У времени в плену. Колос мечты

7

«О, сатанинская злоба недоброжелателя! что только не измыслит ядовитый язык недруга!» Мирон Костин

Прошла неделя после смерти Никандра. Погода стала портиться. С гор задули злые ветры, неся с собой холодные дожди и мокрый снег. Оружейники плотнее запахивали свои залатанные сермяги и теснились у печки, грея замерзшие руки. Работы же было много и кропотливой, еды мало и плохой.

Старшина оружейников Ионашку пошел к пыркэлабу, коменданту крепости.

— Прикажи, жупын пыркэлаб, — попросил он, чтоб выдавали провиант, какой оружейникам положен. Нужду большую терпят и сил совсем нет, чтоб оружие мастерить.

— Где же мне его взять, тот провиант, старшина? — осерчал тот. — Не видишь разве, что даже хозяина нет в стране. Загубили турки Барновского в Царьграде.

— Не может быть! — горестно воскликнул пораженный вэтав. — Погань, проклятая! Убили, собаки, такого смирного и бесхитростного человека... Как они посмели совершить такое бесчинство?!

— А вот так, старшина! Отрубили ему голову. Говорят люди, что по наущению ворника Лупу сие убийство произошло.

Вэтав ушел от пыркэлаба вконец расстроенным. Мирон Барновский был знаком ему с молодых лет. Считал он его человеком достойным и справедливым. С горя забрел Ионашку в корчму и, не переводя дыхания, выпил три кружки вина и только крякнул, утерев ладонью усы.

Время было позднее, но в оружейне еще светился огонек. Старшина толкнул дверь и вошел. У горна, где пылал древесный уголь, работал один Пэтракий.

Вэтав уселся на пень, служивший стулом, и обхватил ладонями голову:

— Порубили, парень, нашего доброго господаря! — воскликнул он. — Продал его иуда-ворник! Из-за него убили турки Барновского. Никогда не будет иметь Молдавия господаря справедливее и добрее, чем его светлость Мирон-воевода.

Пэтракий стоял рядом, глядя в пустоту. Вот, оказывается, что натворил молочный брат его, ворник Лупу! Что значила теперь его искалеченная жизнь по сравнению с этой смертью!

— И ты тоже с вотчины этого убийцы?

— Оттуда...

— И тебя он продал, пес?

— Я — что? Рабы мы...

— Одна мать вас своим молоком кормила...

— Молоко-то одно, да кровь — разная. Он — боярин, я — раб...

— Рабы тоже люди, парень! И сердце у них такое ж, и боль та же... Завтра разбуди меня на рассвете. Поедем в Яссы.

Вэтав вышел, бормоча проклятия.

Утром Пэтракий пришел к хибаре старшины, как было говорено. Застал его уже одетым в праздничный кафтан. В руках он держал узел с пожитками.

— Запряги серых, а я иду к пыркэлабу за бумагой, — сказал он.

Из крепости выехали в хмурую погоду. Стаи ворон кружили под тяжелыми облаками, извещая своим карканьем о скором приходе зимы. Сеял мелкий дождь.

Они ехали молча, занятые каждый своими мыслями. По дороге дважды останавливались, поили лошадей, а заночевали в каком-то маленьком селении. Утром, еще затемно, сжевав по куску хлеба с брынзой, отправились дальше. Добравшись до города, они остановились на захудалом постоялом дворе и за кувшином кислого вина старшина сказал:

— Великим смятением охвачена земля наша. Неизвестно, кто придет на княжение... Возможно, даже Лупу... А я хочу вернуться в свою Устию. Там родился, там и помирать надо. Если хочешь, Пэтракий, езжай и ты со мной.

— Охотно поехал бы, но в вотчине остались у меня матушка и Докица. Не покину же их...

— Ну, как знаешь... Вот тебе эта бумага, где пыркэлаб пишет, что ты послан из крепости по делам оружейни. Думаю, никто искать тебя не станет, потому что и сам пыркэлаб уехал к себе в деревню, надоела ему служба. Ты не торопись поступать в цеховые. Пока суд да дело, побудь где-нибудь в сторонке. Держи эти золотые, они тебе пригодятся.

Вэтав встал из-за стола. Застегнув кафтан, он сказал:

— А теперь пойдем каждый своей дорогой.

Проводил Пэтракий вэтава до Штефанова моста и там, поцеловав у него руку, расстался с ним со щемящим тоской сердцем. Потом ему пришлось немало походить по заезжим дворам, пока нашел подводу, направлявшуюся в горы. Дорога была долгой, время ненастным — то дождь, то мокрый снег. Последние два десятка верст пришлось проделать пешком. В усадьбу Пэтракий пришел в сумерки. Стоя в густом ельнике, он дождался, пока наступит полная темнота, и тогда пробрался во двор. Он долго стучал в окошко своей хижины, но мать не отвечала, а когда, высадив плечом дверь, вошел, внутри было пусто.

— Куда это делась матушка? — в недоумении спрашивал себя Пэтракий. Он не стал дожидаться ответа на этот вопрос, а поспешил в овчарню, к Докице. Но там он застал только ее отца, бадю Думитраке. Старый чабан сидел у камелька и неотрывно глядел, как пляшут язычки пламени на раскаленных углях. Когда Пэтракий вошел, тот даже не шевельнулся. Казалось, что он спит с открытыми глазами.

— Бадя Думитраке, это я, Пэтракий!

Чабан медленно поднял голову и долго смотрел на него невидящими глазами. Наконец, каким-то чужим голосом молвил:

— Поздно явился, парень, поздно...

— Докица — где? Мать моя — где?

— Обе померли... На погосте рядом лежат, под одним крестом.

Патракий вдруг ощутил страшную слабость во всем теле и бессильно опустился на лавку.

— Как? Почему? — срывающимся голосом выдавил он из себя.

— Докица утопилась в озере в тот самый день, когда тебя забрали в крепость. А матушка твоя, как узнала, что тебя навсегда в рабство угнали, и дня не прожила.

— Господи! — содрогнулся Пэтракий и закрыл лицо руками. — Как ты допустил такое?..

— А с Докицей было так: послал ее приказчик с коноплей на пруд, а потом вдруг пришел ко мне и сказал, что она утопла. Но что произошло, я так и не узнал.

Пэтракий встал и, не сказав ни слова, вышел. В его груди клокотал такой жестокий гнев, что сводило скулы и глаза застила красная пелена. Он даже не заметил, как оказался у дома приказчика и постучал в окошко.

— Кто там? — пьяно отозвался тот на стук.

— Это я, Мандря, — измененным голосом проговорил Пэтракий. — Жинка тебе курицу жареную прислала...

— Ага! Как раз вовремя... — приказчик отодвинул засов и застыл от неожиданности.

— Пэтракий!.. Ты это?!

Пэтракий схватил его за горло и толкнул в комнату, где за минуту до того приказчик спокойно потягивал вино.

— Цыть, падаль! Говори, почему утопла дочь чабана?

Приказчик икнул со страху. Хмель мгновенно улетучился. Он сделал попытку вырваться, но напрасно. Пэтракий выдернул из-за пояса кинжал и приставил к горлу приказчика.

— Не скажешь правду, перережу глотку, как барану!

— Да что я... Ничего особенного и не сделал... Она-то и девушкой честной уже не была...

Пэтракий резким движением вонзил ему кинжал в горло. Взяв со стола горящую свечу, он вышел с ней во двор и поднес огонь к стрехе. Пламя побежало по крыше, пожирая сухой камыш. Кузнец кинулся к бочке с дегтем, сунул в нее скрученный по пути соломенный жгут и стал поджигать крыши амбаров и другие вотчинные строения. Последним загорелся барский дом.

Пока сбежались люди, Пэтракий был уже на пути в горы. Позади, яростное пламя пожирало добро госпожи Ирины.

С вершины горы, куда он добрался под утро, было видно, как догорало имение. Пэтракий сел под старую ель и устало прислонился головой к ее шершавому стволу. Этой ночью что-то сгорело и в его душе. Ему казалось, что в груди у него, вместо тоскующего по Докице и матушке сердца, была кучка остывавшего пепла. Он долго просидел в забытьи, потом поднялся и пошел лесом, сам не зная, куда идет и где остановится.

Не прошло и месяца после пожара в Медвежьем логе, как и в других местах запылали боярские усадьбы, из имений угонялись стада и отары.

Жаловались бояре на разбой, но господарю, запутавшемуся в войне турок с поляками, было не до того. В народе заговорили о Черном атамане, который бродил по непролазным лесам, время от времени налетая на боярские усадьбы. Стали купцы ездить с оружной охраной, однако и это не помогало, когда навстречу выходил Черный атаман. Отбирал он все, вплоть до одежды, однако смертоубийства не допускал. Никто из ограбленных не видал его лица. Прятал его атаман под черным платком. Известно было только, что он высокий, плечистый, что голос у него тихий и никто из его воли не выходит.