Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля

Весь мир – ярмарка: рынок как микрокосм империи

В данном исследовании коммерческий пейзаж предстает в качестве микрокосма многоэтничной империи, анализируя который мы попытаемся осмыслить взаимоотношения между различными языками и культурами, сосуществовавшими на общей территории. Определяя коммерческий пейзаж как микрокосм сложного межнационального сообщества, я опираюсь на работы своих ученых предшественников, исследовавших литературные описания рынков и ярмарок, с тем чтобы проследить речевые изменения для того или иного языка; особенно много мне дало знакомство с трудами исследователей Возрождения – эпохи, когда язык театра был почти неотличим от языка рыночной площади.

Историк Жан-Кристоф Агню пишет, что Возрождение с его увлеченностью театром положило начало движению в сторону реализма и романтизма – движению «театральному по своей сути, так как подлинный реализм заключался не в том, что актеры пытались изобразить на сцене, а в том, что они невольно сообщали во время представления»[49]. Излюбленным объектом описания авторов, стремящихся к реализму в своих произведениях, была ярмарка. Бен Джонсон (1573?-1637) начинает свою «Варфоломеевскую ярмарку» с пролога, в котором обещает показать зрителям множество героев, языков и товаров:

Your Maiesty is welcome to a Fayre;
Such place, such men, such language, and such ware,
You must expect: with these, the zealous noyse
Of your land’s Faction, scandaliz’d at toyes,
As Babies, Hobby-horses, Puppet-playes,
And such like rage, whereof the petulant wayes
Yourself have knowne, and have been vext with long.

(Ваше величество, добро пожаловать на ярмарку,
Где такое изобилие людей, языков и товаров,
Какого и следовало ожидать, а с ними и возмущенный шум
От всего этого места, полного игрушек,
Младенцев, коней-качалок, кукольных представлений
И тому подобной чепухи; всю эту кутерьму
Вы и сами знаете, и она давно вам надоела)

[Jonson 1925, 3: 11].

Современник Шекспира, Джонсон был тонким наблюдателем, подмечавшим различные стороны общественной жизни и умевшим с помощью речевых средств передавать такие характеристики своих персонажей, как классовое происхождение, род деятельности и положение в обществе. Как писал в биографии Джонсона Дэвид Риггз:

В его пьесах грамматическая небрежность в речи героя является верным признаком его нравственной и интеллектуальной ущербности; это же правило действует и в отношении общества в целом: «Там, где расшатаны нравы и общественный порядок, распущен и язык. В нем отображается общественное возмущение» [Riggs 1989: 13].

Питер Сталлибрасс и Аллон Уайт отмечают, что во времена Джонсона «популярная пьеса» обязательно учитывала чаяния публики и специфику зрительного зала, «ведь текст, согласно классическим представлениям, оказывался “замаран” как самим содержанием пьесы, так и “грязью”, присущей непосредственно театру и подмосткам» [Stallybrass, White 1986: 71]. М. М. Бахтин, в целом неодобрительно относившийся к театру, объяснял площадную речь в комедии Возрождения тем, что ярмарочные торговцы обычно сами и были актерами: «Бытовые и художественные жанры площади очень часто так тесно переплетаются между собой, что между ними иногда бывает трудно провести четкую границу. Те же продавцы и рекламисты снадобий были ярмарочными актерами» [Бахтин 1990: 170].

Если говорить о литературе, то коммерческий пейзаж выступал в качестве своего рода общественного форума, находящегося вне влияния церкви. Так, у Шекспира рынок противостоит авторитету церкви и является местом, где можно открыто выражать свое мнение [Parker 1996: 56–82]. Как пишет Сет Лерер, «шекспировский театр – это рыночное явление, и эти пьесы часто повествуют о том, что мужчины и женщины сами являются товарами на рынке власти или идей» [Lerer 2007: 374]. По мнению Лерера, особенно четко эта мысль прослеживается в римских пьесах Шекспира, так как в эпоху Ренессанса елизаветинский театр позиционировал себя наследником римского форума, но встречается она и в других трагедиях, например в «Гамлете». И в театре, и на площади искусство смешивается с политикой и экономикой, механизмом которой является убеждение: «Внимайте мне – и отдайте мне свои кошельки и сердца. Правитель становится торговцем, толкающим тележку со своим товаром по рядам форума» [Lerer 2007: 379].

Шекспировский рынок – это место культурного и языкового притворства; эта особенность коммерческого пейзажа позднее использовалась в сказе Гоголя и у его последователей. В «Генрихе VI» (часть первая) Жанна д’Арк так наставляет своих солдат:

Теперь следите за своею речью;
В словах крестьянам грубым подражайте,
Что продают свое зерно на рынке

[Шекспир 1957–1960, 1: 137].

Солдаты, скрывающие свое знатное происхождение, не только демонстрируют речевое многообразие английского языка, но и, как это часто бывает у Шекспира, играют своего рода пьесу внутри пьесы. Когда в первой части «Генриха IV» принц Генрих с Фальстафом демонстрируют свое красноречие в таверне «Кабанья голова», Генрих хвалится тем, что может «пьянствовать с любым медником, беседуя с ним на его языке» [Шекспир 1957–1960,4:41]. Патрисия Паркер пишет: «Язык первой части “Генриха IV” (как и “Виндзорских насмешниц”, и всех исторических хроник в целом) полон рыночных слов и выражений, таких как “debt” («долг») (акт 1, сцена 2) и “redeeming time” («искуплю былое» (там же)), которые соседствуют с библейской лексикой, характерной для разговора об искуплении» [Parker 1996:160]. Русские писатели начала XIX века, также увлекавшиеся историческими сюжетами, активно пользовались такими шекспировскими приемами, как переодевания и игра слов. Как показала Моника Гринлиф в своей работе о Пушкине, особенно сильное влияние на последователей Шекспира в период романтизма оказали обе пьесы о Генрихе IV[50].

