У времени в плену. Колос мечты

Все молча вышли из комнаты. Когда за ними затворилась дверь, госпожа разжала посиневшие губы.

— Покидаю этот свет. Всех вас поручаю заботам неба. Знаю, окружают тебя недруги. Оставляю этот ларь, в нем — золото, им ты сумеешь одолеть их. Золотое шило протыкает даже самые толстые стены. А теперь попрощаемся!

Воевода наклонился и поцеловал ее в холодный лоб.

— Пусть войдет духовник, — прошептала она.

Воевода вышел и вскоре услыхал молитву. Он понял, что матери больше нет на свете.

Еще через день, оплакиваемая детьми и внуками, госпожа Ирина была захоронена в мраморном склепе в Черном ските. После похорон все стали разъезжаться по домам. Уехала и госпожа Тудоска с княжнами и боярынями. В Медвежьем логе остались только Лупу да Асени. Воевода долго беседовал с капитаном Штефаном:

— Много золота в пещере?

— Говорят каторжане, — уходит жила. Может, еще месяц пороют, — с сомнением сказал капитан.

— А медь имеется?

— Должно быть, на большой глубине и имеется. А пока сколько не долбят, все только камень.

— Хотелось бы и мне увидеть ту пещеру.

— Как прикажешь, твоя милость. Завтра утром можем поехать.

Ранним утром, когда на небосклоне едва затеплилась заря, сел воевода на коня и выехал из ворот усадьбы в сопровождении капитана Штефана. Ехали они тропинками, сокрытыми ельником, все выше подымаясь в горы. Подъехали к заросшему густым кустарником входу пещеры. Штефан приказал страже открыть тяжелые ворота. Загрохотали запоры, и ворота с печальным скрипом отворились.

Стражники принесли зажженные факелы и они осветили черный зев печи. Вокруг было множество колод, виднелись горы золы, сита, кучи песка и гальки. Доносилось журчание воды.

— Я загородил речушку и пустил ее в пещеру. Здесь мы промываем песок и плавим золото.

— Сколько людей сейчас?

— Из двадцати — более половины померли.

— От лихоманки? — озабоченно спросил воевода.

— Скорее с голоду, твоя милость. Мало провианту отпускала нам госпожа Ирина, а работа тут тяжкая.

Воевода приказал стражникам срочно доставить из усадьбы простоквашу, сыр, хлеба и бадью браги.

Когда все было привезено, надсмотрщики ударили в медный колокол. Из шахты один за другим стали вылезать кандальники. Худые, с черными от пыли лицами, они походили на привидения.

Надсмотрщики дубинами погнали их в глубь пещеры и поставили перед ними кадки с кислым молоком, корзины с сыром и хлебом. Восьмеро оставшихся в живых каторжан накинулись на еду. Только один из них стоял в стороне и голодными глазами наблюдал, как остальные жадно глотают простокващу, зачерпывая ее горстями. Когда он, наконец, решился подойти и отломить себе кусок хлеба, все напустились на него и стали пинать ногами.

— Почему они избивают этого беднягу? — спросил воевода.

— Они ненавидят его. Говорят, что он когда-то был логофет и достаточно жрал на пирах. Пускай теперь постится.

— Как зовут его?

— У этих людей нет имени. У них только клички. Этого прозвали «Логофет».

— Прикажи ему подойти ко мне.

Каторжник приблизился, дрожа, словно в лихорадке. Его красные, воспаленные от бессонницы и пыли глаза со страхом глядели на воеводу. Вдруг он рухнул на колени и громко зарыдал.

— Смилостивься, твоя милость! Прикажи этим людям убить меня! Не могу больше терпеть мучения!

— Откуда тебе известно, кто я?

— Много лет назад был я слугой твоей милости и безрассудные поступки привели меня на каторгу.

— Генгя? — удивленно спросил воевода.

— Я, государь! — склонился перед ним каторжник.

Воевода глядел на бывшего логофета, от которого остались лишь кожа да кости, и вспоминал, каким красивым мужчиной был он, как молодицы в Яссах вздыхали по нему, и чувство жалости прокралось в его сердце. Лупу представил себе, через какие муки должен пройти человек, чтоб просить себе смерти как избавления.

— Поднимись, жупын! — приказал господарь.

Каторжники недоуменно наблюдали эту сцену.

— Слышите вы, этот паршивый пес, видимо, и впрямь был логофетом! — осклабился один из них по кличке «монах».

— Не могу больше жить среди этих зверей! — рыдал Генгя.

— Я тебя помилую. И вместо смерти дарую тебе жизнь. Освобожден будешь и свободным пойдешь в любой монастырь, какой пожелаешь!

— Государь! — еще сильнее зарыдал несчастный, — твоя милость!..

Воевода уже был далеко от того ада, но до него еще доносились рыдания Генги.

Покинув Медвежий лог, воевода заехал в Сучавскую крепость, а оттуда со всей свитой возвратился в стольный град. Во дворце его ожидал жупын Стафие, только что прибывший из Москвы. Разговор с ним длился не менее часа.

