У времени в плену. Колос мечты

1

Миновал полдень. Каменные дворцы Петербурга отвечали гордыми бликами высокому летнему солнцу. От их больших окон щедрые лучи отражались и долетали до медленного течения Невы, лаская паруса кораблей, достигая даже далекого марева широких балтийских просторов. Дмитрий Кантемир отправился на пешую прогулку, дабы снова полюбоваться красотами севера. Приказав, чтобы слуги готовили багаж для отъезда в Москву, князь шел к царю, чтобы проститься. Капитан Георгицэ Думбравэ вызвался его проводить и теперь рассказывал о своем житье-бытье.

— Что нынче мне всего труднее, государь, — жаловался он, — это справляться с Линой. Как и прочие жены, чем она старше годами, тем становится зубастее.

— Стала зла на язык? — удивился Кантемир.

— Не зла, государь. Но когда начинает свои речи, хочется сбежать на край света. Я, конечно, не убегаю. Остаюсь и внимаю. Даже думаю иногда, о чем она тараторит. Не скажешь, что болтает всегда ерунду.

— Чему же, господин капитан, поучает тебя госпожа Лина, если ее болтовня вначале досаждает тебе, а потом — и нравится?

— Уши мне прожужжала насчет разных жизненных дел, государь. А я прислушиваюсь к тому, ибо она — верная жена и родила мне двоих сынов, а надо думать, родит и дочек. Люблю я ее и гневаюсь, когда она топит меня в своих речах, ибо она кормит меня, и обстирывает, и моет, провожает меня из дому в плавание и ожидает, когда вернусь. И говорит она мне, поправляя чепец на кудряшках и глядя на меня исподлобья, долги годы, мол, мечтали мы, бэдицэ капитанушко, о нашей Молдове, подобной цветку по весне, и годы еще, наверно, придется о ней мечтать, так что старость, скорее всего, настигнет нас с тобой здесь, ежели Дмитрий-воевода насовсем переберется из Москвы в Питербурх; так что ты, бэдинцэ капитанушко, понапрасну мечтаешь о чарочке тулбурела[97] на виноделье в Лапушнянском уезде; попивай себе русские меды да горелку и оставь напрасные мечтания.

— Так она полагает, твоя хозяюшка?

— Именно так, государь.

— И ты ее за то бранишь?

— За что, государь? Не стану я ее бранить. Если пытаюсь оспаривать ее суждения, приходится мне плохо. Бросается она ко мне, и в опасности теперь уже мои косточки. Так что я даю ей покудахтать вволю и выхожу себе на лужок. Нюхаю цветочки и размышляю. То, что делает мой славный господин и покровитель Дмитрий-воевода, думаю я, есть дело правое. Я последовал за ним не колеблясь, когда его высочество геройски решил противостоять султану и визирю; с той же верой последовал за ним в изгнание. Буду с ним и впредь, где бы его милость ни оказался. Но не могу не слушать и мою Лину. Ибо не одну ее терзают колебания и сомнения. То же происходит и с другими.

По широкой дороге проехала телега, запряженная четверкой. Проследовал полк драгун. От Кроншлота донесся пушечный гром. Ему отозвались колокола на звоннице Петропавловского собора.

Кантемир взглянул на своего спутника искоса. Из стройного молодца, каким Георгицэ был еще в Стамбуле и в Яссах, вырос зрелый муж с упрямым взглядом и разумным суждением. Под треуголкой с галунами пробивались ростки седины, новенький мундир флотского капитана достойно дополнял облик мужественного офицера его царского величества. Опасения Георгицэ, несомненно, не могли питаться единою жениной болтовней: то были заботы, терзающие его давно, но которые он не решался высказать князю от своего имени.

— Экий ты, капитан, с твоею Линой хитрецы, — обласкал его Кантемир отеческим голосом. — Только помни мой совет: знай во всем меру. Ибо поговорка гласит: смелость с расчетом — достоинство, без оного же — безумие.

— Правда, государь, этого не отрицает даже моя Лина, — усмехается капитан Георгицэ, радуясь тому, что князь сумел разобраться в его треволнениях.