Быстрое распространение книгопечатания в России в 1830-е годы является еще одним фактором, позволяющим провести параллель между эпохой Пушкина и Гоголя и Ренессансом, когда сравнительно недавно появившийся печатный станок открыл для разговорного народного языка, прежде бытовавшего только в устной речи и на площадях, новую – литературную – форму существования[51]. Элизабет Эйзенштейн доказала, что книгопечатание в постгутенберговскую эпоху отображало речь и воображаемые образы некоего идеального общего пространства, даже если «печатание поэм, пьес и песен изменило то, как эти “строчки” декламировались, пелись и сочинялись» [Eisenstein 1980:129]. Хотя Гэри Маркер и предостерегает нас от того, чтобы рассматривать историю русского книгопечатания сквозь призму технологического детерминизма, именно комбинация театра и торга, характерная для рынков и ярмарок, сделала их естественными площадками для отображения разговорной речи в печати [Marker 1985: 8]. Однако, как мы увидим в следующих трех главах, распространение в новой литературе просторечных и диалектных форм в гораздо большей степени было связано не с технологией, а с культурным подражанием – пародийным, комплементарным или корректирующим. В русской и украинской литературах XIX века ярмарка стала тем местом, где можно было изучить различные культуры Российской империи. Писатели, о которых идет речь в этом исследовании, в особенности Гоголь, Квитка-Основьяненко и Менделе Мойхер-Сфорим, часто выступали сразу в двух ипостасях: космополитичных авторов, пишущих и рассказывающих свои истории читателям, и фольклорных рассказчиков из этих повествований, через которых они выражали свою этническую идентичность.

В творчестве Гоголя и Квитки коммерческий пейзаж, по крайней мере на поверхности, предстает местом, где царит атмосфера праздника. Однако, как мы увидим в четвертой главе, после 1880-х годов и до конца века рынки становятся сценой для жестоких межэтнических конфликтов. Последние две главы этой книги рассказывают о разрушении коммерческого пейзажа. Рассматривая трансформацию коммерческого пейзажа во время и сразу после Октябрьской революции (главы пятая и шестая), я опиралась на труды Бахтина, в которых он писал о праздновании, разрушении и возрождении в традиции западного карнавала. Идея подобного возрождения присутствует в творчестве многих писателей революционной эпохи. Карнавал, являвшийся изначально средневековым церковным праздником, и в католической, и в православной традиции отмечается перед Великим постом и включает в себя такие элементы празднования, как пир, танцы и театральные представления, персонажами которых часто выступают черти и прочая нечисть[52]. В своих работах о Рабле (1490–1553?) Бахтин пишет о том, что площадь была особым миром внутри официального мира Церкви и правительства: «На площади звучала и особая речь – фамильярная речь, почти особый язык, невозможный в других местах и резко отличный от языка церкви, дворца, судов, учреждений» [Бахтин 1990:171]. Сравнивая Гоголя и Рабле в одной из своих ранних работ, Бахтин предполагает, что Гоголь, описывая народно-праздничную жизнь, следует тем же принципам: «…нам важны здесь такие черты творчества этого последнего, которые – независимо от Рабле – определяются непосредственной связью Гоголя с народно-праздничными формами на его родной почве» [Бахтин 1975: 484]. Идея Бахтина о том, что ярмарки продолжают традицию карнавалов, помогает объяснить трансформацию коммерческого пейзажа, особенно его общественный упадок и перерождение, последовавшие за большевистской революцией и созданием Советского Союза[53].

Однако концепция рыночной площади, предложенная Бахтиным в его работе о творчестве Рабле, которая цитируется в эпиграфах к большинству работ о карнавальной культуре, написанных в XX веке, не может учесть всех рисков и превратностей судьбы, характерных для коммерческого пейзажа. Писатели, о которых идет речь в этой книге, описывают ничем не защищенное пространство базара, на которое могут проникнуть опасные товары и посетители. В ранних рассказах Гоголя праздничная атмосфера ярмарки нарушается визитами чертей, которые парализуют нормальную торговлю и напоминают всем присутствующим о потустороннем мире. Потрясения, происходящие на гоголевских ярмарках, не делают людей лучше, а демонстрируют их мелочность и мещанство[54]. Еврейские же писатели после погромов 1880-х годов были больше озабочены не духовным или даже культурным упадком общества, а физической угрозой существованию восточноевропейского еврейства, так как готовность ярмарочной толпы обратиться к насилию ощущалась все сильнее.

Однако если в упрощенной дихотомии Бахтина «площадь – церковь» коммерческий пейзаж предстает лишь тенью официального мира Церкви (или ее мирского партнера – всемогущего государства), то моя идея заключается в том, что коммерческий пейзаж является полноправным центром общения. Украинские рынки и ярмарки существовали на окраинах Российской империи, однако они сами по себе служили моделями этой самой империи с ее окраинами и размытыми границами, с ее классовыми, религиозными и этническими конфликтами. Украинский коммерческий пейзаж обладает собственной ценностью в глазах русского, украинского и еврейского читателя, вынуждая его определить свое место внутри огромной разнородной империи. Как мы увидим в следующей главе, Гоголь, принеся украинскую ярмарку в петербургские книжные магазины, поместил эти окраины империи в центр высокой русской культуры. Именно об этом пишет Н. А. Некрасов в своей поэме «Кому на Руси жить хорошо», сожалея о том, что русский крестьянин предпочитает Гоголю и Белинскому лубочные картинки с их незатейливыми сюжетами:

Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого —
Белинского и Гоголя
С базара понесет?