Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля

Очнувшись, Вениамин увидал себя на возу, лежащим на большом мешке с картошкой под толстым тулупом (grober svite). В головах лежал связанный петух, который поглядывал на него сбоку одним глазом и царапал Вениамина когтями. В ногах стояли плетенки с молодым чесноком, луком и всякой другой зеленью. <…> Ему казалось, что турок полонил его в пустыне и везет продавать куда-то в рабство [Abramovitsh 1911, 10: 20].

Вениамин, подобно Дон Кихоту, видит то, что скрыто от обычного зрения; его фантазии напоминают об историях из Библии, на которых было основано образование местечковых евреев, несмотря на то что все это имело мало общего с той реальностью, в которой они жили. В попытке спастись Вениамин обращается к вознице на смеси идиша и плохого украинского: «Ув Тунеядовки жінка… тобі дам чарку водки и шабашковой булки и добре данкуеттебе» («UTunayadevkizhinka tebi dosshtarkeshlish іshabash-kove bulke, і dobre dankuet tebi») [Abramovitsh 1911,10:21]. Крестьянин привозит Вениамина на базар, но это оказывается не невольничий рынок из его фантазий, а площадь в его родной Тунеядовке, и все там рады возвращению своего потерявшегося соседа.

Спустя несколько минут Вениамина, все так же лежавшего на мешке с картофелем, торжественно повезли через базар домой. Тунеядовцы от мала до велика – упрашивать никого не пришлось – щедро воздавали ему почести, провожая шумно и возглашая: «Свят! Свят! Свят!..» [Abramovitsh 1911, 10: 22].

Ироничное отношение соседей к блудному Вениамину выдает насмешливое прозвище, которым они его наградили, – Вениамин-подвижник.

Вторая вылазка Вениамина в большой мир оказывается чуть более успешной благодаря его другу и спутнику Сендерлу-бабе (Senderl deryidene), который берет на себя заботу о повседневных делах. Сендерл, Санчо Панса Вениамина, чтобы остаться неузнанным, сбегает из дома, переодевшись женщиной, и во время путешествия действительно становится идеальной «женой»: он готовит, дает советы, терпит многочисленные чудачества Вениамина и, как это часто бывало с женщинами в еврейских семьях, работает переводчиком у своего «мужа». Хорошее знание Сендерлом нееврейских языков только усиливает у Вениамина обманчивое представление о собственной важности: «Здесь, вне Израиля (khuts lorets), с мужиками ты, пожалуй, лучше меня столкуешься. Тебя ведь твоя молодица (ployniste) частенько брала с собой на базар» [Abramovitsh 1911,10:45]. Хотя их настоящие жены считают их бестолковыми и бесполезными, Вениамин и Сендерл, установив гомосоциальные отношения, создают альтернативу традиционному браку[195]. Вениамин, разрушающий традиционный брак, заставляет читателя задуматься о том, что существует мир и вне штетла с его привычным укладом[196].

Абрамович дает длинное красочное описание базарной площади в городе Глупске (топос, восходящий к городу Глупову из сатирического романа М. Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города», 1869–1870)[197]. Хрестоматийный Глупск из романа Абрамовича – это, конечно, Бердичев, неотличимый от того Бердичева с его лужами и нищими, который Абрамович описывает в другом своем романе, «Заветное кольцо». Предметы, которые встречаются в коммерческом пейзаже Глупска, словно материализовались со страниц Библии или русских народных сказок: яблоки из Эрец-Исраэль соседствуют с избушкой на курьих ножках из восточноевропейского фольклора:

Длинными рядами сидят торговки, окруженные корытами, в которых полным-полно чеснока, огурцов, вишен, крыжовника, красной смородины, китайских яблок, мелкой груши[198]. В стороне скособочилась ветхая будка на курьих ножках, без окон и дверей, в которой, по рассказам седовласых старцев, некогда помещался солдат-будочник. Весь город бегал тогда смотреть на это чудо. Возле будки, которой здесь гордятся, словно старинной крепостью, под навесом из нескольких прогнивших дощечек, покрытых рогожей и соломой и опирающихся на четыре искривленных столба, восседает торговка Двося [Abramovitsh 1957: 221].

В этом описании есть и восхищение, и насмешка. Восторг, который Вениамин испытывает при виде израильских яблок и чудесной будки, говорит о том, как невелик был мир для евреев, проживавших в черте оседлости. В то же самое время на базарной площади Глупска для Вениамина смешиваются два нарратива (еврейский и славянский), которыми ограничено его провинциальное мировоззрение. Эти нарративы временно превращают обыденный коммерческий пейзаж в небесный Глупск – Глупск из еврейско-украинского мира фантазий.

Вениамин и Сендерл не находят десять колен Израилевых, но расширяют границы своего сознания и опыта. Их путешествие заканчивается в тот момент, когда, все еще находясь в Глупске, они попадаются на удочку хопперов — евреев-вербовщиков, которые поставляют в царскую армию определенное количество еврейских рекрутов (как правило, вместо других, имеющих возможность откупиться)[199]. Это событие отсылает читателя к началу путешествий Вениамина. Находясь на крестьянском возу в окружении кур, яиц и прочих товаров во время своего первого возвращения домой, Вениамин мечтал о том, чтобы попасть в руки евреев, а не иноплеменников: «Хоть бы продал меня еврею, – думал Вениамин, – тогда бы я еще мог кое-как душу спасти! Но что, если он меня продаст какому-нибудь принцу или, упаси бог, принцессе из иноплеменных (fun di umes haoylem), – тогда я пропал, погиб навеки!» [Abramovitsh 1911,10:20]. Однако оказывается, что в рабство продает Вениамина и Сендерла именно еврей, подобравший их на дороге. Когда они после попытки бегства из казармы предстают перед военным судом и узнают, что их поступок карается по закону, Вениамин восклицает в свою защиту:

– Ваше благородие! – воскликнул Вениамин. – Хватать (khap-реп) людей средь бела дня и продавать их, как кур на базаре, – это можно, а если они, бедные, захотели спастись, то это называют провинностью? Коли так, то ведь на свете ничего святого нет, и я тогда вообще не понимаю, что можно и чего нельзя! [Abramovitsh 1911, 10: 117].

Эта небольшая речь, благодаря которой Вениамин и Сендерл, по счастью, освобождаются от службы как умалишенные, является посланием Абрамовича к его читателям: официальное просвещение подвело русских евреев. Мир диаспоры оказывается опасным местом для еврея из Тунеядовки, причем наибольшая опасность исходит не от украинского крестьянина, который склонен заниматься своими делами и готов при случае прийти на помощь, а от религиозного еврея. Хаотичный коммерческий пейзаж является в этом романе не только фоном, который высвечивает ошибки и заблуждения Вениамина, но и метафорическим изображением фундаментально несправедливой государственной системы, где насильно забритые в рекруты люди превращаются в живой товар. Однако в 1880-е годы погромы и репрессивные законы сделали уже реальный, а не литературный коммерческий пейзаж Российской империи местом опасных столкновений между евреями и славянами.