Король-паук

В этот хлопотный начальный период царствования Людовика просители осаждали королевский двор. Король Арагона, прослышавший, как и многие другие государи, об успешных налоговых мерах во Франции, написал, что нуждается в деньгах. Арагон был расположен недалеко, и Людовик отнёсся к поступившей оттуда просьбе о денежной поддержке внимательнее, чем он обычно относился к подобным вещам. Он взглянул на карту. На юге кусок арагонских владений весьма дерзко и неуклюже «заползал» за естественную границу Франции — Пиренеи. Сам по себе клочок земли не имел большого значения. Но он мог стать удобным трамплином для вторжения из Испании.

— Уступите мне Руссильон и Сердань, — торговался Людовик, — и я дам вам двести тысяч экю, о которых вы просите.

Руссильон и Сердань представляли собой единственные укреплённые пункты на всей этой территории.

Арагонский монарх отвечал:

— При условии, что когда-нибудь я смогу выкупить их обратно.

— Договорились! — согласился Людовик. И снова он вынужден был черпать из казны, использовать средства, отложенные для выкупа городов на Сомме, и у сборщиков налогов работы прибавилось. В конце концов, деньги были отправлены и карта перекроена.

Людовик немедленно разместил гарнизоны во вновь приобретённых городах и поручил управление ими крупнейшему из своих южных вассалов — Гастону, принцу де Фуа.

— Управлять городами по праву должны были вы, — сказал отцу юный Жан Леклерк. Госпожа Леклерк тоже так считала.

— От меня королю нужны пушки. Вполне достаточно того, что он сделал меня начальником арсенала. Не всё сразу. Фуа — знаменитая и славная фамилия юга, она обеспечит ему престиж.

— Но разве Леклерк — не славная фамилия? И разве мы не южане? Матушка принадлежит к роду Коменжей. Где же лежат земли Леклерков, отец?

Анри вздохнул и отвёл глаза от механического чертежа нового ядра, сдвинув на лоб недавно приобретённые венецианские очки. Он не мог сказать сыну, что не знает, как быстро дорос Жан до обескураживающих вопросов!

— Ступай упражняться в искусстве владения мечом, — строго сказал Анри.

Людовик запер опасную дверь, открывавшую проход через горы, и отныне единый сплошной монолит Пиренеев защищал южные провинции Франции на всём своём протяжении от Атлантики до Средиземного моря.

Теперь парламент начинал потихоньку роптать. Кое у кого из депутатов в Реймсе лишились ушей близкие друзья. Зачем, вопрошали депутаты, продолжать взимать непосильные налоги, когда блестящее продвижение на юг состоялось, и казна полнее, чем когда бы то ни было при покойном Карле? Людовик убеждал: «Руссильон и Сердань — ничто по сравнению с Соммой. Я верну Сомму!»

— Собирать эти налоги становится всё труднее, — жаловались они, — особенно в некоторых отдалённых провинциях.

— Если парламент не в состоянии добыть деньги, — взрывался он, — я сделаю это сам, а если тем самым я ущемлю ваши права, не вините меня потом.

В Дофине король восстановил парламент Гренобля, и счастливые представители его бывшего апанажа, в знак благодарности, немедленно обложили население такими податями, о каких парижские собратья не смели бы помыслить.

Теперь жители Дофине могли наконец снова управлять своими делами без вмешательства парижан, никогда не понимавших их местных особенностей.

Пример Дофине так воодушевил Людовика, что он решил вое становить ещё одну провинциальную ассамблею. Знати и парижскому парламенту пришлось молча снести и этот удар по их самолюбию — престиж их опять пострадал, но доходы с налогов воз росли, причём усилий на их сбор было затрачено гораздо меньше.

Обусловленные необходимостью, эти меры, впрочем, возымели побочный эффект, который король сразу же оценил как грозное оружие в борьбе с врагами, и, припомнив, что его изобрели много веков назад ещё римляне, он усмехнулся. Divide et impera — разделяй и властвуй; и, разделяя, он утверждал свою власть.

На юге он также претворил в жизнь одно из своих самых заветных мечтаний, о котором он некогда говорил Шарлотте. Людовик основал в Лионе шёлкопрядильную мануфактуру, набрав мастеров в Савойе. Поскольку ожидать, что герцог Людовико просто так, бескорыстно отдаст своих самых искусных работников, не приходилось, Людовик написал ему:

«У них не обязательно должно быть два глаза, если один оставшийся — достаточно зорок. Я не требую, чтобы у них было по две руки, если одна оставшаяся достаточно проворна. Что касается ног, то они вообще едва ли пригодятся. Но пусть это будут, по возможности, здоровые люди, не предрасположенные к обморокам и сонливости во время работы».

Недоумевая, зачем могли они понадобиться его чудаковатому зятю, герцог охотно отправил ему целый запряжённый мулами обоз калек оборванцев, собранных со всех шёлкопрядильных мануфактур Савойи, где они служили мишенями жестоких и злобных издевательств физически полноценных работников. Для короля, который дал им пристойное жильё в отдельном квартале и карал тех, кто осмеливался насмехаться над их увечьями, они готовы были трудиться в поте лица, изматывая себя до полусмерти. Физические недостатки никогда не вызывали у Людовика смеха, хотя все вокруг находили их весьма забавными. В этом, а также в своей жалости к собакам он чувствовал себя не в ладах с эпохой.

Подстёгиваемые необходимостью поиска средств для выкупа Соммы, мысли короля перескочили с производства шёлка на его использование, и он, неизменно столь равнодушный к одежде, с удивлением обнаружил, что размышляет о мельчайших тонкостях дамских нарядов. Почему, к примеру, одни дамы носят хеннин в целый ярд высотой, а другие — лишь в пол-ярда? Почему бы им всем не надевать одинаковые? Ведь тогда хеннины можно будет изготовлять в неограниченных количествах, на больших центральных мануфактурах — с такой работой справится кто угодно. По единому образцу. То же и с перчатками. Они не только подешевели бы настолько, что каждый смог бы их себе позволить, но можно было бы взимать налог с их производства. Это, вероятно, принесло бы казне миллионы. На тот момент изготовление любой одежды во Франции было настолько хаотично и рассредоточено, что никакого налога вообще нельзя было собрать — не пошлёшь же сборщика податей к каждой швее в королевстве.

— Не думаю, что это начинание увенчается успехом, — улыбалась Шарлотта.

— Это явится благом для бедноты.

— Дорогой Людовик, как мало вы знаете женщин. Если любая жёнушка самого ничтожного буржуа сможет купить себе хеннин, ни одна дама больше не пожелает его носить.

— Это очень немилосердно в вас, женщинах, Шарлотта.

— Мне неприятно даже, когда у кого-нибудь из моих фрейлин оказывается платье, похожее на моё, а вы ведь знаете, как они всегда стараются подражать мне.

— Вот-вот, это я и имею в виду! Ты могла бы основать новый стиль, все женщины станут строго следовать ему, казна приобретёт новый и мощный источник дохода, все будут счастливы и довольны.

Шарлотта рассмеялась:

— Ах, мой деловой, деловой король! Ни одна женщина во Франции не будет счастлива, и я — в первую очередь.

— Что ж, в таком случае забудем об этом.

И всё же он попробовал однажды втайне, в одном из гасконских городов, конфискованных у графа Жана д’Арманьяка. То было одно из самых странных мест на земле, уникальное даже во владениях д’Арманьяка — здесь могло произойти всё что угодно.

В этом городе имелась значительная колония людей, от рождения умственно отсталых. Они жили отдельно от нормальных горожан, и те страшились и избегали даже прикосновения к ним. Хотя ни у одного из сих страшно обиженных Господом существ не было обуви, закон запрещал им ходить босиком, поэтому они либо держались тёмных и отдалённых закоулков, либо обматывали ноги тряпьём. Они были лишены всех общественных и гражданских прав. Учиться ремеслу им тоже не дозволялось, и большинство из них нанимались дровосеками в окрестные леса. Условия, в которых они жили, напоминали условия прокажённых, а они прокажёнными не были, так как у прокажённых головы бывают нормального размера, у этих же головки были маленькие, заметно деформированные. Никто не ведал, откуда они пришли и к какому народу принадлежат. Светловолосые, голубоглазые, они официально именовались каготами. Здесь, конечно же, рассудил Людовик, его идея одинакового платья для всех привьётся, к тому же опыт можно поставить без лишней огласки.

Однако даже простодушные каготки оказались в достаточной мере женщинами, чтобы не желать одеваться одинаково. Опыт провалился. Людовик признал свою затею неисполнимой, отказался от неё и убедился, что слабый пол неисправим, о чём, впрочем, давно подозревал.

В делах международных, где приходилось иметь дело с муж чинами, он преуспел больше. Он обратился к проблемам Савойи, по собственному опыту зная, что герцог Людовико не способен к решительным и энергичным действиям. Со стороны итальянской границы Савойя была почти беззащитна, — между нею и миланским герцогством не протекали широкие реки и не высились широкие горы, которые могли бы послужить надёжной естественной преградой. Существовало лишь два способа защиты — заключить союз или положиться на силу оружия. Открытый всегда непредсказуем и чреват неожиданностями, и Людовик предпочитал ему манёвры тайной дипломатии, о которых никто и не догадывался, пока они не приводили к успеху. Союзом, который устроил король, он обеспечил безопасность и мир не только своему тестю в Савойе, но тем самым и Франции.

Французское королевство издавна притязало на Геную. В настоящий момент Людовик ничем не мог эти притязания подкрепить, да и не особенно желал присоединить маленькую отдалённую республику к своим владениям. Однако Генуя находилась вблизи от Милана, и герцог очень хотел её заполучить. Людовик отказался от всяких видов на Геную в обмен на согласие герцога женить своего сына и наследника на одной из своячениц короля — Боне Савойской. Герцог Людовико счастлив был сбыть с рук ещё одну дочь, миланский принц охотно взял её в жёны. Таким образом Людовик на двойной засов запер ворота, ведущие в те долины, что так неудачно растянулись через Альпы прямо к Дофине, которое теперь тоже являлось частью Франции. Он отказался лишь от бесполезных и ненужных ему прав и не истратил ни единого су, не сделал ни одного выстрела, не потерял ни одного человека и вовлёк во всё дело одну-единственную женщину, которая осталась этим вполне довольна.

Из Италии ко двору нового короля прибыл ещё один посол — легат папы Пия II. Он был послан к Людовику для обсуждения застарелого, но оттого не менее болезненного вопроса о Прагматической санкции, данной в Бурже королём Карлом. То был королевский указ, освобождавший французское духовенство от непосредственного подчинения Риму. Людовик, который не хотел, чтобы его собственные знатные сеньоры обрели независимость от него, вполне понимал желание его святейшества навести порядок среди своих подчинённых.

Он согласился отменить Санкцию, но собирался получить что-нибудь взамен. Что, спрашивал он себя, удерживает папу от того, чтобы помочь моему дяде, Рене Прованскому овладеть Неаполем, королём которого он давно уже стал номинально. Рене не представлял для Людовика никакой опасности, но Прованс граничил с Францией, и ему могло бы оказаться полезным покрепче привязать к себе дядю.