Друзья и герои

19

«Извините за вчерашнее. Пообедаем сегодня?»

«Нет», – ответила Гарриет.

Посыльный вернулся через десять минут. Второе послание гласило: «Простите меня и соглашайтесь!» «Нет», – снова ответила Гарриет. В третьей записке говорилось: «Ужин и объяснения?» «Это невозможно», – написала Гарриет прямо на записке и отослала ее обратно.

– Нельзя, чтобы этот юноша тут целый день топал, – заявила мисс Глэдис Тукарри. – Он мешает моей сестре.

– Он нужен мне для работы, – отрезала Гарриет.

– Если это будет продолжаться, я пожалуюсь лорду Пинкроузу, – пригрозила мисс Глэдис, но посыльный больше не возвращался.

У мисс Глэдис тоже была пишущая машинка – новее и изящнее, чем у мисс Мейбл. Машинка стояла на бильярдном столе, и дважды в неделю конторский мальчик на побегушках переносил ее на стол мисс Глэдис. На этой машинке создавался трафарет для выходившего раз в две недели бюллетеня, который Якимов потом развозил на велосипеде. Создание трафарета было главным занятием мисс Глэдис, и эта деятельность расценивалась как священная. Обыкновенно мимеограф[59] стоял в углу, накрытый тканью. Мальчик снимал ткань и доставал краску. Затем мисс Глэдис, громко цокая языком, вздыхая и отдуваясь, прилаживала трафарет, после чего мальчик поворачивал ручку и аккуратно складывал копии. Когда их количество достигало двадцати, их передавали мисс Мейбл; та складывала бюллетени и убирала их по конвертам. Затем конверты передавали мисс Глэдис, которая крупным ученическим почерком надписывала адреса в соответствии со списком. На заключительном этапе вызывали Якимова, и тот появлялся в состоянии полной боевой готовности: в пальто, на брюках – велосипедные зажимы[60].

Все участники процесса вели себя так, словно совершали священнодействие. Все беседы велись исключительно шепотом.

Якимов, складывая конверты в сумку, тоже говорил шепотом и отправлялся в свое путешествие с крайне серьезным видом.

Когда последний бюллетень был сложен, упрятан в конверт и доставлен, все валились с ног от усталости, но более других – Якимов, который возвращался в кабинет и падал в кресло с видом Фидиппида, погибающего от чрезмерных усилий.

Всего печатали около пяти сотен экземпляров бюллетеня. Некоторые доставляли грекам, но бо́льшая часть уходила англичанам, живущим в Афинах или неподалеку от города. Гарриет была поражена, узнав, сколько британских подданных осталось здесь и какие расстояния Якимову приходилось преодолевать на велосипеде. Перевязанные бечевкой стопки конвертов предстояло доставить не только в центр города, но и в Кифисью, Психикон, Патисию, Каламакион, Фалирон и Пирей.

Когда она впервые увидела готовые к отправке бюллетени, то сказала, надеясь расположить к себе мисс Глэдис:

– Я и не знала, что бедному Яки приходится столько трудиться.

– Бедному Яки?! – От ужаса у мисс Глэдис перехватило дыхание. – Вы что же, имеете в виду князя Якимова?

Гарриет рассмеялась, чем окончательно испортила дело. Пусть для нее Якимов и был всего лишь комическим персонажем – сестры Тукарри относились к нему со всей серьезностью. На их взгляд, ее непринужденное обращение с титулованным лицом выдавало в ней зазнайку. Мисс Глэдис имела обыкновение вворачивать в свою речь обороты вроде «возьму на себя смелость» и «не в моем положении» – и ее самоуважение, очевидно, основывалось на том факте, что среди ее коллег были лорд и князь.

Впрочем, сестры Тукарри были не единственными, кто уважал титул Якимова. Кое-кто из оставшихся в городе англичан был счастлив, что на его приемах напивается до полусмерти не кто-нибудь, а настоящий князь.

