Римская Республика. Рассказы о повседневной жизни

В Рим я попал в дни войны с Ганнибалом. Я, подобно другим италийцам, должен был участвовать в войне. Я сражался в рядах римских легионов. На острове Сардинии, где были расположены наши войска, я встретил Марка Порция Катона – того самого, который сегодня на пиру так сердился. И он убедил меня ехать в Рим. В Риме я поселился на Авентинском холме в маленьком домике и стал давать уроки грамматики – и греческой, и латинской. Потом принялся и за поэзию. Я переводил и приспособлял для римской сцены трагедии Еврипида. Не так давно римская публика бешено аплодировала в театре «Медее», которую я изложил латинскими стихами. Писал я и комедии, писал много, стараясь знакомить Рим со всем тем, что дали миру великие эллинские философы и поэты. Кто, как не я, познакомил римлян с учением Эвгемера о богах? Я не пренебрегаю никаким родом литературы: пишу и величавые поэмы, и шуточные стихи. Сейчас вот я заканчиваю легкую поэму, посвященную прелестям греческой кухни: в живых стишках я учу римлян, как нужно поджаривать разные сорта рыб и чем приправлять. Думаю, что угожу нобилям.

Однако ни одно из моих произведений не встретило такого сочувствия, как «Анналы». У римлян нет своего национального эпоса – нет ничего, что могло бы для них стать тем, чем для греков являются бессмертные поэмы Гомера. И я задумал изложить в стихах всю римскую историю. Уже несколько лет я работаю над этой поэмой. Несколько первых книг я уже выпустил; и римские нобили восхищаются ими и просят не медлить с выпуском дальнейших частей поэмы. По слогу я стараюсь подражать Гомеру. Я с того и начинаю поэму: во сне мне является старец Гомер, передает мне свою душу – и я становлюсь латинским Гомером. Я собрал все италийские предания, которые только мог найти: песни о былых годах, что на пирах поются; сказки, которые рассказывают старики своим внукам; сказания, которые передаются из рода в род в каждой фамилии нобилей о славных делах их предков. Жрецы каждого храма могут рассказать немало сказаний, связанных с их святилищем. Они-то мне рассказали про старуху Сибиллу, что продала Тарквинию Гордому три книги, где изложена вся будущая судьба Рима; или о Марке Курции, который добровольно бросился в пропасть, дабы умилостивить богов, после чего пропасть закрылась; или о том, как царь Нума беседовал с богами. Многому из этого я бы не поверил. Но что из этого? Зато читатели так любят небылицы. Я читал подписи на могилах нобилей, писанные такими ужасными стихами, что порой трудно добраться до смысла. Все это я собрал и сложил из этого большую поэму, подобно тому как целый город бывает сложен из отдельных камней. Правда, я не первый. Уже сенатор Фабий Пиктор (я говорил тебе?) описывал греческой прозой Первую Пуническую войну. А некто Невий пытался ее изложить в стихах. Но мой труд будет и величественнее, и изящнее по стиху. Слушай! Это из первой книги моих «Аннал»: Ромул и Рем, близнецы, вскормленные волчицей, построили город и спорят, чьим именем назвать его.

Энний кашлянул, набрал воздуху и, подняв одну руку, начал патетически декламировать:

Много заботясь в то время о троне и сильно желая
Царствовать, знамений ищут и указаний по птицам.
Вот предается гаданию Рем и один наблюдает —
Не пролетит ли счастливая птица, но Ромул прекрасный
На Авентинской горе стережет точно так же полет птиц.
Спор шел о том, как назвать город – Римом или Ремором.
Всех занимало людей, кто из братьев царствовать будет. Ждут. Точно так, когда консул хочет сигнал подать в цирке
Смотрят все, полны жадного взора, на перегородки,
Как из ворот разноцветных появятся вдруг колесницы.
Так и теперь ждал народ и смотрел с напряженным вниманьем[25].

