Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля

Приключения в жидовской корчме

В «Ярмарке», как и в «Солдатском портрете», искусство выставлено напоказ. В повести есть довольно большой отрывок, где Квитка показывает сцену из театральной жизни, которая вполне могла произойти с ним самим в юности. Одноактный водевиль П. Н. Семенова «Удача от неудачи, или Приключение в жидовской корчме» был поставлен в Харькове в 1840 году – в том самом, когда Квитка написал свою «Ярмарку»[174]. В 1879 году Э. И. Стогов (дед поэтессы Анны Ахматовой) в своих мемуарах вспоминал, как сорока годами ранее видел постановку этой пьесы: «Помню, весь театр хохотал, когда жид, одетый по-домашнему в чулках и башмаках, на авансцене, со всеми характерными ужимками хитрого еврея, перепрыгивал с одной стороны стоявшего спокойно господина на другую и пел…» [Стогов 1879: 50].

Стогов легко мог спутать это воспоминание с отрывком из повести Квитки, поскольку архетипичные персонажи этого водевиля, похожие на вертепные куклы, выделяются на фоне остальной прозы Квитки, практически лишенной элементов гротеска. Показывая пространство между миром вымысла (сценой) и миром реальности (зрительным залом), в котором происходит странное общение между актерами и публикой, Квитка снова обращается к теме, которая всегда его волновала, – связь между подлинным и искусственным: «…смех, хохот не умолкал; даже крик слышен был: “ай да браво!., вот жид, так жид!”» Добровольный критик из зала практически дублирует комплимент, которого удостоился Кузьма Трофимович в начале «Солдатского портрета»: «а слива, так таки точнісінько слива». Но неожиданно хорошо принимаемый публикой спектакль превращается в кошмар драматурга:

Но вдруг все смолкло: вдруг жид, начавший говорить свое, переменяет тон и предмет разговора; рассказывает чистым простонародным языком о каком-то приключении, как он спас утопавшую девочку… Актер хочет остановиться, но суфлер поддает преусердно и каждое слово точно в рот кладет [Квітка 1978–1981,4: 399–400].

Суфлер, поняв, что в его тексте перемешаны листы и в «Жидовскую корчму» вплетена «Лиза, или Торжество благодарности» Н. И. Ильина (1803), предлагает публике выбор: он готов сбегать домой и принести недостающие листы из «Корчмы», или актеры продолжат играть «Лизу» [Квітка 1978–1981, 4: 541][175].

Квитка крайне редко обращается к шаблонным образам евреев, цыган и турок из вертепного театра, предпочитая высмеивать представителей власти или помещиков: москаля в «Солдатском портрете» или богатого жениха Минички в «Ярмарке». Включив в свое повествование водевиль Семенова, Квитка использует этнические стереотипы для того, чтобы, во-первых, развеселить читателя этой вертепной сценкой и, во-вторых, показать гротескное смешение разных культур, характерное для ярмарочных историй. И все же сцена с «Жидовской корчмой» выставляет Квитку в не самом выгодном свете. Его неуклюжее изображение еврейских персонажей резко контрастирует с тем, как глубоко и точно он понимал и описывал украинцев и их обычаи. Если Гоголь часто вставлял в свои произведения стереотипных евреев, то Квитка этого не делал почти никогда, даже в комедиях. В сущности, этот эпизод в театре является единственным во всей повести, где появляются евреи. Из всего водевиля Семенова Квитка выбрал, чтобы изобразить идеальное фиаско, именно ту сцену, где еврей-корчмарь сталкивается с романтическим героем. Эти два персонажа настолько несочетаемы между собой, что из-за перепутанных листов пьес возникает словесный цирк. Квитка пишет о том, что ярмарка – это место, где могут пересекаться и демонстрировать свои национальные черты представители самых разных народов; однако, показывая, как театральная публика смеется над карикатурными хасидами, он тем самым явно дает понять, что эти же люди враждебно отреагировали бы на такую встречу, если бы она произошла в реальности.

Сцена в театре напоминает нам о том, как сам Квитка в поисках непредвзятых критиков ходил на рыночную площадь читать свои произведения простым украинцам. Впрочем, в «Ярмарке» представление, которое поначалу имело большой успех, заканчивается сумятицей и разногласиями между критиками. Публика, когда ей предлагают выбор, не может прийти к единому мнению. Как и в «Солдатском портрете», где рынок неожиданно превратился в форум ценителей искусства, критика не всегда оказывается последовательной. Выбор между бурлеском и сентиментализмом, который Квитка устами суфлера предлагает сделать публике, – это не только выбор между двумя любимыми литературными жанрами писателя, но и, в какой-то степени, попытка самообмана: возможно ли, что отрицательные отзывы критиков связаны с тем, что они предпочитают другой жанр? Часть зрителей хочет, чтобы актеры переключились на драму; другие кричат, что они заплатили деньги, чтобы увидеть водевиль. Когда представление возобновляется, суфлер вынужден орать «что есть духу», потому что актеры не выучили текст. В конце спектакля благодарная публика вызывает суфлера на сцену для оваций:

Кто-то вскрикнул ему: «Спасибо! Ты за всех потрудился!»

– Благодарю почтеннейшей публике за поощрение слабого моего таланта, – импровизировал суфлер, – хотя мне такая работа и не впервое, но честь, сделанная мне теперь, заставит меня впредь отличаться еще более. – И при заглушительных рукоплесканиях занавес скрыл его от благодарной публики [Квітка 1978–1981, 4: 400].

Суфлер, выходящий на поклон под гром аплодисментов, доводит этот фарс до ожидаемого комического финала. Оплошность, случившаяся в театре, предшествует куда более серьезной оплошности, которую совершают герои повести при сделке с шерстью. И все же суфлер, героическими усилиями предотвративший фиаско, оставляет надежду на то, что и наших героев ждет хеппи-энд, несмотря на понесенные ими финансовые потери. Квитка дает нам понять, что здоровый смех и сочувственная реакция публики намного важнее, чем скрупулезный подсчет прибыли, брак с состоятельным мужчиной или точное следование написанному тексту Квитка, первый украинский прозаик, как и суфлер, является голосом, произносящим неотрепетированные строчки. Говоря о том, что комический прилежный суфлер не только заслуживает поощрения, но и готов «отличаться еще более», Квитка обращался к тем же критикам, что и в предисловии к «Солдатскому портрету». Только на этот раз он писал на русском – литературном (и критическом) языке империи; поэтому и критика в его адрес звучала громче.