Алан рассказал Гарриет, как вскоре после приезда в Афины Якимов на одной из вечеринок вышел на балкон и, что-то мрачно напевая себе под нос, извлек на божий свет орган, предназначенный в том числе и для опустошения мочевого пузыря, после чего послал хрустальную в лунном свете струю прямо на головы посетителей расположенной на первом этаже кофейни. Рассказывая эту историю, Алан снисходительно посмеивался.

В Румынии было слишком много князей, и большинство из них были бедны. Там подобную историю пересказывали бы с гневом и возмущением. Если бы Гай не приютил Якимова, тот умер бы от голода и холода, словно нищий попрошайка. В те дни Якимов презрительно отзывался о греческой кухне – однако именно в этой стране он вновь обрел себя и нашел друзей.

Гарриет часто видела его и уже не помнила, за что когда-то недолюбливала. Он стал ей не просто другом, но старым другом. Их сблизили общие воспоминания.

Когда Алан и Якимов шли в «Зонар» или «Яннаки», они звали с собой Гарриет.

– Пойдемте же, дорогая моя, мы будем вам рады, – упрашивал Якимов, словно угощал он, а не Алан.

Якимов никогда никого не угощал. Эта привычка была навсегда утрачена в период нищеты. Иногда, если стаканы пустели, он вдруг начинал ерзать, словно готов был вспомнить былое. Но этого ни разу не произошло. Алан предлагал повторить, и Якимов после секундной паузы с облегчением соглашался.

Порой Якимов старался развеселить собравшихся, но, единожды придумав удачную шутку, он стремился выжать ее до последней капли. Последняя его присказка родилась в результате общения с расшифровщиками и требовала тщательного планирования. Необходимо было дождаться, когда официант примет повторный заказ, после чего заявить: «Остались неясности, требуется повтор».

Когда Алан наконец взбунтовался и спросил, сколько можно повторять одно и то же, Якимов печально пробормотал: «Старею, старею, бедный Яки теряет хватку», после чего как ни в чем не бывало продолжал в том же духе.

За обедом Алан и Якимов обсуждали постановку и пересказывали сплетни с репетиций; от них Гарриет узнавала больше, чем за всё это время от Гая. Именно Якимов рассказал, что Дубедат и Тоби Лаш обратились к Гаю с вопросом, можно ли им поучаствовать в представлении. Гай ничего не стал им обещать, но позже они узнали, что репетиции продолжились без их участия.

– Они были малость раздосадованы, – заметил Якимов. – Говорят, Дубедат расстроился. Не ожидал, видимо. Теперь он твердит всем, что без него наш спектакль в Бухаресте – как бишь его? – провалился бы. Говорит, что всех спас. Даже майору это сказал. Это не вполне честно по отношению к нам, как вы думаете?

Якимов с тревогой воззрился на Гарриет, и та постаралась уверить его, что на самом деле именно его игра стала залогом успеха постановки.

– Вы были воплощенным Пандаром, – сказала она.

Якимов был благодарен:

– Мне пришлось потрудиться. Гай меня заставил.

Его лицо вдруг приняло раздосадованное выражение.

– Но вышло ли что-нибудь из этого? Ничего. После премьеры о вашем Яки позабыли.

– Глупости, – сказала Гарриет.

– А я говорю, позабыли, – мрачно ответил Якимов. – Наш Гай – милейший человек. Лучший в мире. Соль земли. Но чуточку беспечный. Не понимает, как мы все устроены.

Гарриет была поражена: она воображала, будто единственная способна критиковать Гая. Еще сильнее ее удивило, что критика эта исходила от Якимова. Когда Якимов остался без дома и голодал, они приютили его, и он прожил у них семь месяцев. Теперь же Гарриет рассердило, что Якимов смеет критиковать Гая, да еще и в присутствии Алана.

Но как бы она ни была поражена и рассержена, обида Якимова всё же была оправданна. Гай превозносил его, а затем – после премьеры – совершенно позабыл. Гай полагал, что может всем угодить, но знал ли он, что нужно людям на самом деле? Знал ли он что-либо о своей жене? Вряд ли. У нее тоже начинали копиться обиды.

