Не меньше, чем барон

Руфина тут же качает головой, и помимо поистине безутешного горя на её лице появляется почти возмущение. Она смотрит на Софику почти что с яростью, но силы будто тут же покидают её, и Руфина бросается к сестре на шею, утыкается ей носом в плечо и начинает рыдать снова.

— Но мне не нужен самый красивый медальон на свете — мне нужен мой! — плачет она так горько, что у Софики разрывается сердце. — Это мамин, мамин, мамин! У меня так мало её вещей осталось! Это ведь мамин медальон!

Софике на мгновенье становится почти стыдно — она сама матери не помнит. Для неё всегда существовала лишь мачеха — суетливая, хозяйственная и порой чрезмерно заботливая. Амалья тоже не помнит матери — ей было всего лишь два года. Но Амалья, говорят, удивительно похожа на неё внешне.

Но Руфина всё помнит — не так, чтобы совсем хорошо, в конце концов, ей и самой тогда было лишь четыре, но может, кажется, вспомнить и мамино лицо, и мамин голос, и её тепло...

— И на какую крышу, говоришь, эти мальчишки забросили твой медальон? — спрашивает Софика с вполне присущей её характеру решимостью, и Руфина, всё ещё всхлипывая, показывает на невысокий двухэтажный дом за высокой чугунной оградой, что подходит к нему почти вплотную.

Дом этот выкрашен в довольно нежный оттенок розового цвета, а крыша у него совсем красная — и с довольно пологими склонами. Вполне достаточно, чтобы не слететь кубарем вниз, только ступив на неё. Совсем рядом с этим домом стоит другой — почти грязный и высокий. У этого дома три этажа и чердак, а с чердака есть выход на небольшой балкончик.

— Перестань реветь! — бросает Софика, хорошенько примерившись к ограде. — Сейчас я тебе его достану!

Софика почти уверена в своих силах — ограда выглядит довольно крепкой и довольно удобной для лазания по ней, а до крыши добраться почти ничего не стоит. Софика набирает полную грудь воздуха и решительно шагает к ограде. Стоит всего лишь забраться на самый верх ограды, напоминает себе средняя из сестёр Траммо, а потом перелезть — или почти перепрыгнуть на крышу, после чего поднять медальон и проворно спуститься вниз.

Действия не столь сложны, как кажется на первый взгляд — и уж тем более не так сложны, как кажется, должно быть, ахнувшей испуганно Руфине. Софика точно должна справиться.

Софика ставит ногу на ограду, потом ставит другую чуть выше — и так мало-помалу добирается до крыши нежно-розового двухэтажного дома. Теперь стоит снова выдохнуть и набрать в грудь побольше воздуха — для того, чтобы перепрыгнуть, понадобится вся смелость, что есть в сердце Софики Траммо.

И смелости оказывается вполне достаточно.

Какая-то секунда — и Софика уже стоит на крыше на полусогнутых ногах и выставив перед собой руки. Шаг, ещё один — Софика уже видит блестящий на солнце синий медальон, упавший по какой-то нелепой случайности прямо на конёк ярко-красной крыши.

Так просто медальон не достать. Придётся шагнуть на конёк крыше и добраться до медальона, делая один за одним маленькие осторожные шажки, чтобы подобраться ближе и ближе. И Софика смело шагает, стараясь не думать ни о высоте, на которой она сейчас оказалась, ни о затаившей дыхание Руфине, что ожидает её — и свой медальон — где-то внизу.

Софика не боится. Ни высоты, ни падений, ни собственной неосторожности. Не боится — она повторяет себе это едва ли не каждую секунду. Нечего бояться — она ловкая, храбрая и проворная, а так же всегда отличалась поистине отменным здоровьем. Не упадёт же она с этой проклятой крыши! В конце концов, не в первый же раз Софика куда-то залезает!

Вот и медальон уже в её руке — Софика лишь сжимает его крепко, но даже не может на него взглянуть. Она осторожно и неторопливо шагает обратно — к тому месту, с которого наиболее реально перепрыгнуть обратно к ограде, с которой уж она легко слезет, стоит только добраться до заветного местечка.

Медальон она зажимает в зубах — рот сейчас единственная, пожалуй, часть тела Софики, которая не слишком-то понадобится ей при спуске. Руки — желательно, свободные — нужны ей сейчас гораздо больше.

Руфина порывисто и очень крепко обнимает её, как только Софика оказывается на земле. Руфина даже не хватается за заветную мамину побрякушку, которую сестра для неё достала с крыши. И даже не даёт той перевести дыхание и хоть как-то прийти в себя.

