У времени в плену. Колос мечты

4

У Анастасии Ивановны собрались надменные петербургские дамы. Чокались бокалами с шампанским и без устали болтали, переворачивая вселенную то на одну сторону, то на другую, особо же перемалывая невероятное происшествие, имевшее якобы место в соборе святой Троицы. Рассказывали, что в полдень в алтаре появился сам небесный дух. Икона богородицы заплакала и роняла слезы до самого окончания службы. И будто продолжала истекать слезой, пока во храм не примчался самолично его царское величество и умолил матерь божью успокоиться. Ох, стонали дамы, не иначе то было знамение всевышнего. Ибо поднимется Балтийское море в один из дней и поглотит всех и унесет в свое чрево, как едва не поглотило в прошедшем году, когда волны доходили до самых кровель.

Княжна Мария оставила это шумное общество и по узкому коридору отправилась в комнаты братьев. Возле приоткрытой двери отца она замедлила шаг.

Дмитрий Кантемир, дружелюбно улыбаясь, беседовал с Феофаном Прокоповичем на диване, под книжными полками. Прокопович был плотным телом и скорым на слово иноком; его посвятили в сан архиепископа Псковского и Новгородского, а Петр назначил вице-президентом священного синода. Кантемир ценил его как просвещенного мужа с независимым мышлением, смелого в разрешении государственных и церковных дел. Ценил его так же высоко как поэта, философа и одаренного оратора, особо же — как приятного собеседника.

— Человек, ваше преосвященство, усерден в делах достохвальных, поскольку живет среди других людей, — говорил он в тот момент, когда княжна следила за ним сквозь приоткрытые двери. — Создания божии, множась и набираясь разума, составили известные законы для своего совместного проживания. Открыв для себя искусство письма, коее знаменитый молдавский книжник Мирон Костин именовал зерцалом разума, — вписали их в своды. Иные же остались незаписанными, но требования их все же соблюдались. Из законов и правил достоинства, составленных ими самими, люди придали наивысшую цену достижениям гения. И сие потому, что человеческий гений подобен солнцу, чье сияние в равной мере даровано всем: добрым и злым, и аскетам и алчущим; подобен также гений древу, с равной щедростью дарующему свои плоды добрым и злым. Мужи, отмеченные покровительством муз, всегда почитаемы были, нередко им приписывали даже свойства богов. Поэт или философ в стране всегда почитался сокровищем, коим безмерно гордились.

— Сладостно слышать размышления вашего сиятельства, — одобрил Прокопович, поглаживая редкостную по красоте бороду. — Сладостно следить за тем, как вы выстраиваете их. Но подумаем вот о чем. За три тысячи лет до нашего времени, можно допустить, землю населяло не так уж много людей. Они не имели законов. Не знали еще искусства письма. В их головы не были еще вложены понятия о географии, истории, гуманизме. В пустынях и лесах до сих пор обитают подобные дикие народности. И несмотря на окаянство, в коем прозябают, эти жалкие существа тоже руководствуются некими правилами: охраняют свое жилище, заботятся о потомстве, уважают родителей, поклоняются своим богам. Вот и хочу я сказать вашему высочеству, возлюбленному брату моему: все, что было на свете создано прекрасного и доброго, не созидалось только ради соблюдения законов общины. Ибо первейший закон в жизни человека есть закон сердца — его совесть...

Княжне не удалось дослушать. Антиох потянул ее за рукав.

— Негоже принцессе тайком подслушивать, о чем говорят старшие. Сие воровству подобно.

Княжич взял сестру за руку и потащил за собой. В своей маленькой горнице Антиох перевел дух и спросил, замирая:

— Ты видела вчера княжну Варвару Алексеевну?

Мария опустилась на стул.

— Видела.

— И что о ней прознала?

— Она дочь князя Черкасского. Князь богат как Крез.

— И это все? — с прежней страстью настаивал Антиох.

— Она была в синем платьице и все заплетала свои косы...

Антиох с досадой махнул рукой:

— Пустяки! Я-то думал, зрение у тебя — острее! Подобно тебе, я тоже был вчера слеп. Сегодня солнце взошло над новыми надеждами. Константин, Матвей и Шербан поспешили к своему полку поиграть в солдатики, позвенеть сабельками и попалить из пистолей: дабы дураки дивились, лукавые же похваливали. Я стал читать. Потом пошел прогуляться. И вот меня догоняет открытый экипаж, подпрыгивая на рессорах и разбрасывая колесами дорожный щебень. В таких ездят только самые знатные господа. И рядом с ними дозволено восседать только их госпожам или детям. В том экипаже передо мной рядом с отцом промелькнула лишь одна особа. То была Варвара.

— Та же, что и вчера?

— Конечно!

— Но в другом платье?

— В том же самом!

— Почему же вчера ты был слепым, а нынче мнишь себя зрячим?

— Княжна Варвара — прехорошенькая...

— Ну и что с того?

Услышав такой вопрос, княжич пошатнулся, словно под дыханием урагана. Потом повалился навзничь на кровать, раскинув руки и устремив взор в потолок. Это было первое подобное открытие в его жизни. И вот первое разочарование: Антиох полагал, что новость ошеломит сестру, она же и не поморщилась.

Княжна Мария передвинулась вместе со стулом к его кровати и ласково погладила брата по лбу. Оба были добрыми друзьями и часто делились радостями и печалями. Оба избегали света и не переносили его суету. Читали сочинения древних и современных писателей; беседовали о поэзии, о любви, о Цицероне и его суждениях о дружбе. В свои годы Антиох влюблялся по два и три раза на день, и княжна не удивлялась уже, выслушивая его исповеди.

— Сейчас покажу тебе кое-что... Одной тебе... Вот, — сказал он, распрямляя листок бумаги, — я написал стихотворение. — И княжич прочитал тоненьким голоском:

Ты хороша безмерно,
Девица дорогая,
Тобою я любуюсь
И окаменеваю.

— Это о дочери Черкасского?

— О ней, — отвечал Антиох. — Хорошо написано?

Не желая огорчать брата, Мария сказала с некоторым колебанием:

— Неплохо!

Антиоху того и требовалось.

— Напишу еще одно! — крикнул он и выбежал из горницы.

Княжна Мария томилась в неизвестности. Домашние вещи, до того милые ей и привычные, теперь казались безобразными и ненужными. Каменщики выстроили чересчур низкие стены и плотники сделали слишком малые окна. Коты, справлявшие свадьбы и битвы под окнами, приводили ее в бешенство слишком громкими воплями и мяуканьем. Когда она вышла в гостиную, Прокоповича там уже не было. Кантемир и Ильинский в кабинете князя нажимали на перья, погруженные в творчество. Время от времени из людской доносился взрыв женского смеха. Княжна не спеша двинулась по коридору. Резвые комнатные собачки плясали вокруг нее на задних лапках, ласково касаясь доброй хозяйки передними.

Внезапно, с громким стуком, парадная дверь распахнулась, открывая путь его величеству императору Петру. По своему обычаю, царь прибыл неожиданно. За ним следовали граф Петр Толстой и канцлер Гавриил Головкин. На суровом лице Петра Алексеевича проступал легкий румянец. В глазах сверкали всегдашние упорство и возбуждение. Увидев княжну, царь просиял.

— Поклон ясной юности от мрачной старости! — бурно выдохнул царь. С громким смехом он налетел на княжну и благодушно поцеловал ее, словно младенца, в лоб. Толстой и Головкин хихикнули, но не посмели сделать то же.

В мгновение ока дом словно пробудился от спячки. Засуетились вышколенные слуги, склонились в церемонных поклонах господа. Приняв приветствия дам, Петр послушал немного их болтовню; потом пожелал увидеть кабинет князя. Женщины тут же поняли, что должны вернуться к себе, в комнаты Анастасии. Мужчины последовали за монархом для доверительного совета.

