Друзья и герои

24

Гай перестал распевать про вечер, полный «шуток, смеха и чудес». Теперь по утрам, пока он принимал ванну, брился, одевался и готовился к непредсказуемым поворотам грядущего дня, несмотря на полное отсутствие слуха, он заводил энергичную песенку:

– Какой сюрприз для дуче: греки ничуть не лучше!

Поначалу Гарриет забавляло это новое сочинение, но вскоре оно невыносимо приелось.

– Это теперь единственная песня в вашей постановке? – мрачно спросила она.

Гарриет возненавидела постановку и редко ее упоминала. Гай всегда был чем-то занят, но она убедила себя, что, если бы не этот его прожект, она бы ни за что не стала искать компании другого мужчины. Воодушевленный Гай не дал ей добавить, что она предпочла бы послушать что-нибудь другое: он тут же сообщил, что постановка стала куда лучше с тех пор, как она видела ее в Татое. Тогда это было всего лишь любительское представление, но с тех пор, как в Афины прибыли британские военные, местные британцы стали воспринимать греческую войну как свою собственную и массово присоединяются к труппе. Хор увеличился вдвое и теперь поет вдвое громче, а военные подпевают всем песням: это и греческие песни, переведенные на английский, и написанные одним из английских дельцов в честь греческо-британской дружбы специально для представления. Все лагеря требовали, чтобы им показали знаменитое представление. Это был ошеломительный успех.

– А что думает Пинкроуз?

– Молчит как рыба. Понимает, что проиграл.

– Вижу, ты наслаждаешься происходящим.

– Тебе понравится. Приходи сегодня. Мы играем в Кифисье. Нас накормят в столовой. Приходи же.

У Гарриет были свои планы на этот вечер.

– У меня вряд ли получится, – сказала она, но Гай склонился над ней, взял ее за плечи и пристально заглянул ей в глаза.

– Мне бы очень хотелось, чтобы ты пришла.

– Тогда я, разумеется, приду.

– Хорошо.

Он тут же отпустил ее и принялся что-то искать в комнате.

Артисты и гости вечера должны были прибыть в Кифисью на военных грузовиках, которые отправлялись с площади Колонаки.

– Ты же сможешь пораньше уйти с работы?

– Наверное. Я собиралась встретиться с Чарльзом. Ты не против, если я приведу его?

– Приводи кого хочешь. Главное – приходи сама.

Он ушел. Гарриет глядела ему вслед – он хлопнул дверью и поспешил навстречу всем планам этого дня.

Якимов сказал как-то, что Гай – хороший человек, но не понимает, что чувствуют люди вокруг него. Тогда ей показалось, что Якимов прав. Теперь же она думала, что Гай видел и понимал больше, чем можно было подумать; но он не позволял этим наблюдениям мешать ему. Он был щедр – во всяком случае, в том, что касалось вещей. Он любил ее, но его любовь следовало принимать как должное. Если она пыталась подвергнуть его чувства испытанию, потому что ей было нужно убедиться в их истинности, ею всякий раз жертвовали в пользу более важных, с его точки зрения, планов. Он нуждался в свободе поступать по своему усмотрению. Он всегда мог объяснить свои поступки. Эмоциональной ответственности он не признавал и, в отличие от людей чувствительных, не позволял чувствам управлять собой. Гарриет порой страдала от угрызений совести, Гай – никогда. Именно уколы совести – совершенно неожиданные – заставили ее огорчить Чарльза, который заказал в тот вечер столик в «Бабаяннисе». Вместо этого она попросила его поехать с ней в Кифисью. Она знала, как он любит пировать в «Бабаяннисе», но туда они могли пойти в любой вечер. Когда Чарльз отказался ехать в Кифисью, Гарриет была потрясена.

В Бюро всё бурлило: Германия выдвинула Югославии ультиматум. Судьба Югославии, казалось, предвещала участь Греции; однако перед лицом нового кризиса Чарльз и Гарриет всё равно продолжали ссориться из-за планов на вечер.

Они пошли в парк «Заппион», залитый весенним солнцем, однако на душе у обоих было мрачно. Оба были сосредоточены на своих обидах, твердо вознамерившись не уступать ни на дюйм.

Чарльз говорил отвернувшись от нее и таким дружелюбным тоном, который сам по себе был хуже угроз:

– Не волнуйтесь за меня. Мне есть чем заняться. Я давно не виделся с друзьями. Мне надо написать несколько писем. Вообще-то, я даже рад освободившемуся вечеру.

– Надо подумать и о Гае, – сказала Гарриет. – Я пообещала ему…

– И мне, причем мне – раньше. Но это всё не важно. Не беспокойтесь. Я прекрасно проведу время.

– Гай не возражает, чтобы мы виделись. Он не гневается и ничего не требует; мы должны уступить ему сегодня. Мне кажется, нам надо поехать…

– Вам – разумеется.

– Будут и другие вечера.

– Возможно – или же нет.

– Что вы хотите сказать?

Бледный и неприступный, он опустил взгляд и пожал плечами.

– Вся эта история с Югославией. Если они отвергнут ультиматум, всех свободных мужчин пошлют на фронт.

Спор не был разрешен, но прекратился. Они прошли под деревьями и вышли к пруду. В воде плескались дети. Вокруг всё цвело и зеленело, но в этом не было никакого смысла. У пруда они повернули и пошли обратно к площади Конституции.

Хотя возвращаться на работу было еще рано, Гарриет остановилась у двери. Чарльз, не говоря ни слова, двинулся дальше.

– Чарльз! – окликнула она. Он оглянулся, она подбежала к нему и взяла его за руки. – Пожалуйста, поедем в Кифисью.

Он нахмурился, после чего недовольно сказал:

– Хорошо.

– Дождитесь меня здесь. Приходите пораньше, хорошо?

Он ушел с мрачным видом, но она не сомневалась, что увидит его вечером. Так и оказалось: выйдя с работы, она застала его у двери. По пути в Колонаки он молчал. Там их ждали грузовики; вокруг толпились артисты во главе с Гаем. Некоторые были знакомы Гарриет, но большинство – нет.

По пути они проехали мимо Югославской миссии. Вокруг нее собрались греки, чтобы выразить свое сочувствие стране, которой угрожали так же, как и им. Насколько было известно, Югославия всё еще обдумывала ультиматум. Бен Фиппс заявил, что верит в благоразумие принца Павла, но Гай считал, что югославы будут сражаться.

Гай попросил водителя остановиться и выскочил из грузовика, чтобы поддержать митингующих. Когда в окнах миссии показывался кто-то из чиновников, греки аплодировали, но югославы выглядели мрачно.

Бен окликнул Гая, свесившись через борт кузова:

– Поехали, мы опоздаем!

Когда Гай вернулся, Бен добавил:

– Утри слезы, они-то всё равно уступят.

Гай печально кивнул.

– Возможно, ты прав.

Кифисья полнилась ароматами весны. Медовый закатный свет золотил дома и сады, уходившие вверх, к горе Пендели, и его отражение падало на уже погруженную в тень дорогу как обещание скорого лета. Грузовик проехал под перечными деревьями и остановился. Деревья трепетали под первым вечерним ветерком.

На этот вечер столовую разместили в зале, который не использовался с начала войны. К заднему входу тащили коробки с бутербродами и пирожными для артистов. Пассажиры грузовика тронулись вслед за носильщиками через узкий заброшенный сад, полный аромата цветущих цитрусовых деревьев. В темном зале пахло пылью. Чарльз коснулся руки Гарриет:

– Нам обязательно заходить внутрь?

– Мне нужно посмотреть хотя бы часть постановки.

– Давайте подождем, когда всё начнется.

Они остановились у входа, вдыхая сладкий вечерний воздух, и Гарриет улыбнулась Чарльзу, понуждая его улыбнуться в ответ. Откуда-то издалека донесся сигнал вечерней зари; Гарриет уже слышала его в Бухаресте. В приступе ностальгии по ушедшим временам она сказала:

– Вы знаете эту мелодию? Коней напои да коней накорми, дай сена, травы и зерна. А если не сможешь, мы сразу узнаем, придем и накажем тебя.

– Кто вам об этом рассказал? – ревниво спросил Чарльз.

– Не знаю. Кажется, Гай. Есть и другой сигнал: К черту офицеров, к черту офицеров.

– Да, офицерский.

Чарльз всё еще был мрачен. Услышав, как мисс Джей бьет по клавишам фортепиано, Гарриет взяла Чарльза под руку и повела в зал. Они сели в последнем ряду, прямо за Аланом, Якимовым и Беном Фиппсом: им идти на сцену предстояло только после перерыва.

Все первые ряды были заполнены солдатами. В Аттике осталось не так уж много британских военных. Среди них были новозеландцы – высокие, смуглые, серьезные, словно они черпали силу в самообладании.

Летчики – вроде пилота Сюрприза и его друзей – приспособились к полной опасностей жизни благодаря тому, что ничего не воспринимали всерьез. Пехотинцы же прочно стояли на земле: пусть жизнь порой и казалась им забавной, но они воспринимали ее очень серьезно.

Воображая далекие мирные острова, с которых прибыли эти люди, Гарриет гадала: что привело новозеландцев в Европу? За что они сражались? Они казались совершенно безобидными – зачем же они преодолели такое расстояние, чтобы умереть здесь? В присутствии военных, которых держали в лагерях, словно обученных убивать собак, Гарриет казалась себе обузой. Как бы ты ни был им близок, они сохраняли дистанцию. Чарльз предупреждал ее, что рано или поздно ему придется уехать. А вскоре уедут они все.

Когда военные заняли первые десять рядов, в зал впустили гражданских, которые ожидали своей очереди у входа. Многие греки и англичане уже прослышали о знаменитой постановке и поехали в Кифисью специально, чтобы увидеть ее. Через несколько минут зал был полон. Занавес раскрылся, и тут же грянул хор: предполагалось, что впечатление должно быть мгновенным. Мисс Джей ударила по клавишам, и мужчины в тужурках и женщины в бело-голубых балетных пачках запели «Коридо Муссолини» – песню, в которой говорилось об итальянцах на войне:

Сидят весь день под крышей
И шлют депеши в Рим.
Здесь холодно и страшно,
Мы дома посидим!

Гай тоже пел и дирижировал поющими – в позаимствованной у кого-то белой тужурке, которая не сходилась на нем. Он пригласил публику присоединиться, и зрители радостно затянули песню вслед за хором. Гай размахивал руками, понуждая сидящих впереди так же самозабвенно отдаться пению, как и он сам, и довел весь зал до неистовства.

Бен Фиппс сидел, сунув руки в карманы, откинувшись назад так, что его стул опирался только на задние ножки, и взгромоздив ноги на спинку стула перед собой.

– Вы только поглядите! – сказал он вроде бы насмешливо, но в голосе его звучало невольное восхищение. – Вы только поглядите! Каков! Это на что же он, получается, способен?

И в самом деле, на что? Гарриет было тяжело смотреть на пляшущего на сцене Гая. Ей вспомнилось, как он руководил рабочими сцены в Бухаресте, сжигая себя, подобно радию, ради любительской постановки, которой предстояло быть забытой через неделю. Тогда она подумала, что, если бы ей удалось направить энергию Гая в полезное русло, он мог бы оставить след в вечности. Теперь же ей казалось, что она переоценила его. Он напрасно транжирил жизнь. Его силам, его уму, которые для нее были бесценным сокровищем, предстояло сгореть зазря. Его невозможно было остановить – с тем же успехом она могла бы попытаться сдержать ураган. Глядя на него теперь, она испытывала отчаяние.

Первая половина вечера подошла к концу, и актеры, занятые в «Марии Мартен», отправились переодеваться.