Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля

Торговля как новая Иудея

В поэтике Бабеля торговля зачастую выступает в качестве ироничной синекдохи Иудеи – еврейского мира, образ которого сложился, с одной стороны, из христианской традиции видеть в евреях наследников менял, изгнанных Иисусом из храма, а с другой – из той роли, которую евреи реально играли в экономике Восточной Европы. Проводя параллель между торговлей и старым порядком вещей, который необходимо реформировать, Бабель, как и его современник Перец Маркиш, выступает на стороне романтиков-антикапиталистов. Однако это смешение миров религии и коммерции, которое мы видим в русскоязычных текстах Бабеля, оказывается включено в антисемитскую парадигму того времени, где «еврея-космополита» обвиняли в том, что он променял религию на торговлю[300].

Это стереотип был широко распространен в Восточной Европе. В российской печати постоянно появлялись антисемитские статьи, объявления и даже стихи, особенно это участилось после неудавшейся революции 1905 года. В большинстве таких публикаций нечистоплотная деятельность евреев-коммерсантов объявлялась главной причиной антисемитизма, и зачастую, как и в этом стихотворении 1907 года, проводилась прямая параллель между торговлей и иудаизмом:

Скорей, смелей, Народ избранный,
В карманы Гоев загляни!
О, хищник, злобный и коварный,
Лежит что плохо – то возьми.
Кабак открой и кассу ссуды,
И в Думе, в банках заседай,
Закинь везде свои ты уды,
Свой идеал не забывай![301]

Подобные опусы, вызывающие ненависть к евреям, эксплуатировали миф о том, что еврейские «идеалы» имеют меркантильную сущность. Бытовой антисемитизм стал следствием охватившей общество паранойи, согласно которой евреи контролировали денежные потоки на всех уровнях – от шинка до Думы.

О том, как легко любое массовое сборище могло перерасти в погром, прекрасно написано в «Белой гвардии» Булгакова:

– Крестный ход будет. Вали, Митька.

– Тише вы! Куда лезете? Попов подавите…

– Туда им и дорога.

– Православные!! Ребенка задавили…

– Ничего не понимаю…

– Як вы не понимаете, то вы б ишлы до дому, бо тут вам робыть нема чого…

– Кошелек вырезали!!!

– Позвольте, они же социалисты. Так ли я говорю? При чем же здесь попы?

– Выбачайте.

– Попам дай синенькую, так они дьяволу обедню отслужат.

– Тут бы сейчас на базар, да по жидовским лавкам ударить.

Самый раз… [Булгаков 1990–1992, 1: 382–383].

Эта сцена, происходящая возле Софийского собора в Киеве, передает языковое, бытовое, религиозное и культурное смятение, охватившее людей в годы Гражданской войны. Выйдя из церкви для участия в крестном ходе, толпа пытается понять, кто тут всем управляет, на каком языке надо говорить и какой флаг поднимать.

Во время Гражданской войны, как и в неспокойные 1880-е, обращенное против евреев насилие часто оказывалось результатом вспышки гнева со стороны агрессивно настроенной толпы. Причиной этого массового недовольства, как правило, был дефицит продуктов и других товаров, ответственность за который возлагалась именно на евреев. Вот что писал Шкловский о своей жизни в Херсоне в 1920 году: «Питался абрикосами и молоком. А на базаре скандалы. Зачем евреи свиное сало покупают? Не надо им, по ихнему закону, покупать свиного сала. У русских и так не хватает. И вера у евреев такая. Зачем они нарушают свою веру?» [Шкловский 2002:214]. Не развеивая миф о роли евреев в местной и мировой экономике, Бабель рисует более сложную картину экономики сельской, в которой евреи так же страдают от голода, как и все остальные.

Разрушение прежнего порядка вещей, которое Бабель изобразил в «Закате», прослеживается уже в «Конармии»; наиболее наглядно это показано в рассказе «Рабби», где Лютов видит непреодолимую пропасть, разделившую еврейских отцов и их сыновей[302]. Старый торговец Гедали приводит Лютова в дом рабби Моталэ, последнего цадика из Чернобыльской династии[303]. Рабби спрашивает Лютова, откуда он родом и чем занимается:

– Откуда приехал еврей? – спросил он и приподнял веки.

– Из Одессы, – ответил я.

– Благочестивый город, – сказал рабби, – звезда нашего изгнания, невольный колодезь наших бедствий!.. Чем занимается еврей?

– Я перекладываю в стихи похождения Герша из Острополя.

– Великий труд, – прошептал рабби и сомкнул веки. – Шакал стонет, когда он голоден, у каждого глупца хватает глупости для уныния, и только мудрец раздирает смехом завесу бытия… Чему учился еврей?

– Библии[304].

– Чего ищет еврей?

– Веселья [Бабель 1991, 2: 36].

Еврейский мудрец возникает в ключевой момент полуирони-ческой-полуправдивой одиссеи Лютова, дает ему свое благословение и вместе с тем расписывается в собственном бессилии. Их описанный по-русски диалог с необычным построением фраз («Откуда приехал еврей?.. Чем зарабатывает еврей?») является калькой с идиша, где это типичная форма приветствия незнакомого человека: «fun vanen kumt a yid?». Лютов знает, как полагается отвечать на эти вопросы, и, судя по русскому синтаксису, отвечает на идише. То, что рабби говорит об Одессе как о городе еврейских бедствий, связано с той ролью, которую Одесса играла в еврейском мире в XIX и XX веках[305]. О славящейся своим антиклерикализмом, коммерциализмом и проституцией Одессе ходили поговорки вроде этой: «На семь верст вокруг Одессы полыхает адский огонь». В глазах чернобыльских хасидов Одесса была городом греха, но вместе с тем она олицетворяла достаток и стабильность, о которых давно забыли в разоренном войной и стоящем на краю неминуемой гибели Житомире.