Якимов пострадал оттого, что слишком близко подошел к Гаю. Гарриет начала подозревать, что Гай тяготился близостью с людьми, поскольку это ограничивало его свободу. Неужели он тяготился и их браком? Почему, например, он сам не рассказал ей, что Лаш и Дубедат просили дать им роли в постановке и получили отказ? Возможно, он забыл; но, вероятнее всего, просто решил не говорить. Гаю не хотелось признавать, что теперь он относится к ним так же, как и она. Он предпочел оградить их от ее осуждения.

Гарриет чувствовала, что подобное поведение является предательством самой идеи взаимоподдержки, на которой и основан брак.

Возможно, впрочем, что эта идея существовала только в ее воображении. Убедить Гая, что он предает некую идею, в существование которой не верит, было бы невозможно. Он списал бы это на обычный эгоизм. Гарриет сомневалась, что у него вообще существовали какие-то теории касательно брачных уз. После свадьбы он перестал видеть в ней отдельную личность. Как-то раз Гарриет обвинила его в том, что он считается с ней меньше, чем с любым из своих знакомых.

– Но мы же с тобой одно целое, – ответил он удивленно. – Зачем мне с тобой считаться?

В Бухаресте Гай, не обращая внимания на фашистские демонстрации, продолжал давать уроки еврейским студентам. «Они нуждаются во мне, – говорил он, – у них никого больше нет, я должен поддерживать их». Однако он не понимал, что его жена тоже нуждается в поддержке. Гарриет преодолевала все кризисы в одиночку, и постепенно ей стало казаться, что ее увезли во враждебный мир и бросили там.

Здесь у нее хотя бы была работа, а также дружба с Аланом и Якимовым. Теперь они виделись с Аланом каждый день, и он стал держаться с ней более непринужденно. Он говорил свободнее, хотя оставались темы, которых он не касался. Одной из таких тем был лорд Пинкроуз и всё, что с ним связано.

– Он не возражает против моего присутствия? – спрашивала Гарриет, но Алан только молча пожимал плечами. Пинкроуз самовольно вторгся в их жизнь. Как бы он ни был бесполезен, он стал начальником Алана, а следовательно, не подлежал обсуждению. Однако его можно было обсуждать в связи с сестрами Тукарри.

– Стоило Глэдис увидеть Пинкроуза, она тут же назначила себя его главной подпевалой, – рассказывал Алан. – Подозреваю, он вскружил ей голову.

Гарриет хотелось знать, как сестры вообще получили место в Информационном бюро.

– Когда мы начинали, у нас не было ни гроша, – поведал Алан. – Мне приходилось принимать любую помощь. Позже мы получили грант, и я мог бы взять настоящую секретаршу – какую-нибудь прелестную англоговорящую гречанку. Но я оставил старушек Глэдис и Мейбл. Они нуждались в деньгах, и у меня не хватило духа выставить их. Теперь Глэдис шпионит за каждым моим шагом и по любому поводу бежит жаловаться Пинкроузу. Мораль этой истории такова: не позволяйте сердцу взять верх над разумом.

– Теперь-то вы могли бы от нее избавиться.

– Пинкроуз этого не допустит. На днях он сказал, что она «незаменима».

– Подозреваю, платят им немного?

– Да, немного. На двоих они едва ли получают одну зарплату; но и работы у них немного. От Мейбл, на мой взгляд, вообще больше вреда, чем пользы.

Письма, которые отдавали Мейбл для перепечатывания, писались очень разборчиво, дюймовыми буквами. Гарриет редко слышала ее голос и всякий раз находила его неприятным; ее речь могла разобрать только Глэдис. Мейбл никогда не поднималась со стула самостоятельно. Если ей надо было навестить уборную, она принималась тревожно что-то лопотать, и Глэдис уводила ее. Когда наступало время уходить, Глэдис надевала пальто, после чего поднимала сестру, ухватив ее за плечи. Пока Мейбл что-то бормотала, стонала, вопрошала и протестовала, Глэдис одевала ее. Обе они носили выгоревшие на солнце соломенные шляпы. Пальто Глэдис было темно-зеленым, а Мейбл – бордовым, вылинявшим до бледно-розового. Мейбл была слаба здоровьем, и перед выходом на улицу ей полагалось надевать рыжую меховую горжетку.