У времени в плену. Колос мечты

I

Его мучила жажда.

После заседания в диване Александр-воевода в старании утвердить весьма странный для этих мест обычай, который пытался ввести, впрочем без особого успеха, еще Василий-воевода Лупу, пригласил бояр в малую трапезную на чашку кофе. Расселись за столом, приняли из рук стольников фарфоровые чашечки, но к горькому напитку, занесенному в их край бесерменами, приложились лишь чуть-чуть. Бояре были обеспокоены, ибо не было божьего дня, чтобы их молодой князь Александр, которому не стукнуло еще и двадцати, капризный и горячий нравом, чего-нибудь не натворил. На днях, к примеру, пригласив приближенных прогуляться, в открытом поле приказал сейменам снять с их коней уздечки, а затем по-разбойничьи свистнуть и выпалить залпом в воздух из пищалей, отчего все попадали наземь, наломав себе бока. Не ведали люди, рассказывает о том времени летописец, какую напасть принесет им завтрашний день. Тем не менее, все старались глядеть бодро и весело, чтобы, не приведи господь, воевода не приметил их неудовольствия и не затаил зла.

У Николая, сына боярина Гавриила из Милешт, совсем пересохло в горле. Он спросил у слуги стакан воды, еще один, но жажда не проходила, и боярину казалось уже — сейчас у него вконец иссохнут язык и небо, так что он просто задохнется.

Только он, да еще старый ворник Верхней Земли Тома Кантакузино, восседали за столом безмолвно, будто и не боялись вызвать неудовольствия его величества. Такими уж были оба. Николая порой охватывала хандра, и он на долгие часы замыкался в себе, в раздумье взирая на мир словно из дальней дали. Кантакузино же не вмешивался в разговоры, не желая быть втянутым с кем-либо в спор, — ни с господарем, ни с боярами. Зато пуще всех языков болтали Санду Бухуш, гетман, да Дан Ионашку, великий ворник Нижней Земли. Оба развлекали, что было мочи, молодого князя, помня о том, что в добром настроении господарь всегда щедр.

Еще до полудня в диван привели в оковах казначея Алеку Стырчу; Милеску знал его человеком рассудительным, смышленым, деловым. Бухуш и Ионашку обвинили его — будто он не раз, тайком, переставлял межевые камни на границах своих владений, захватывая их земли. Великий логофет Раковицэ Чехан, покопавшись в старинных записях, нашел, что границы действительно нарушены, как и показывали жалобщики; созвал стариков, и они присягнули, возложив, по обычаю, на головы щепоть родной землицы, что казначей и вправду позарился на чужое. Но и за это не было бы Стырче беды. Уплатил бы положенную виру, внес бы глобу волами, установленную для нарушителей чужих владений, и на том бы дело кончилось. Но его обвинили также в воровстве. Однажды ночью из государственной казны, из-под пудовых замков и аршинных засовов, пропал ларец с драгоценностями. Назавтра же следы привели к одной из казначеевых усадеб, к старому сараю, к развалу пакли на горище. Григоре Паладе, сосед боярина, поклялся на евангелии, что слышал шум во дворе у Стырчи в ту самую ночь. А при свете утренней звезды своими глазами видел, как люди Стырчи с натугой волокли что-то тяжелое с телеги.

Приведенный в диван, Алеку Стырча лобызал распятие, в три ручья рыдал, бился о пол челом, кричал криком, что знать ни о чем не знает и ведать не ведает, что ни к чему ему были ни чужая земля, ни золото да каменья. Милеску и не сомневался в том, что боярин не лжет. Было также ясно, что гетман и ворник Нижней Земли сговорились погубить боярина, не скупясь на взятки и великому логофету, и сельчанам-свидетелям, и самому Паладе. Сами подбросими на чердак сарая драгоценности в ларце, сами и привели к ним назавтра армашей воеводы. Спафарий бил князю челом — отложить разбирательство, чтобы еще раз проверить записи, показания свидетелей, а также обстоятельства, при которых Стырча якобы совершил такое преступление. О том же просил святой отец митрополит, однако не послушался воевода, пришел в ярость и закричал:

— Кому же мне верить — стольким честным людям, поклявшимся богом, или одному лотру?.. Снять с него голову! Сей же час и казнить! Чтоб и другим неповадно было! Аминь!

Оставалась единственная надежда — что великий армаш Павел Стынкэ не станет торопиться с исполнением, а между тем найдется еще кто-нибудь, кто может замолвить веское слово за несчастного осужденного.

«А Стырча-то ведь вдовец, — неожиданно вспомнил спафарий Милеску. — К тому же бездетен. Да и близких родичей у него нет Заступиться за него и вовсе некому. Вот оно что, вот в чем всему причина, — догадался он наконец, пытаясь совладать с мучительной жаждой. — Боярин сгинет — и вотчины его станут выморочными. И господарь сможет отдать их, кому пожелает. Не потому ли так ластятся к нему нынче Ионашку и Бухуш?».

Действительно, посчитав, что дело их на мази, в сотый раз повторив, что Александр-воевода — мудрейший из мудрых, что он — разумнейший, всемилостивейший и всесправедливейший из всех господарей, сколько бы ни княжило испокон веков на Молдове, Бухуш и Ионашку откровенно признались, чего им хочется.

— Государь! — сладким голосом пропел Санду Бухуш. — Владения вора Стырчи, по обычаю старины, поскольку законных наследников у него нет, отходят под руку твоего величества...

— Так что твое величество вольно одарить ими вернейших бояр своей милости, княже... — добавил Дан Ионашку.

И тут же, по левую руку воеводы, степенно откликнулся Чехан-логофет:

— Государь! Верность господину по делам видна. Много добрых и славных дел на пользу твоему величеству неустанно свершают сии бояре — его милость гетман Бухуш и его милость ворник Ионашку. Воздай им за верность, государь, добром осужденного тобою вора — вотчинами и пожитками. Каждому — по половине.