– Слышишь?.. Слышишь? – продолжал он. – Ведь это же – чистый гекзаметр. А до меня в Риме не знали гекзаметра. Ливий Андроник перевел «Одиссею» сатурническими стихами – и Невий тоже сатурническими стихами воспевал Первую Пуническую войну!

Амфитей промолчал. В душе он никак не мог согласиться, чтобы эти стихи могли стать рядом с Гомером. Но не хотелось противоречить Эннию.

– Вот что я делал в Риме, – продолжал Энний. – И я сделался нужным человеком для нобилей. Многие из них посещают мой скромный дом на Авентине. Меня всегда зовут на пиры – я там необходим, ибо кто в Риме умеет подобно мне говорить о серьезных вопросах в шуточной, остроумной форме? – Одинаково интересно говорить и о богах и великих предках – и о морских раках под соусом из хиосского вина? Публий Корнелий Сципион и нынешний консул Фульвий Нобилиор спрашивают у меня, что им читать в часы досуга. Разве не по моему совету сын Публия Корнелия Сципиона задумал писать римскую историю? Консул Фульвий Нобилиор вскоре выступает в поход против этолян. И он очень зовет меня с собой, надеясь, что мой талант вплетет новые лавры в его победный венок. Среди молодых людей Рима есть такие, которых зовут энниасты за их любовь к моей поэзии. А сколько раз накануне обсуждения великих дел в сенате сам Публий Сципион приглашал меня к себе и держал со мной совет!

Я не скажу, чтобы я жил богато. Вначале я бедствовал, теперь мои дела идут лучше, ибо всякому сенатору приятно, чтобы его детей учил грамматике Квинт Энний, а Квинту Эннию не разорваться же, чтобы обойти все сенаторские дома; поэтому я могу за свои уроки назначить хорошую цену. Правда, уроками не наживешь себе Крезовых сокровищ. Однако, хотя я и не богат, но я все время чувствую, что я Квинт Энний. И когда моя подагра (Энний слегка потер левую ногу) или другая болезнь сведет меня в могилу, и меня положат вот в этот склеп рядом со Сципионами – я заказал высечь надо мной такую эпитафию:

Граждане! О, посмотрите на старого Энния образ!
Славные он воспевал подвиги ваших отцов.
Не почитайте меня ни слезами, ни похоронным воплем.
Зачем? Я, живой, буду порхать по устам.

Он замолчал. Молчал и Амфитей. С равнины потянуло сыростью. Энний встал.

– Пойдем, – сказал он – моя подагра не любит влажного воздуха.

Они пошли обратно по направлению к городу. Энний вытирал со лба капли пота. Он, видимо, устал. Шли молча. Наконец Амфитей прервал молчание:

– Из твоих слов следует, что побежденная Эллада может стать сильнее победителя – Рима? Может научить его, как жить?

– Я это и говорю. Я в Риме пятнадцать лет. Но как быстро меняется жизнь нобилей за эти годы! Погляди, как жадно перенимает молодежь все греческое. Я уже не говорю про вина и блюда или домашнюю обстановку. Но если бы ты видел, как доволен был Эмилий Павел (тот самый, в доме которого сейчас шел пир), когда я ему подсказал, что род Эмилиев можно вывести от сына философа Пифагора – Мамерка, по прозвищу Эмилиос, что значит по-гречески «обладающий приятной речью». А вот другой пример: сколько я знаю, старинные римские сказания выводят основателей Рима – Ромула и Рема – вон с той Альбанской горы (Энний указал рукой на чернеющую вдали гору). Но почему же и у Невия и у Фабия Пиктора я читал, что римляне происходят от Энея, бежавшего из пылающей Трои и поселившегося в Лациуме, где на Альбанской горе сын его построил город? Я думаю, это оттого, что римлянам лестно стало связать свои предания с греческими. И кто-то, Невий ли, или кто другой – судить не берусь – соединил в одно римское предание и то, что вычитал в греческих книгах.