Раскурив трубку, Петр с удовольствием развалился в кресле. Вытянув губы воронкой, он стал посылать к потолку серые клубы дыма, следя за их ленивым полетом. Попросив Кантемира не беспокоиться по поводу обеда, заявил, что они сыты. Пусть его сиятельство прикажет лишь подать по бокалу молдавского красного — разогреть кровь после выпавшей им в тот день беготни. Бокал вина, доброе слово и минутка отдыха с умным собеседником снимают любую усталость.

Кантемир подал знак Хрисавиди исполнить желание гостей. Пока слуги в ливреях снимали нагар со свеч в канделябрах, Кантемир в свою очередь устремился взглядом вслед за завитками табачного дыма, уплывавшими, кружась, в дальний угол комнаты, где таяли и исчезали. Дымные колечки тоже казались усталыми, как и упрямый царь, который в этот день, после всех минувших увеселений и застолий, обошел строй военных кораблей, проверил офицеров и матросов, обменялся шутками с мастерами-плотниками и кузнецами, проводил под руку до судовых сходен английского негоцианта, выслушал Макарова, зачитавшего ему челобитные мужиков, доносы фискалов, послания губернаторов и известия из-за рубежей; да завершил уйму иных дел, о которых можно было лишь догадываться. Нетерпение и заботы прибавили жесткости его взгляду. На висках пробивалась седина — предвестница грядущей старости.

Выпили вина, холодного, но с живинкой. Расслабились. Петр взорвался вдруг юным голосом:

— Что вы скажете, господа, об иконе в соборе?

— Город полнится слухами, ахами, охами, государь, — ответил Толстой. — Поповское надувательство оказалось сильнее здравого смысла.

Петр повернулся к Кантемиру:

— Люди глупы, не так ли, князь? — Усы его дернулись, и он резко двинул головой, словно хотел кого-то боднуть. — Я созвал народ, дабы всяк мог убедиться, что это шарлатанство, а они тому не верят... — Трубка царя погасла, и он выбил ее о ладонь. Будто между прочим, бросил Головкину: — У вашей светлости новости лучше?

Гавриил Иванович Головкин был важен, но хитер. Насколько тощим выглядело лицо канцлера, настолько же скупа была его речь. Даже люди, встречавшиеся с ним каждодневно, редко могли похвастать, что услышали от него хотя бы слово. Когда же обстоятельства принуждали его к тому, канцлер сначала недовольно морщился и только затем давал течение обдуманным речам.

— И мои невеселы, государь, — сказал он. — Более того: тревожны. Прибыли на загнанных конях слуги купцов наших, возивших товары в Персию. Прискакали курьеры со срочными письмами от консула нашего Семена Авраамова, из Исфагани, да от вице-консула Алексея Баскакова из Шемахи.

— Купцов ограбили разбойники? — в нетерпении прервал Петр.

— Можно назвать их и так, государь, хотя промышляют не одним разбоем. По давнему обычаю и по уговору нашему с персами, еще от родителя вашего Алексея Михайловича с шахом Аббасом, купцы наши честно уплачивали пошлины и без препон останавливались в караван-сараях. Оттуда, из караван-сараев, выходили искать купцов на свой товар. Кто как умел: одни — на городском рынке, другие — в дальних селениях. Все это, однако, до поры. Пока не укусила людей Гуссейна какая-то злая муха. То в одном уезде, то в другом стали объявляться неприятности и недоразумения. Афганцы, лезгины, кумыки и другие племена начали затевать мятежи. С наибольшею дерзостью поднялся кандагарский калантарь Мир-Вейс. Затем возмутился его сын Мир-Махмуд, коий дерзает нападать на войска Гуссейна и обращает их даже с уроном в бегство. Поняв, что дело оборачивается худо, султан приказал собирать со всей поспешностью армию, дабы положить конец заварухам. Призвал и благословил по их законам кумыкского хана Сурхая, поставив его во главе конницы и приказав растоптать восставших. Но Сурхай по дороге встретился с главарем лезгинов, Дауд-беком, и тоже уговорился с ним отложиться от Гуссейна.