«Задрали волки овцу и делят уже добычу!» — вздохнул про себя Николай Милеску.

Допив кофе, Александр-воевода по-детски почмокал губами, поставил на стол чашечку и горделиво, свысока окинул взором своих советников. Князь от рождения был болезнен и хил. Волосы его были редки, как пшеница по засухе. Мелкие, редкие зубы тоже свидетельствовали о том, что бог не послал сей земле крепкого здоровьем государя. Но его маленьких глаз хищной птицы боялись, как отравленных стрел.

— Аферим! — по-турецки одобрил он предложение Чехана. — Посему и быть. Твоей милости, логофет, и надлежит составить дарственные листы — в пользу сих достойных наших слуг.

— Государь! — вмешался тут Милеску. — Послушай доброго совета, не спеши с этим делом!

— Это еще почему? — удивился воевода не столько мысли, сколько дерзости своего спафария.

— Достояние живого человека не годится раздаривать.

Господарь в раздражении вскочил на ноги.

— Стырча еще жив? — спросил он. — Не ошибаешься ли ты, спафарий!

В толпе сановников подле двери маячил также великий армаш.

— Стынкэ! — обратился к нему князь. — Где Балаур?

Балаур — дракон — было прозвище палача при дворе воеводы. Если оно было названо, значит — кого-то ждала неминуемая казнь.

— Пойдемте же, бояре! — распорядился Александр, вставая.

Во дворе сразу заиграл метерхане — турецкий оркестр в составе пятидесяти барабанов, пятидесяти цимбал, шести гобоев и других инструментов, издававших оглушительные звуки. Это был еще один каприз нынешнего властителя: при каждом выходе из дворца метерхане должен был встречать его музыкой, а он, если мелодия ему понравилась, рукой великого казначея бросал мехтербаши, начальнику музыкантов, кошелек с золотыми. В тот летний день, 20 июля, в храмовый праздник святого Ильи, музыка заиграла так, что все чуть не оглохли. Его величество предстал под синью небесной с превеликой торжественностью, в высокой куке, сверкавшей жемчугом, в кафтане, шитом алмазами и золотыми позументами, с княжеской булавой в правой руке. За ним следовали приближенные в драгоценных нарядах, в высоких гуджуманах с алым верхом, изукрашенных серебром и золотом.

На внешнем дворе, на ровном, хорошо утоптанном месте, возле приготевленной плахи стоял уже, опираясь на топор, Балаур, ожидавший знака великого армаша. Страхолюдному верзиле никогда не пришло бы и в голову спросить, виновна ли отдаваемая ему на расправу жертва, его делом было приводить в исполнение приговоры дивана, его делом и хлебом. Тем временем, брошенный наземь обреченный проклинал день и час своего появления на божий свет. Павел Стынкэ, бравый воин, обнажил саблю — просто так, на всякий случай, и замер на страже по правую руку осужденного. Поодаль стояли его армаши, за ними — сеймены, драбанты, пестрая толпа придворной челяди. Все замерли в ожидании урочного мгновения, неизменно наступающего, когда человек рождается или же когда прощается с жизнью.

Едва оркестр умолк, сыграв очередной пассаж, Александр-воевода наклонил булаву.

Павел Стынкэ коротко бросил:

— Давай!

Это был приказ подползти поближе к плахе. Стырча забился в своих узах, в бессилии застонал.

«Неужто ему не хочется пить?» — подумал Милеску. И тут же понял, какой задал себе нелепый, несуразный вопрос. И, сознавая, что не в силах ни помочь, ни облегчить его страдания, возмущенно подумал, испытывая гнев уже против самого Стырчи: «Ведь он-то лучше всех знает, что стал жертвой зависти, злобы, человеческой алчности. Почему же он не воспротивится, не возмутится? Ведь ему уже нечего терять... Почему лежит, вот так, подобно бессловесной овце, ожидая, когда его прикончат?.. Разве не писал Публий Овидий Назон в своих «Метаморфозах», славя Природу, покончившую с Хаосом:

И между тем, как, склонясь, остальные животные в землю

Смотрят, высокое дал он лицо человеку и прямо

В небо глядеть повелел, подымая к созвездиям очи...

И вдруг, словно подслушав его мысли, Алеку Стырча перестал стонать, встал с трудом на ноги, с достоинством поднял голову, тряхнув копной волос, чтобы сбросить застрявший в них мусор, и слезы, сбегавшие еще по щекам. Затем четко молвил, обращаясь к князю:

— Государь! Пощады и сострадания мне, вижу, не будет. Оболгали и погубили меня злые псы, коих твоя милость приблизила к себе. Ухожу прежде времени из этого мира; ухожу до срока невиновным, и буду пред господом свидетельствовать, что нет на мне вины. Хочу сказать еще тебе, Николай спафарий! Только твоя милость сумел меня понять, твоя милость единственный не поверил, что я был способен на воровство... Помнишь чудесный вечер, когда мы с тобой беседовали под старым орехом в Милештах? Помнишь, о чем говорили, размышляя о мироздании?.. Когда-нибудь всего этого не станет: и солнца, и земли... Не станет и нас самих... Что же останется тогда?

Чернявый Балаур лишних речей нелюбил. Потеряв терпение, он ударил осужденного палицей в висок, опрокинув его головой к плахе. Не успела в испуге пискнуть птица на заборе княжьего двора, как топор палача взлетел, рухнул вниз и голова казначея, словно даже с облегчением отделившись от тела, откатилась в сторону. Туловище казненного забилось в судорогах, затем раскинулось в луже крови, успокоившись навсегда.