Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля
- Автор: Амелия Глейзер
- Жанр: Литературоведение
- Дата выхода: 2021
Читать книгу "Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля"
Новый коммерческий пейзаж Менделе
Еврейским просветителям, большую часть жизни потратившим на критику традиционной еврейской культуры, переход к нарративу с осуждением антисемитизма и ущербной сельской экономики дался не так просто, как их русским и украинским коллегам. Абрамович перестал писать в 1880-е годы и, как и многие его товарищи-маскилы, скорее пересмотрел свою преданность идеалам Просвещения, чем принял революционные идеи народовольцев. Еврейский журналист Б. Брондт писал в 1889 году: «Наше величайшее несчастье заключается в том, что за два десятилетия, предшествовавших погромам, мы начали отрицать свою сущность и забывать, кто мы есть. Мы кричали в один голос, что мы русские, немцы или французы, но не евреи» [Brondt 1889: 17–18; Wiener 1935: 108]. Поскольку в СССР высоко ценилось классовое сознание, а национализм официально осуждался, советские литературоведы были вынуждены порицать чувство еврейской солидарности, которым отмечено позднее творчество Мойхер-Сфорима. Советский историк еврейской литературы Меер Винер писал, что в 1880-е годы Менделе отступил от прогрессивных политических и общественных взглядов и в ситуации направленного против евреев насилия и экономического хаоса перешел на мелкобуржуазные и националистические позиции. Последний роман Абрамовича «Заветное кольцо» («Dos vintshfingerl») являлся, согласно Винеру, реакционным ответом писателя на положение дел в 1880-е годы и переходом от общественного сопротивления и антиклерикализма к оправданию и романтизации всего еврейского, «даже хасидов… против которых маскилы так яростно выступали» [Wiener 1935: 111][209]. То, что Винер осуждает как реакционный поворот к прошлому, можно воспринимать и как сложный переход к более тонкому пониманию уязвимого положения русских евреев после погромов начала 1880-х годов и последовавших за ними «Майских правил».
«Заветное кольцо» является иллюстрацией того, как сильно повлияли на творчество Абрамовича события 1880-х годов. Впервые писатель опубликовал его как повесть в 1865 году, и это произведение не имело большого успеха. В поздней редакции, которую он начал печатать в «Еврейской народной библиотеке» («Di yidishefolks-bibliotek») Шолом-Алейхема в 1888 году, это уже исторический роман, действие которого начинается в 1830-е годы и достигает кульминации в дни погромов 1880-х[210]. Ярмарки и рынки в этой книге не только предстают местами, где евреи подвергались насилию во время погромов, но и демонстрируют экономический застой, постигший украинскую провинцию после принятия «Майских правил». Одним из важнейших отличий поздней редакции «Заветного кольца» от первого издания является включение в текст этого произведения подробного описания коммерческого пейзажа и его опасностей.
Базарная площадь в романе предстает пространством эксплуатации, преступлений и неудач: здесь редко когда удается заработать денег или приобрести что-то ценное. В начале книги город Глупск выглядит местом, где молодые жители Капцанска (который можно перевести как «Бедняцк») надеются разбогатеть[211]. Впрочем, как мы знаем из ранних произведений Абрамовича, Глупск – это город, в котором герои скорее собьются с пути, чем обретут финансовое благополучие (именно в Глупске хапперы похищают Вениамина и Сендерла и продают их в рекруты). Главным коммерческим пейзажем «Заветного кольца» является невольничий рынок Глупска. Здесь похищают и продают в публичный дом несколько молодых женщин, в том числе Бейлу, подругу главного героя Гершеля. Рынок, который сначала представляется героям веселым и безопасным местом, вскоре приводит в ужас читателя, узнающего о том, что здесь торгуют живым товаром:
Хозяйки охают, стенают, вытирают носы и трут глаза (opgekumene balebosten okhtsn, krekhtsn, vishn di nez un raybn di oygn). Перекупщики, одетые в шали или однорукавные куртки (yupes oyf еуп arbl), кружат вокруг них, как ангелы разрушения. Один из них выхватывает, как курицу из клетки, юную женщину или девушку и куда-то ее уводит. Тут же прибегает еще один перекупщик, осыпая кого-то ругательствами. А третий со сладкими речами обращается к стоящим тут же содержательницам борделей, до небес расхваливая свой товар: эта вот печет вкуснейшую халу, у другой золотые руки, которые до блеска отмывают даже самую старую медную посуду, а третья – несравненная повариха, которая могла бы готовить для самого царя, – она никогда не работала на других и была хозяйкой в собственном доме. Серьезно – эта бывшая жена Нахима Лентяя (a katoves nakhomtse dem batlens a vayb) [Abramovitsh 1946, 4: 128–129].
