Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля
- Автор: Амелия Глейзер
- Жанр: Литературоведение
- Дата выхода: 2021
Читать книгу "Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля"
Гоголевские свиньи
Свиньи – идеальные рыночные животные – являются своего рода комбинацией людей, чертей и товаров. В новозаветной притче о гадаринском бесноватом стадо свиней выступает в роли козла отпущения, и свиньи становятся средством изгнания бесов: «Паслось же там при горе большое стадо свиней. И просили Его все бесы, говоря: пошли нас в свиней, чтобы нам войти в них. Иисус тотчас позволил им. И нечистые духи, выйдя, вошли в свиней; и устремилось стадо с крутизны в море, а их было около двух тысяч; и потонули в море» (Мк. 5: П-13)[99].
Как и гадаринское стадо, свиные рыла, преследующие еврея-шинкаря, и черт со свиной личиной, ищущий куски своей свитки, принимают на себя все грехи сорочинцев и уберегают их от дальнейших бед. Этот же мотив возникает и в «Ночи перед Рождеством», где любовников Солохи, спрятавшихся в мешках, принимают за кабанов, и в «Пропавшей грамоте», где дедушку-рассказчика окружают зооморфные черти: «…свиные, собачьи, козлиные, дрофиные, лошадиные рыла – все повытягивались и вот так и лезут целоваться» [Гоголь 1937–1952, 1: 188]. Свинья, будучи одновременно и персонажем вертепа, и библейским архетипом, часто возникает в литературе романтизма как отвратительное (или, напротив, симпатичное) подобие человека. В сатире Шелли «Царь Эдип» хор свиней изображает народные массы[100]. Доблестный свинопас Гурт из «Айвенго» Вальтера Скотта пытается защитить своих свиней[101]. У Гоголя свиньи служат метафорами, обозначающими рынки, носы, а иногда и фаллосы[102]. Свиньи – это более телесные и смешные версии людей. Появление жирных свиней добавляет элементы непристойности и секса в пасторальную идиллию, в которой Грицько стремится заполучить руку своей девственной красавицы.
Ю. М. Лотман писал: «В понятие пространства входят и такие неделимые явления, как музыка, пляска, пир, битва, товарищество, соединяющие людей в непрерывное, недробимое целое» [Лотман 1992:434]. Закручивание сюжета «Сорочинской ярмарки» сопровождается диссеминацией привезенных на ярмарку товаров, в том числе животных. Когда на ярмарке появляется черт со свиной личиной, ищущий пропавший рукав своей свитки, привычная конструкция торговец – товар переворачивается с ног на голову. Свинья должна быть товаром, но по странному гоголевскому рынку она разгуливает словно покупатель или купец. У Гоголя предметы, животные и люди меняются друг с другом местами, срастаясь «в одно огромное чудовище» [Гоголь 1937–1952,1:115].
Гоголевские свиньи, как и одежда его героев, тоже служат масками, скрывающими более важные темы, неразличимые в творящемся хаосе. За этим хаосом может таиться подлинная трагедия. Как писал Набоков: «Поток “неуместных” подробностей (таких, как невозмутимое допущение, что “взрослые поросята” обычно случаются в частных домах) производит гипнотическое действие, так что почти упускаешь из виду одну простую вещь (и в этом-то вся красота финального аккорда)» [Набоков 1997,1: 509]. В «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» конфликт между героями привел к тому, что «бурая свинья вбежала в комнату и схватила, к удивлению присутствовавших, не пирог или хлебную корку, но прошение Ивана Никифоровича, которое лежало на конце стола, перевесившись листами вниз» [Гоголь 1937–1952,2:255]. Неожиданное вмешательство свиньи во всей полноте демонстрирует творимый обоими помещиками хаос – хаос, за которым стоит трагическая история об утерянной дружбе. Юмор – это утешительный приз для тех, кто утратил невинность. В этой повести встречается одно из редких упоминаний Гоголем вертепа. Иван Иванович завороженно смотрит на то, как во дворе Ивана Никифоровича баба развешивает на веревке старый мундир и шпагу:
Все, мешаясь вместе, составляло для Ивана Ивановича очень занимательное зрелище, между тем как лучи солнца, охватывая местами синий или зеленый рукав, красный обшлаг или часть золотой парчи, или играя на шпажном шпице, делали его чем-то необыкновенным, похожим на тот вертеп, который развозят по хуторам кочующие пройдохи. Особливо когда толпа народа, тесно сдвинувшись, глядит на царя Ирода в золотой короне или на Антона, ведущего козу; за вертепом визжит скрыпка; цыган бренчит руками по губам своим вместо барабана, а солнце заходит, и свежий холод южной ночи незаметно прижимается сильнее к свежим плечам и грудям полных хуторянок [Гоголь 1937–1952,2: 229].
Лучи солнца, падающие на предметы одежды Ивана Никифоровича, создают зрелище, выполняющее ту же роль, что и волшебный коммерческий пейзаж в Сорочинцах. Оно превращает происходящее в спектакль, перенося героя (и читателя) в пространство эстетики.
Выбрав в качестве своих героев архетипических персонажей вертепного театра, Гоголь не просто продолжает украинскую литературную традицию, но, как и Дягилев после него, создает единое пространство, в котором стерта граница между сценой и зрительным залом. Атмосфера Сорочинской ярмарки и две рассказываемые Гоголем истории, наслоенные одна на другую, затягивают читателя в водоворот этой повести. Здесь вспоминаются обращенные в зал слова городничего, когда он узнает, что Хлестаков не был настоящим ревизором: «Ничего не вижу. Вижу какие-то свиные рыла, вместо лиц; а больше ничего». И через несколько строчек: «Чему смеетесь? над собою смеетесь!»[103] [Гоголь 1937–1952, 4: 93–94]. В «Ревизоре» свиньи, которые хватают важные документы, пугают на ярмарке крестьян и евреев и чьи рыла являются самыми нахальными из всех гоголевских носов, предстают не актерами, а зрителями в зале.