— Что там, в тех местах, слышно? Здоров ли великий царь?

— Он еще крепок.

— Царство в мире живет?

— Ожесточаются ногайцы и грабят порой окраины государства.

— Это волки! — вздохнул воевода. — Письмо привез?

— Все, о чем великий царь желает известить тебя, я наизусть запомнил. Шастают польские дозоры по дорогам и опасно везти с собой грамоты. Дважды останавливала меня литовская стража и обыскивала вплоть до исподнего.

— Стало быть, я тебя слушаю!

— Православный царь просит, дабы твоя милость втайне приняла боярина Ордын-Нащекина, который прибудет в предстоящем месяце с богомазами, что мы запрашивали. Останется боярин на долгое время, дела у него тут, а твоя милость содержать его должен и извещать обо всем, что в ляшском государстве происходит, что в Царьграде. Шлет тебе царь четыре сороков добрых соболей и то, что для казны спрашивали.

— Пушки в оружейной льют?

— Льют, твоя милость, из чистой бронзы.

— Слава богу, великий царь православный не забывает нас.

Воевода отпустил посланца и глубоко задумался. Он стал перебирать письма, прибывшие за последнее время ко двору, но тех, что ожидал, среди них не было. От воеводы Матея ни словечка. Уж не поторопился ли он, протягивая ему руку? Не унизился ли, ища дружбы с тем, кто ее не желает? И, может, лучше будет, ежели не получит уважительного ответа.

Удостоверится тогда сановный Стамбул, кто на самом деле не хочет мира.

Но грамота пришла. Доставил ее Штефан Чаурул. Однако, прежде чем сломать печати, воевода застыл в нерешительности. Кто знает, какое еще поношение заключено в письме том? Но миг сомнений прошел и воевода прочитал:

«Возлюбленный друг наш и воевода!

Получив послание твоей милости, я долго думал над тем, что написано было. Мудры и справедливы слова твои! И я считаю, что настало время воткнуть сабли в землю и изгнать вражду меж нами. Со своей стороны и из чистой дружбы пошлем мы мастеров, дабы возвели храм, где будет на то твоей милости воля. Обещаю украсить его и наделить землями. Шлет госпожа наша Елена госпоже Тудоске узорчатое покрывало из тех французских, что у них «гобеленами» зовутся. А со своей стороны шлю двух валашских коней из табунов боярина Преды. И здравствуй многая лета и проводи в мире и расцвете дни своей жизни!»

Воевода опустил письмо на колени и облегченно вздохнул. С души его свалилась большая тяжесть.

— А теперь поведай нам, как принимали тебя в бухарестском дворе? — улыбаясь сказал он.

— Лучше нельзя. Воевода Матей хвалил мудрость твою и дал большой пир во здравие твоей милости.

— А бояре — что говорили?

— Говорили, что не знала Молдова со времен Стефана господаря более достойного, чем ты, кто землю свою из бездны поднял и простой люд из нищеты вывел. Вот дар господарыни. На конюшне стоят белые кони с серебряной упряжью.

Но не успел Штефан Чаурул покинуть престольный зал, как явился логофет Тодорашку и известил, что рубеж Молдовы пересек траурный кортеж с гробом воеводы Иона. Вслед за логофетом, неслышно, словно тень, вошел Варлаам.

— Прости меня, государь, что нарушаю покой твой...

Воевода поднял глаза и вздохнул.

— Нет мне покоя, твое преосвященство. Преследуют меня самые тяжкие беды.

— Пред законами естества все мы бессильны. Разве можем мы остановить ход времени? Глянь, государь, туда, на это гордое дерево! Наступит день и все листья с него облетят и останется оно нагим. Ты помазанник божий и держишь в руках судьбы подданных своих, но удержать листок от падения, когда наступит его время, не сумеешь. Позаботимся же о том, что подвластно разуму нашему. Хотел сообщить тебе о послании, что получил от патриарха Царьградского. С глубокой печалью пишет он о непосильной дани, которую турки налагают на христиан. Много церквей нехристи закрыли, а некоторые даже разрушили. Немного времени пройдет и закроют они и патриархию и исчезнет истинная вера, затопленная поганством. Просит тебя патриарх не забывать о нем.

— Мы не допустим такого. Ежели не удастся собрать положенную сумму и из других христианских стран, свои приложу и погасим долги патриархии.

— Величественный и незабываемый поступок свершишь, твоя милость. В патриаршем поминальнике рядом с Византийскими императорами, защитниками христианства, будет вписано и твое имя. Не возликуют агоряне.

— Дам эти деньги для прославления моего и поминовения почившего сына нашего.

— В эту ночь буду молиться за непорочную душу его, — поднялся со стула митрополит.

— И я пойду с тобой, владыко!

До рассвета простоял на коленях воевода, прикладываясь лбом к холодным мраморным плитам. Он плакал. Слезы ручьями стекали по его щекам. Плакал ли из жалости о сыне или оплакивал свои утраченные мечты, не исполнившиеся честолюбивые устремления? Кто может знать?!