Читатель может проглядеть сходство между охающими и стонущими мещанками Абрамовича и гоголевскими торговками («поссорившиеся перекупки перекидывались бранью и раками» [Гоголь 1937–1952,1:116]). Но никак нельзя пройти мимо посредников в куртках с одним рукавом, которые явно сшиты по тому же фасону, что и свитка сорочинского черта. Более того, «Сорочинская ярмарка» Гоголя, которая поначалу тоже кажется лишь забавной историей, в конце открывает перед читателем неприглядную коммерческую сторону романтических отношений. Но если Параска охотно выходит замуж, то у Абрамовича Бейла, приезжающая в Глупск в поисках работы, совершенно не сознает того, что попадает в сексуальное рабство.
Невольничий рынок фантасмагорического Глупска, где на базарной площади пропадают сироты (и рукава), показывает сильное влияние Гоголя, Салтыкова-Щедрина и, возможно, Диккенса на творчество Абрамовича. Этот коммерческий пейзаж, который, как и другие ему подобные, является микрокосмом всей черты оседлости, дает писателю возможность изобразить, с каким бессердечием люди могут относиться друг к другу (особенно сильны те сцены, где эту жестокость проявляют к своим собратьям евреи). Однако этот рынок со всеми его содержательницами борделей, оскорблениями и секс-трафиком на удивление лишен обычных товаров. Торговля сама по себе редко является фактором, играющим в еврейской литературе существенную роль в развитии сюжета[212]. Гуманитарные ценности оказываются намного важнее любых удачно заключенных сделок. Эти ценности нередко формулируются в виде народных пословиц, которые тоже являются своего рода вербальным товаром. Например, предостережение о вреде суеверий: «Так уж устроен мир: все любят обманываться» [Abramovitsh 2002а: 212]; совет, как преуспеть в торговле: «Если хочешь творить добро, нужно быть мудрым и богатым» [Abramovitsh 2002а: 214]; и даже намек на то, что необходимо учиться жить в современном обществе: «Недаром говорят: лучше человек без бороды, чем борода без человека» [Abramovitsh 2002а: 21 б][213].
В первой своей редакции «Заветное кольцо» – это типичный образец маскилской литературы, вполне оптимистичная история о том, как рожденный в штетле юноша, начав с самых низов, получает современное образование. Полное название этой оды, восхваляющей светское образование: «Волшебное кольцо, с помощью которого каждый может добиться всего, чего захочет, и стать полезным для себя и для других» [Miron 1995: 113]. В расширенной версии роман по-прежнему остается историей о еврейском просвещении, но это уже далеко не только манифест в защиту светского образования, как в первоначальной редакции «Кольца», или язвительная критика еврейского провинциализма, как в «Вениамине Третьем», не говоря уж о беспримесном антиклерикализме «Кокошника» Аксенфельда. Поздний вариант «Заветного кольца» – это не просто призыв к евреям встраиваться в жизнь русского общества. Важнейшей фигурой в нем является повзрослевший Гершель, который отдает свою автобиографию Менделе-Книгоноше (то есть по сути это книга в книге). В конце романа Гершель, ставший солидным господином по имени Гирш Ротман, возвращается в 1880-е годы в родной Капцанск и узнает, что его любимая Бейла была изнасилована и убита во время погромов. Эта трагедия еще больше укрепляет Гершеля в том, что он видит целью своей жизни: посвятить себя улучшению быта евреев. Однако он обнаруживает, что, став маскилом, он утратил общий язык с бывшими земляками. Не имея возможности вернуть доверие жителей местечка, Гершель обращается за помощью к торговцу Менделе, альтер эго Абрамовича, который может разговаривать как с маскилами, так и с обычными евреями[214]. Поместив своего рассказчика, легко находящего общий язык с традиционными обитателями штетла, рядом с превратившимся в чужака маскилом Гершелем, Абрамович указывает на пропасть, пролегшую между просветителями и остальным еврейским большинством, и объясняет, для чего ему так необходима маска Менделе.
В поздней редакции своего романа Абрамович открыто критикует маскилов за то, что те оказались неспособны защитить интересы еврейских общин и самих евреев от физической расправы, и это свидетельствует о том, что он стал ближе к своим читателям после погромов и последовавших за ними «Майских правил». Абрамович переписал «Заветное кольцо» по настоянию молодого Шолом-Алейхема, который хотел опубликовать этот роман в первом выпуске своей «Еврейской народной библиотеки». Шолом-Алейхем, только начавший литературную карьеру в 1880-е годы, создавал свой стиль в условиях кризиса, охватившего черту оседлости. В новом украинском коммерческом пейзаже евреи постоянно находились в опасности – как экономической, так и физической. Поэтика Шолом-Алейхема построена на сочетании украинского юмора Гоголя, провинциальных еврейских персонажей Абрамовича и заботы о социальном благополучии представителей рабочего класса, общей для всех прогрессивно настроенных интеллектуалов его поколения. Интерес Шолом-Алейхема к социальным взаимоотношениям внутри черты оседлости особенно явно виден в тех его произведениях, где идет речь о коммерческих неудачах.