— Тогда все прекрасно, — продолжал Кантемир. — Римский зодчий Витрувиус следующим образом описал для нас симметрию человеческого тела. Если на пуп человека, лежащего на спине с вытянутыми руками и ногами, поставить одну сторону циркуля, а другой — описать окружность, пальцы рук и ног того человека должны касаться круга. Легкомыслие представляет себе, что таков непреложный закон бытия, и если встречается несоответствие, что не вмещается в круг, иначе говоря, слишком короткие ноги или длинные руки, либо наоборот, тогда легкомыслие, более от невежества, чем от знания закона, начинает роптать и жаловаться, порой же — пускаетея в пустые выдумки. Мы с тобой надеялись, что Россия вмешается в войну австрияков с турками. Но этого не случилось; и вот цесарцы заключили в Пожаревце с погаными мир, получив Словению и Банат, северные уезды Боснии и Белград. Война русских со шведами все тянется и тянется. Других средств вернуться в Молдавию у нас нет. Как же нам теперь быть? Разве мы с тобой не знаем, что стоялая вода протухает? Не ведомо ли нам, что призвание достойной души — нескончаемая борьба, как назначение птицы — полет? Полет, да в вышину, только в вышину, все выше и выше!

— Так и скажу моей Лине, женунке, — загорелся Георгицо. Она поймет.

— Тогда скажи ей еще, капитан, что наш полет нелегок. В нашем полете встречаются грозы и напасти. Эти напасти и грозы, почуяв, что мы страждем, усиливают свой натиск и множат удары. Мы же, противясь им и одолевая, закаляем себя и набираем силу.

— Таков, государь, и кремень: чем сильнее долбишь его огнивом, тем ярче искры, которые он исторгает из себя.

— Вот видишь, капитан! Философское слово всегда рассекает своим острием меланхолический недуг, точно так же, как молния — черные тучи.

— Истинно, государь.

— Помни же: труды наши порождают зависть злобных недругов и ненависть врагов наших, и многие напасти. Но мы, взбираясь по тропе судьбы нашей, одолеем их всенепременно. — Кантемир окинул долгим взглядом ряды качающихся на волнах высокомачтовых кораблей; затем, нахмурив чело, продолжал: — Что касается осман, оставь, капитан, сомнения. С божьей помощью в назначенное время мы обязательно их разобьем. Весной, при таянии снегов, и летом, когда отворяются небесные хляби, потоки мутных вод подмывают речные берега и разливаются вширь, затопляя собой луга и прекрасные селения, губя сады и хлебные поля. Но солнце убавляет снега и развеивает грозы. И потоки да реки возвращаются к своим извечным руслам. Ибо противно естеству, если реки поднимаются выше своих устий.

— Истинно так, государь. Только мне известно еще одно. Родитель мой, лэпушнянский пыркэлаб Думбравэ, перед тем как вздувались потоки, повелевал ставить плотины, чтобы сдержать воды и защитить сады.

— Тоже разумно, капитан, хвалю. Но кто изведал мудрость древних летописей, долго жег свечи над писанными кровью книгами предков, тот давно понял, что блаженные деды и прадеды наши, сражаясь без страха и усталости, не смогли все же отогнать от земли своей поганых. Магометане сумели набросить на них хитроумные арканы и привести их в неволю. Сегодня, однако, уже не скрыть, что узы те поистрепались и прогнили. Так будем же терпеливы до той поры, когда солнце всех христиан высоко взойдет в нашем небе и необузданные вражьи потоки войдут опять в свои природные берега.

— Это тоже надобно передать Лине, государь; есть надежда, что сии суждения ее утихомирят.

Возле домика, где жил царь, им встретился Алексей Васильевич Макаров.

— Только что, — сообщил он, — к его величеству явился поручик с известием, что князь Иван Юрьевич Трубецкой возвратился из плена. Его недавно обменяли на шведского маршала Эреншильда. Его величество вскочил тут же на ноги, говоря, что должен самолично навестить князя в его доме, и приказал мне звать вас, господа, туда же.