– А как объяснить то, что римских богов стали звать греческими именами? Теперь в Риме многие нобили, начитавшись Гомера в переводе Ливия Андроника, стали утверждать, что Зевс и Юпитер – одно божество. Однажды меня серьезно спрашивали, кого из римских богов греки чтут под именем Диониса или Вакха? Богом винограда и вина в Риме считался Юпитер. Но если он – Зевс, то как же он может быть еще и Дионисом? И вот стали говорить, что Вакх – это римский бог Либер. В Риме есть храм, посвященный трем божествам – Деметре, Коре и Дионису. И там служат по греческому обряду. Недавно я ночью шел по берегу Тибра. И видел, как толпа мужчин и женщин с восторженными криками неслась к реке с высокого берега. С песнями погружали они в волны Тибра горящие факелы и ухитрялись вынимать их не гаснущими. Ты – эллин и, думаю, согласишься со мной, что это, вероятно, совершалось празднество вакханалий в честь эллинского светлого бога Диониса. Я сам мало думаю о богах. Но, когда я прибыл в Рим, я дивился прочности римской религии. Дивился, как чтут римляне своих богов. И вот оказалось, что и здесь Эллада учит Рим.

– Меняется вся жизнь в Риме. Катон не раз, сморщив брови, наставительным тоном говорил мне, что еще во дни его молодости римские женщины ничем не смели интересоваться, кроме домашнего хозяйства, а по улицам ходили, скромно опустив ресницы. Развод был редким явлением. Но сейчас – не то. Иные женщины читают моего «Эпихарма», пробуют учиться по-гречески. Как ни ворчит Катон, жизнь идет своим порядком.

– Но почему Катон так не любит Эллады? – спросил Амфитей, и перед ним так и встали колючие глаза рыжего нобиля.

– Потому что он слишком любит Рим и все, что пахнет римской стариной. Ему обидно видеть, как римляне берут пример с греков. Он хочет, чтобы весь мир смотрел на Рим с благоговением, а тут римляне оставляют свои обычаи ради чужих. Он всегда ищет у греков все дурное. Особенно его раздражает роскошь, которая стала входить в обычай после заморских побед римлян: и день и ночь твердит он, чтобы издали законы, воспрещающие перенимать чужие обычаи. Он человек влиятельный. Многие граждане с жадностью ловят его слова. И он уже начал жестокую борьбу со Сципионами, Нобилиорами и с другими нобилями, живущими по греческим обычаям. Он, видимо, задался целью сокрушить могущество Сципионов. Я раз спросил его, чем же не нравится ему Публий Сципион. А он только косо на меня взглянул и сказал: «В Риме все граждане – граждане. А он думает, что он лучше всех». А потом прибавил: «Рим – силен дедовскими законами и уважением к родным богам. Кто несет в Рим греческие нравы – тот готовит Риму ту же судьбу, что постигла Грецию».

– Однако вот и Капенские ворота. Недалеко и дом Сципиона. Так ты подумай о том, что слышал от меня.

– Я подумаю, – сказал Амфитей, смотря в землю, – и, кажется, последую твоему совету.

На следующий день Амфитей уже занимался в библиотеке Публия Сципиона. Большая комната была обставлена в греческом вкусе. Две мраморные статуи – Аполлона с кифарой и Гермеса – глядели из углов. Везде масса книжных свитков. Амфитей разбирал их и расставлял в порядке. Здесь были поэмы Гомера – и в греческом подлиннике, и в переводе Ливия Андроника. Были исторические труды Геродота и Тимея, трагедии Еврипида. А вот и труды Энния. Амфитей не без интереса просмотрел их. Попадались латинские комедии Плавта, трагедии Пакувия. Встретилась и «Пуническая война» Невия в сатурнических стихах.

В библиотеку приходил сын Сципиона Африканского, худощавый молодой человек с желтым лицом. Он спрашивал Амфитея о греческих историках, так как он хочет писать историю Рима и желал бы знать, кому лучше подражать в манере изложения: ему нравится Тимей, за свою занимательность, но Энний почему-то не одобрял его. Амфитей дал ему совет почитать «Историю государственных порядков в Афинах» Аристотеля. Но этой книги в библиотеке не нашлось.