Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля

Погром как революционный катарсис

Бабель вырос в еврейской семье среднего достатка, вокруг него много говорили на идише, и он знал этот язык достаточно хорошо, чтобы отредактировать двухтомное собрание произведений Шолом-Алейхема в русских переводах и перевести на русский рассказ Бергельсона «Джиро-джиро» [Bergelson 1929; Бергельсон 1957: 296–310][288]. Бабель не был глубоко погружен в еврейскую литературную традицию. Тем не менее еврейская тема играла в его творчестве важную роль, особенно если говорить о ранних произведениях. В своем первом рассказе «Старый Шлойме» (1913) писатель изображает антисемитские реалии: заглавный герой кончает жизнь самоубийством, когда его дети после выхода царского указа о выселении евреев решают креститься. Рассказ «Шабос-Нахаму» (1918), ставший частью неоконченного цикла о герое еврейского фольклора шутнике Гершеле из Острополя, свидетельствует об интересе Бабеля к культурным архетипам, возникшим в еврейской литературе на рубеже веков и особенно ярко представленным у Шолом-Алейхема. Переехав в Петроград в 1916 году, Бабель познакомился с Горьким, который стал его учителем и покровителем до конца жизни. Горький опубликовал два рассказа молодого писателя в своем журнале «Летопись» и в 1918 году устроил его корреспондентом в «Новую жизнь».

Как мы видели в главе четвертой, встреча с Горьким в 1904 году произвела огромное впечатление на Шолом-Алейхема[289]. Горький активно искал русскоязычных еврейских писателей, которые были настроены революционно и своими глазами видели самые отвратительные проявления антисемитизма[290]. В 1901 году он резко выступил против насилия, которому подвергались евреи. Его статья «Погром» описывает избиение евреев возле Нижнего Новгорода, свидетелем которого он стал в 1887 году. Горький описывает все происходившее как сторонний наблюдатель: он не препятствует погромщикам, но и не возлагает часть вины на жертв. В более поздних статьях он выражал свое возмущение звериными («зоологическими») и антисемитскими явлениями в русской литературе [Горький 1929: З][291]. Горький понимал, что писателем, который имел бы полное право выступать от имени российских евреев, мог быть только еврей.

За 15 лет до встречи с Бабелем Горький искал знакомства с Шолом-Алейхемом, чтобы ввести русского читателя в мир еврейской литературы. В Бабеле же он видел того, кто сможет рассказать историю дореволюционной России от лица угнетаемого еврейского народа. Однако если Шолом-Алейхем увидел в Горьком новый идеал народного писателя и образец для подражания, то Бабель захотел превзойти своего старшего товарища. Бабель, многообещающий молодой писатель, хорошо знакомый с еврейской тематикой, мог сделать то, что для Горького было недостижимо: показать читателям, среди всего прочего, первобытную сущность антисемитизма, увиденную глазами просвещенного нерелигиозного еврея. В своем дерзком эссе «Одесса» (1918) Бабель намекает на литературное превосходство над своим наставником Горьким, отчасти обусловленное его одесским происхождением: «Горький – предтеча и самый сильный в наше время. Но он не певец солнца, а глашатай истины». Дерзкий финал «Одессы» говорит как о том, что Бабель не сомневался в горьковском чувстве юмора, так и о его вере в собственные силы: «Литературный Мессия, которого ждут столь долго и столь бесплодно, придет оттуда – из солнечных степей, обтекаемых морем» [Бабель 1991,1:64]. Вот что пишет об этой фразе Григорий Фрейдин в своей статье «Два Бабеля – две Афродиты: автобиография в петербургском мифе Марии и Бабеля»? («Two Babels – Two Aphrodites: Autobiography in Maria and Babels Petersburg Myth»): «Безапелляционно провозглашая себя “литературным Мессией из Одессы”, будущий создатель “Короля” заявляет о своем желании превзойти “предтечу” и оказаться в мире, где искусство – свободное от любых пристрастий – будет верховным правителем и истиной в последней инстанции» [Freidin 2009:18]. Свои претензии на литературное превосходство Бабель подкрепляет такими аргументами, как национальность, место рождения и жизненный опыт. Горький, у которого была сильно развита эмпатия, согласился бы с тем, что Бабель, еврей из Одессы – города, где в 1905 году произошел страшнейший погром, – пережил такое насилие, какое он, русский, мог только наблюдать со стороны.