— Спасибо! Спасибо, что ты сделала это для меня! — сбивчивым громким шёпотом говорит Руфина почти на ухо Софике, и в шёпоте её столько восторга и нежности, что хочется улыбнуться, но Руфина тут же отстраняется почти так же резко, как и прижалась к ней, и лицо у неё вновь скорее строгое, чем испуганное. — Не делай так больше, пожалуйста — твоя жизнь для меня важнее даже маминых вещей.

И Софика лишь усмехается и, отдав Руфине медальон — теперь они обе видят, что стекляшка треснула посередине, и теперь синее стёклышко едва ли хоть когда-нибудь можно будет принять за нечто иное. Но ценности для Руфины украшение, кажется, нисколько не потеряло — Руфина даже, улыбаясь, говорит, что отныне медальон для неё ещё более ценен.

Сорванцов в этот день они замечают уже чуть позднее — уже после уборки в саду, которую Руфина проводит одна, отказавшись от помощи Софики. Кажется, она аргументирует это благодарностью — но Софике на мгновенье кажется, что просто Руфина (и не совсем беспричинно, пожалуй) сомневается в способности Софики прибраться достаточно хорошо.

Сорванцы появляются на яблочной аллее как раз тогда, когда Софика и Руфина — уже порядком уставшие, снова присаживаются на ступеньках крыльца дома мачехиной кузины.

Лица у сорванцов довольные и чем-то перепачканные, а на штанинах и рубашках красуются пятна чего-то липкого даже по виду. А шагают они и вовсе словно в полном уверении в собственной важности.

Софика стремительно подскакивает к одному из сорванцов — младшему, кажется — и крепко хватает его за руку. Мальчишка пытается вырваться, шипит и брыкается, но у Софики крепкая хватка — вырваться не удаётся порой даже Гесиму, а он выше Софики ростом и намного её старше.

Софика почти волоком тащит за собой упирающегося мальчишку — к крыльцу соседнего дома, где он и проживает. Старший брат, приходит в себя не сразу — и когда приходит и бросается на выручку младшему, Софика уже барабанит в дверь ногой, всё так же крепко держа упирающегося сорванца.

— Добрый день, сударь! — дрожащим от возмущения голосом говорит Софика сухощавому немолодому мужчине, открывшему ей дверь. — Прошу прощения за беспокойство, но этот мальчик и, кажется, его старший брат постоянно задирают мою сестру — а сегодня они и вовсе вырвали у неё из рук медальон и забросили на крышу, доведя мою сестру до слёз!

Следует заметить, что оба мальчишки затихают, стоит только мужчине появиться на пороге. Но Софика, ещё не осознавшая до конца то, что её «добыча» перестала упираться, всё ещё крепко держит младшего из мальчиков.

У мужчины строгое лицо и густые светлые брови, делающие это лицо ещё более мрачным и даже суровым. Он смотрит на Софику совершенно нечитаемым взглядом и молча кивает, когда она заканчивает говорить. Он тут же кивает мальчику, и тот, когда Софика его отпускает, с совершенно подавленным видом проскальзывает за дверь своего дома. За ним, так же скоро и так же скорбно проскальзывает и второй. Мужчина кивает Софике ещё раз — должно быть, в подобии вежливого поклона — и тут же весьма нелюбезно захлопывает с резким звуком дверь прямо перед её носом.

Софика усмехается победно и тут же спрыгивает с крыльца — перепрыгнув через нижние три ступеньки. Руфина тут же подбегает к сестре, и сама позабыв о манерах: о «степенном неторопливом шаге, которым пристало ходить истинным леди».

— Говорят, у них очень суровый отчим, — сбивчиво и громко шепчет Руфина, ещё не добравшись до сестры (и Софика лишь усмехается, подумав, что хорошо бы так и оказалось — эти ребятки заслужили хорошую трёпку за то, что довели Руфину до слёз), и голос её звучит как-то чересчур грустно. — Я не уверена, что правильно было сдать их выходку ему...

У Руфины муки совести написаны на лице — она беспокоится за этих двух несносных мальчишек, что едва не лишили её ещё одной памяти о матери. И Софика понимает — Руфине будет безмерно жаль этих маленьких негодяев, если отчим всыплет им достаточно сурово. Тогда как Софика чувствует в своей душе даже некоторую долю вполне уместного — как она думает — злорадства.

— Никто не может обижать моих сестёр безнаказанно! — решительно отвечает Софика, сжав руки в кулаки.

И, должно быть, она выглядит вполне воинственно.

А Руфина тепло и счастливо улыбается Софике, и на душе у обеих становится всё хорошо.