За столом раввина Лютов ненадолго примеряет на себя образ еврея, который изучал Тору и занимается вроде бы бессмысленным делом: поэтизацией героя еврейского фольклора Гершеле[306]. На самом деле происходящее вокруг напрямую связано с этой работой Лютова: он находит нарратив – причем имеющий комическую сторону! – в один из самых страшных моментов еврейской истории, когда вместе со своим народом гибнет древняя хасидская династия. За свои труды Лютов получает от рабби благословение: «Только мудрец раздирает смехом завесу бытия». Последователи рабби, такие же образованные, как и автор, но обреченные погибнуть вместе со старым миром, смеются над Лютовым и завидуют ему. Один из хасидов, насмешливый Мордхэ, приглашая Лютова занять место за столом, обращает его внимание на скудность трапезы: «Садитесь же за стол, молодой человек, и пейте вино, которого вам не дадут» [Бабель 1991,2: 36]. Приглашение выпить несуществующего вина является вызовом для Лютова, которому предлагается возродить умирающий мир с помощью своей фантазии.

Бабель, как и пан Аполек, рисует для читателя образы ветхозаветных евреев, говоря о плечистых хасидах, «похожих на рыбаков и на апостолов». На контрасте с ними изображен «проклятый сын» рабби Илья, который «курил одну папиросу за другой среди молчания и молитвы», что было не просто характерным для нового поколения отступничеством, но и прямым осквернением шабата [Бабель 1991,2:36]. Однако и Мордхэ, хоть и не столь явно, тоже совершает святотатство, когда, провожая Лютова на улицу, завуалированно просит у него денег: «…если бы на свете не было никого, кроме злых богачей и нищих бродяг, как жили бы тогда святые люди?» [Бабель 1991, 2: 38]. Загадав эту загадку, Мордхэ принимает на себя роль автора-торговца, намекая на то, что Лютов, нерелигиозный еврей из нечестивого, но богатого города Одессы, кое-что приобрел у поредевшей паствы чернобыльского цадика – как минимум сам рассказ «Рабби». Образ Мордхэ, выпрашивающего деньги в дверях дома цадика – что строжайше запрещено правилами шабата, – говорит о том, что на закате украинского хасидизма пространство базара уже захватило даже самые священные для евреев места. Если для Бени Крика в Одессе сочетание молитвы и коммерции является привычным, то в доме хасидского лидера оно свидетельствует о гибели обоих этих миров.

Выросший в космополитичной Одессе Лютов почти не связан со своим национальным наследием, но в украинско-польских землях он встречает евреев, у которых не было такой свободы выбора. В конце конармейского цикла Лютов описывает, как, разбрасывая листовки Троцкого, он узнал Илью, непокорного сына рабби, «потерявшего штаны, переломанного надвое солдатской котомкой» [Бабель 1991,2:129]. Продолжая историю, начавшуюся за столом цадика, этот рассказ повествует о смерти Ильи, таскавшего на себе вроде бы совершенно несочетаемые вещи: мандаты агитатора, памятки еврейского поэта, портреты Ленина и Маймонида, книжку постановлений Шестого съезда партии (заложенную прядью женских волос), «Песнь Песней» и револьверные патроны. Молодой человек взвалил на себя эти предметы, принадлежащие старому и новому порядкам, и, когда «пришла его буква», принял сводный полк и ушел на фронт сражаться с кулаками. Илья, «последний принц», который умер «среди стихов, филактерий и портянок», не смог полностью отбросить прошлое и оказался слишком слаб, чтобы нести на себе одновременно груз прошлого и будущего [Бабель 1991,1:129]. Не имея ни плечистости хасидов, почитавших его отца, ни житейского опыта Лютова, сын рабби не смог выжить на пересечении истории и современности.

Илья оказался в буквальном смысле переломан надвое под весом двух соперничающих между собой товаров – остатков еврейского прошлого (филактерий) и символов революционного будущего (портрета Ленина). Литературовед Шимон Маркиш (старший сын Переца Маркиша) предположил, что и сам Бабель, как и его персонаж Илья, тоже нес на себе схожую ношу:

Одиночество и отчаяние интеллигента в революции – частая литературная коллизия 20-х годов – умножены на одиночества еврея, да к тому же еще еврея особого сорта, расколотого пополам в своем отношении к еврейству, как интеллигент расколот в своем отношении к революции [Маркиш 1997: 19].

В Лютове и Илье воплощены два очень разных типа русского еврея начала советской эпохи. Как и рассказчик из «Истории моей голубятни», Лютов – это человек, умеющий выживать в любых обстоятельствах, трикстер, способный избежать смерти, которая настигает Илью. В сознании ассимилированного одесского еврея, будь то Лютов или Бабель, уживаются различные боги. Есть Бог еврейской традиции, есть христианская идея искупления через искусство, есть и революционный бог нового мира. В картине мира Бабеля спокойно сосуществуют конкурирующие друг с другом версии истории. Эта культурная и историческая гибкость становится еще более явной, когда рассказчик уходит от описания еврейской истории и начинает говорить от лица украинцев. Странствия Лютова по разоренному войной коммерческому пейзажу открывают перед читателем картины из трагичного прошлого Украины, которое тесно сплетается с настоящим.