В 1925 году, спустя почти 10 лет после знакомства с Горьким, Бабель опубликовал в ленинградской «Красной газете» свой рассказ о погроме – «Историю моей голубятни». Рассказ начинается с редкого для Бабеля посвящения – Максиму Горькому. Словно бы после своего сделанного в «Одессе» предсказания о том, что он заменит Горького в качестве «литературного Мессии», Бабель решил, что пришло время выполнить свое обещание и озарить русскую литературу светом, исходящим прямиком из «солнечных степей, обтекаемых морем». Как и в «Погроме» Горького, где повествование ведется от лица рассказчика-ребенка, рассказ Бабеля представляет собой детское воспоминание о погроме, случившемся осенью 1905 года в Николаеве. Автор описывает, как после изнурительной подготовки он успешно сдал вступительный экзамен в гимназию, несмотря на суровую процентную квоту, ограничивающую количество еврейских учеников. Однако настоящий урок он получает уже потом, лицом к лицу столкнувшись с жестокостью и насилием погромщиков. Когда мальчик сдает экзамен после года усердной зубрежки, его успех воспринимается как еврейский триумф. На праздничном приеме в честь поступления его учитель древнееврейского поднимает бокал: «Старик поздравил родителей в этом тосте и сказал, что я победил на экзамене всех врагов моих, я победил русских мальчиков с толстыми щеками и сыновей грубых наших богачей» [Бабель 1991, 2: 146]. Эта речь, в которой говорится о продолжающейся войне между русскими и евреями и между представителями среднего класса и богачами, войне, где юный протагонист является солдатом, – предвещает потерю невинности, которую переживет герой в грядущем погроме.

Вскоре после экзамена герой отправляется на птичий рынок, чтобы купить голубей для своей новой голубятни – заслуженной тяжким трудом награды за поступление в гимназию, – и вдруг начинается погром. Рынок пустеет, и мальчик во время торга за пару крюковских голубей слышит, как проходящий мимо человек говорит продавцу живности, что пора собирать вещи и уходить, добавляя: «На Рыбной бабелевского деда насмерть угостили» [Бабель 1991,2:148]. Рассказчик уже познакомил к тому моменту читателя со своим двоюродным дедом Шойлом: «Я любил хвастливого этого старика за то, что он торговал рыбой на рынке… Шойл отличался от обыкновенных людей еще и лживыми историями, которые он рассказывал о польском восстании 1861 года» [Бабель 1991, 2: 145]. Хотя новость о гибели двоюродного деда, безусловно, достигает ушей юного героя, он продолжает торговаться с голубятником и не убегает с рынка: «Напрасно, – пробормотал Иван Никодимыч ему вслед, – напрасно, – закричал он строже и стал собирать кроликов и павлина и сунул мне крюковских голубей за сорок копеек» [Бабель 1991, 2: 148]. Непонятно, относилось ли это «напрасно» к смерти Шойла или к тому, что ему пришлось уступить голубей мальчику всего за сорок копеек.

Рассказчик убегает с площади и с облегчением влетает в пустынный переулок, где видит безногого инвалида Макаренко, торговавшего с лотка папиросами: «Мальчики с нашей улицы покупали у него папиросы, дети любили его, я бросился к нему в переулок. “Макаренко, – сказал я, задыхаясь от бега, и погладил плечо безногого, – не видал ты Шойла?”» [Бабель 1991, 2: 148].

Однако герой ошибся с выбором собеседника. Макаренко, который вместе со своей женой разбирал вещи, похищенные во время погрома, вытаскивает из-за пазухи мальчика торбу с птицами и бьет его наотмашь ладонью с зажатой в ней голубкой. Не слушая проклятий Макаренко и его жены, которая, склонившись над грудой награбленных чепцов, говорит: «Семя ихнее разорить надо» [Бабель 1991, 2: 148], герой ощущает только то, как по его лицу стекают голубиные кишки: «Я лежал на земле, и внутренности раздавленной птицы стекали с моего виска. Они текли вдоль щек, извиваясь, брызгая и ослепляя меня» [Бабель 1991, 2: 149].

