Зарубежный детектив 1975

Брезак закурил сигару и умирает от скуки. Все, что рассказывает доктор Вейлсхеймер, ему известно до последней запятой. Он бы и сам не прочь вставить слово, но не видит возможности сделать это, пока речь не зайдет о деталях чисто криминалистических.

— Да, говорит он, наконец вторгаясь в разговор. — Так, наверно, все и началось. Стало быть, этот тип прячется в потайных холах. Где-то среди ночи он вылезает, вооружаясь карманным фонариком резиновыми перчатками. Он снимает картину со стены, потом приподнимает металлические скрепы, достает полотно из рамы, вставляет вместо него копию и вешает подделку обратно. Затем он тщательно устраняет следы своего' пребывания в зале, скрывается в потайной ход и, довольный собой, спокойно дожидается утра. Нервы у мерзавца прекрасные, он не курит, он не бегает взад и вперед, он не ест, короче — не оставляет никаких следов.

В девять утра музей открывают.

Вскоре появляются первые посетители. Этот тип стоит за зеркалом и наблюдает: не заметил ли кто пропажу? Нет, разумеется, никто. Люди бросают беглый взгляд на картину и спешат дальше. А дежурные и вовсе на нее не смотрят. Кто годами сидит в выставочных залах, тому все это до чертиков надоело. Мысль о возможности хищения никому не приходит в голову, потому что общий вид зала и картины совершенно не изменился.

Брезак стряхивает пепел, прокашливается и продолжает:

— До сих пор все шло как по писаному. Сейчас для преступника наступает заключительная и самая рискованная часть его предприятия. Он должен незаметно выйти из тайника и, не возбудив подозрений, покинуть замок. Но он и тут не проявляет поспешности, не совершает ни одной ошибки. Через зеркало он прекрасно видит, что делается в зале, и может без особого риска выждать. Возможно даже, у него хватило ума уйти не сразу, а пристать к хвосту какой-нибудь экскурсии и выйти не в одиночестве, а в компании. Имея под пальто свернутый в трубку оригинал, он выходит во двор и затем исчезает навек. Работа нашей экспертизы не принесла никаких ощутимых результатов, если не считать следов резиновых перчаток на раме картины и на потайном механизме Будды. В потайных ходах тоже не удалось обнаружить ничего примечательного, только едва различимые следы на пыли, но и они обесцениваются тем обстоятельством, что там бывал и сторож и другие служащие.

— А дежурные по залу, они разве ничего не заметили? — спрашивает Гейм.

— Нет, они не могли припомнить ни одного посетителя, ни одного происшествия, которое показалось бы им подозрительным, — отвечает доктор Вейлсхеймер.

Гейм задумчиво дергает себя за мочку уха. Преступник действовал тонко и осмотрительно, но использовал совсем иной метод, нежели в Кёпенике. Можно ли, несмотря на это, считать, что речь идет об одном и том же человеке? Конечно, отвечает Гейм самому себе, конечно, преступник просто обязан был использовать здесь другой метод, потому что в Готе есть сигнализация. Гейм перестает теребить мочку уха и спрашивает:

— А мог ли преступник — допустим, что это был посторонний человек, — знать о сигнализации на окнах и дверях?

— Разумеется, — отвечал Вейлсхеймер. — Если приглядеться, можно без труда увидеть тонкие контактные провода. Скрытая проводка здесь недопустима, потому что провод должен реагировать на прикосновение. Разумеется, все лица, имеющие отношение к музею, были тщательно проверены полицией, и у нее после всех проверок не возникло и тени подозрения. Чтобы раз и навсегда исключить возможность подобных хищений, к потайным ходам теперь тоже подключена сигнализация.

А что-вы сделали с репродукцией, которую оставил вор? — без всякой видимой связи спрашивает Гейм.

Брезак пожимает плечами. — В отделе научно-технической экспертизы окружного управления ее исследовали на отпечатки пальцев, ничего не нашли и вернули музею.

— Только на отпечатки пальцев?

— А на что же еще? — удивляется Брезак.

— Не знаю, я просто так спросил. — И Гейм поворачивается к директору Вейлсхеймеру: — Она пока у вас?

— Очень может быть. Лежит где-нибудь в запасниках.

— Я охотно взял бы ее с собой, если вы, конечно, готовы несколько дней обойтись без нее.

Доктор Вейлсхеймер презрительно хмыкает.

— По мне, можете оставить ее у себя. Для нас она не представляет никакой ценности, разве что наводит на грустные мысли. Сейчас я справлюсь, куда ее дели.

Он вынимает из-за книг старомодный телефон и обменивается с кем-то несколькими словами. Почти сразу же в кабинет заходит грузная дама с массивными очками, которые почему-то болтаются у нее на цепочке, как кулон. Она мерит посетителей критическим взглядом, бормочет приветствие и протягивает директору репродукцию в коричневой оберточной бумаге.

Доктор. Вейлсхеймер. тотчас передает репродукцию Гейму.

— Вот, пожалуйста.

На бандеролях можно отчетливо прочитать штемпель научно-технической экспертизы Эрфурта. Гейм вынимает копию и разглядывает ее.

На мраморной столешнице, искусно задрапированной складками восточного ковра, мерцает сине-голубой китайский фарфор. Перед ним два плода — апельсин и лимон, с которых спиралью снята кожура. Серебряная ваза, венецианский бокал с бургундским, эмалевые часы и несколько. цветков померанца образуют центр композиции.

Репродукция, судя по всему, очень удачная. Мягкая яркость. красок, тончайшие трещинки и структура холста переданы с обманчивой точностью.

— Нельзя ли полюбопытствовать, что вы с ней собираетесь делать? — интересуется доктор Вейлсхеймер. — Я и сам пока не знаю, — смущенно улыбается Гейм, — может, стоит еще раз попытаться извлечь из нее что-нибудь.

Брезак и Вейлсхеймер недоуменно глядят друг на друга. Потом их взгляды обращаются к Гейму, и в них можно прочесть снисхождение, как к ребенку; который вздумал на пушечном ядре пересечь Атлантику.