает, — но почти ни на секунду не останавливается.

— Ты ни к чему не относишься серьёзно, Софика! — вздыхает Руфина, глядя на кружащуюся почти на середине аллеи посмеивающуюся сестрицу. — Разве ты не понимаешь, как важна в нашем мире для женщины хорошая репутация?

О! Руфина всегда заботится прежде всего о репутации! Это почти раздражает. И Софика лишь усмехается ещё более дерзко и кружится ещё быстрее — до тех пор, пока не начинает кружиться голова. Лишь тогда Софика останавливается и, шатаясь, добирается до крыльца, на ступеньки которого почти падает.

— Не говори ерунды — я порой бываю серьёзна! — хихикает Софика совсем уж несерьёзным тоном, пытаясь хоть как-то отдышаться. — Просто... несколько по другим причинам, нежели ты!

Руфина молчит, пусть и сверлит Софику недовольным, тяжёлым, словно свинец, взглядом. Упорства Руфины может хватить на слишком долгое время — Софика знает это прекрасно, как знает и то, что её, Софики, упорства (периодически — то есть, весьма часто — переходящего скорее в упрямство) и почти извращённого чувства юмора тоже вполне должно хватить, чтобы затеять ссору, которую сейчас некому будет ни прервать, ни смягчить.

Кому-то из сестёр сейчас стоит уйти, пока небольшая размолвка не привела к возникновению спора столь горячего, что ни одна из них не избежит глубокой и искренней обиды. А уж этого Софика никак не хочет допускать — не в столице, где у неё и без того не столь много возможностей поделиться с кем-нибудь своими переживаниями и мыслями.

Подумав об этом, Софика рывком поднимается со ступенек и со злостью почти отряхивает своё платье.

— Как смотришь на перерыв в нашей перепалке? — спрашивает она всё с той же улыбкой. — Думаю сбегать нам за варёной кукурузой — всё равно слишком долго ждать до возвращения этой... мегеры...

Руфина едва ли думает, что это хорошая идея — несмотря на то, что голодна, пожалуй, гораздо больше. Её искреннее мнение о маленьком бегстве Софики явно читается на бледном, серьёзном лице. Руфина недовольно пожимает плечами, но ничего не говорит — ни словечка, которое могло бы заставить Софику задержаться хотя бы ненадолго.

И Софика бросается бежать, прихватив почти непристойно подол длинного домашнего платья — по яблоневой аллее, по черемуховой (где Софика, как и в прошлый раз, ненадолго останавливается покупает себе стакан лимонада и кулёк с засахаренной клюквой для Руфины), а затем и по вишнёвой, где находится ларёк с варёной кукурузой. Софика берёт сразу два початка — себе и Руфине.

Их она держит в руках всю обратную дорогу.

Руфины, правда, не оказывается на крыльце, и Софика, подумавшая вдруг о том, что мачехина кузина могла уже вернуться домой с другими пансионерками, торопливо надкусывает свой початок — не хватает ещё, чтобы эта противная фурия, что по какой-то нелепой случайности приходится родственницей мачехе, отобрала початки, сочтя пристрастие к подобной еде неподобающим для юной леди! Софика торопливо кусает ещё раз и со вздохом поднимается по ступенькам, после чего дёргает нетерпеливо дверную ручку.

Оказывается по-прежнему заперто.

Софику это настораживает. Она хмурится недоумённо и стучит в дверь. Не дождавшись никакого ответа, Софика решает отправиться в маленький садик с другой стороны дома — стоит лишь немного его обойти, прежде чем появится возможность заглянуть в крошечный ухоженный садик, которым так странно гордится мачехина кузина.

Руфина обнаруживается в саду: она лежит ничком на скамеечке, и плечи Руфины дрожат, словно от не сдерживаемых уже рыданий. Софика тотчас бросается к сестре, уронив от беспокойства варёную кукурузу и кулёк с клюквой на мощёную садовую дорожку. Белые ягоды катятся по камням, но Софике нет до этого никакого дела — она, шагая слишком поспешно, наступает на некоторые из ягод, оставляя на мощёной дорожке красные следы.

Софика за мгновенье забывает обо всём на свете — и о кукурузе, и о мачехиной кузине (и о том, как можно той отомстить как следует), и даже о сегодняшней глупой размолвке с Руфиной.

Софика подходит к скамеечке и осторожно присаживается рядом на корточки, не зная точно, стоит ли тревожить сейчас Руфину или следует дать ей немного проплакаться. Софику пронзают словно иглами страшные догадки — она представляет, что Гесим вляпался куда-то, или отцу стало плохо, или малышке Фиалочке, слишком маленькой для того, чтобы лечить её традиционными методами, или мачехе, которая рожала в первый раз (а ведь какая-то соседка из деревни обронила, что первые роды для женщины обыкновенно самые тяжёлые — и Софика не знает, верить этому или нет).

Руфина, почувствовав чужое присутствие, приподнимается и поворачивает своё лицо к сестре.

Глаза у Руфины заплаканные, а на лице — выражение вселенского горя. Софике безумно любопытно и безумно волнительно узнать — что же такое случилось. И она может лишь молчать и смотреть на сестру с нескрываемым беспокойством.

— Они вытащили из моего передника медальон! — горько всхлипывает Руфина в ответ на немой вопрос в глазах Софики. — Посеребрённый такой, с синим стёклышком — я его всегда с собой ношу!

Софика едва удерживается от вздоха облегчения — оказывается, Руфина рыдает из-за какой-то глупой стекляшки, которая никоим образом не может влиять на благосостояние их семьи!

Софика даже смутно припоминает наличие такого медальона в вещах Руфины — кажется, с тех самых пор, как мачехина кузина заставила своих воспитанниц отослать все драгоценности и украшения, Руфина везде носит его с собой. Руфина не хочет его отсылать. Руфина прячет его в карманах, иногда — на груди. И старается никому лишнему не показывать.

Медальон этот у Руфины есть с самого детства, и она хранит его так же бережно, как и большинство своих вещей. По мнению Софики — этот медальон всего лишь дешёвая стекляшка, из-за какой даже не стоит переживать. Во всяком случае, любой девочке, которая по возрасту достигла хотя бы десяти лет.

Но Руфина всхлипывает снова. Совсем уже жалобно.

— Они забрались на чердак того высокого дома и сбросили мой медальон на соседнюю крышу! — у Руфины дрожат губы, пальцы и голос, а по щекам катятся слёзы. — Мой медальон, должно быть, разбился! Я бежала за ними, бежала, но они не отдавали, и забрались на этот проклятый чердак, и скинули мой медальон вниз, и он упал на крышу соседнего дома! А я так боюсь высоты!..

Софика не слишком понимает, в чём беда. Ей даже хочется пожать плечами и посмеяться над этим глупым, детским горем той, кто нередко упрекает её саму за ребячество. Медальон этот не самый красивый, не самый изысканный и уж точно не самый дорогой — таких медальонов можно купить с дюжину за одну более-менее крупную монетку. Софика почти готова так и поступить — стоит лишь упросить Гесима — или Джека, или кого-нибудь из других воздыхателей Софики — одолжить эту более-менее крупную монетку.

— Подумаешь! Мы попросим Джека, и он достанет тебе самый красивый медальон на свете! — примиряюще говорит Руфине Софика, не сумев всё-таки сдержать почти покровительственной улыбки. — Или я попрошу Николаса или Чарльза, или даже То.. барона Сиенара — думаю, они не откажут моей просьбе и купят любой медальон, какой ты только захочешь!