После своей метафорической гибели (в виде голубя) юный герой символически возрождается как пророк посреди разоренного коммерческого пейзажа, на котором высится груда награбленного Макаренко барахла. Растерзанная птица, подобно кишкам и червям из «Кучи» Маркиша, отсылает к Античности и предсказанию будущего по внутренностям. Глядя на мир сквозь стекающие по лицу внутренности голубя, мальчик наблюдает окончание христианской эры: голубя мира ждет апокалиптический конец.

Максим Горький в своем «Погроме» 1901 года пишет о том, как в толпу бросается девушка в изорванном платье, «как голубь в тучу дыма». Девушка исчезает в толпе под крик «бей жидовку!». Страшная масса поглощает ее без остатка. Горький снова использует связанную с птицами метафору, когда описывает мальчишку, который «подпрыгивает, желая поймать летающее в воздухе перо» [Горький 1968–1976, 6: 288].

Трудно сказать, содержит ли рассказ Бабеля о голубях сознательные отсылки к этому тексту Горького. Пух и перья (как правило, из разгромленных еврейских домов) являются типичной метафорой погрома. Однако и у Горького, и у Бабеля голубь – это религиозный символ. В Торе голубь предстает вестником мира, когда возвращается к Ною с оливковой ветвью – знаком примирения человека с Богом. В Книге Левит сказано, что тот, кто не может принести в жертву скот, «пусть принесет жертву свою из горлиц, или из молодых голубей» (Лев. 1:14). У ранних христиан голубь из священной жертвы превратился в знак Божественного волеизъявления. Форму голубя принял Святой Дух в момент крещения Христа. Иисус изгнал из храма торговцев голубями вместе с менялами. Для католиков голубь – это воплощение Святого Духа. В Евангелии от Иоанна сказано: «И свидетельствовал Иоанн, говоря: я видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нем» (Ин. 1: 32). Голубь, размазанный рукой погромщика по лбу юного героя, – это одновременно и потомок жертвенных горлиц, и указание на избранность этого ребенка. Сцена с раздавленным голубем мира является явной аллюзией на обряд помазания и указывает на близкое родство (или даже тождество) между мальчиком из рассказа Бабеля и Христом.

Если Горький наблюдал за нижегородским погромом и его похожей на голубя жертвой с безопасного расстояния, то насилие, с которым Бабель столкнулся в Николаеве, было столь близким и личным, что в буквальном смысле застило глаза рассказчика. Посвящая «Историю моей голубятни» Горькому, Бабель заявляет о том, что, в отличие от русского писателя, он может показать погром изнутри. Горький многое сделал для того, что тема погрома зазвучала в русской литературе, но только человек с таким опытом, как у Бабеля, мог раскрыть ее во всей полноте. Впрочем, образ юного мессии изображен Бабелем с изрядной долей иронии. Бабелевский рассказчик олицетворяет собой угнетаемый еврейский народ, о котором писал Горький, – но не совсем. Да, ему нужно преодолеть процентную квоту, чтобы поступить в гимназию. Но, в отличие от своих отца и двоюродного деда, которым приходится испытывать трудности ассимиляции, он уже является продуктом русской культуры со всеми вытекающими отсюда преимуществами. В отличие от безногого Макаренко, он здоров и успешен в жизни. И хотя погром обернулся для него огромной личной трагедией, наш хорошо образованный русско-еврейский протагонист остался цел и невредим. При этом необходимо отметить, что описываемый Бабелем тип героя встречался в молодой советской литературе довольно часто. В 1920-е годы еврейский юноша, вырвавшийся из мещанской среды, проникшийся культурой и обычаями местного населения и осознавший свой интеллектуальный потенциал, стал своего рода архетипом. В частности, такой образ ассимилированного еврея шутливо описывается в вымышленной биографии сатирика Остапа Вишни – писателя, чья национальная принадлежность вызывала преувеличенно большой интерес у украинских читателей: