Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля

Истории для мачехи

В автобиографии «С ярмарки» Шолом-Алейхем описывает проявившуюся у него в детстве склонность к записыванию повседневной речи. «Герой этой биографии должен признаться, что немалое количество проклятий и острых словечек в своих произведениях он позаимствовал из лексикона мачехи». Архетипичная мачеха юного Шолома напоминает гневливую Хиврю, мачеху Параски из «Сорочинской ярмарки». Дети терпеть не могут новую жену отца, которая постоянно их ругает. Шолом-Алейхем рассказывает, как он день за днем записывал эти ругательства, а потом, «когда их собралось немалое количество, рассортировал их по алфавиту; попотев две ночи подряд, Шолом составил довольно любопытный словарь (tsunoyfgeshtelt a gants faynem leksikon), который он здесь восстанавливает по памяти» [Sholem Aleichem 1917–1923, Тк 11]. Поймав сына за этим занятием, отец, к ужасу мальчика, читает словарь вслух своей жене, что приводит к неожиданным последствиям:

И произошло чудо. Трудно сказать, случилось ли это в хорошую минуту, когда мачеха была в добром расположении духа, или ей неловко было сердиться, но на нее неожиданно напал безудержный смех. Она так хохотала, так визжала, что казалось, будто с ней вот-вот случится удар. Больше всего ей понравились слова «пупок» (pupik) и «каскетка» (kashkashes/ «Пупком» у нее назывался не кто иной, как герой этого жизнеописания, а «каскеткой» она обозвала одного из старших ребят по случаю того, что он надел новую фуражку. Кто же мог предвидеть этот смех? [Sholem Aleichem 1917–1923, 27: 12–13; Шолом-Алейхем 1959, 3: 430].

Писателя и его мачеху объединила любовь к живой яркой речи, которая оказалась сильней, чем неприязнь, которую женщина средних лет испытывала к озорному мальчику. Эта история повествует о том, как Шолом-Алейхем начал собирать коллекцию идишских эпитетов и жаргонных словечек, ставших отличительной чертой его стиля[227]. Великолепная цветистая речь, которой так искусно владеет его мачеха, вызывает у юного пасынка искреннее восхищение и пробуждает в нем чувство симпатии к ней, что он прекрасно сам осознает. Вспомним, что свою собственную эпитафию Шолом-Алейхем начал с таких строчек: «Здесь лежит простой еврей, и он писал на идише для женщин» («Do ligt a yid, a posheter / geshribn yidish-taytsh far vayber»). Женщины (vayber) были его целевой аудиторией, а также неиссякающим источником материала. И. Л. Перец, с которым у Шолом-Алейхема существовало соперничество, сатирически охарактеризовал то, что воспринимал как «мещанскую притягательность» рассказов последнего: «Мелкобуржуазный еврей (der balabos) катается (shmelst zikh) в книгах Шолом-Алейхема, как клецка в масле» [Peretz 1920,10:128]. Здесь Перец подмечает у Шолом-Алейхема то, что часто оставалось незамеченным из-за его популярности в СССР. Шолом-Алейхем отличался от большинства писателей своего поколения тем, что для него политика всегда была менее интересна, чем жизнь конкретного человека. Персонажи его книг – это в первую очередь посетители базаров, а не городские пролетарии.

Хотя пародийное воспроизведение Шолом-Алейхемом речи малообразованных еврейских женщин служит прежде всего для создания комического эффекта, идиш его мачехи был тем самым языком, благодаря которому он обрел собственный голос, и это очевидно следует из его писем, где он призывал женщин заниматься литературным трудом и самим выступать от собственного имени. Для него идиш был не только языком, но и воплощением мира штетла, в котором этот язык звучал. Для зарождающейся литературы на иврите идиш был языком бабушкиных сказок, а иврит – языком возвращения в Землю обетованную [Frieden 1997: 10][228]. В личной переписке Шолом-Алейхема, которую Шмуэль Нигер называл «импровизированным словотворчеством» («improvizirte vortkunst»), писатель прибегал к той же цветистой речи, которую использовали его персонажи. Из сохранившихся писем для нас представляет интерес переписка на идише между Шолом-Алейхемом и женой его коллеги по писательскому цеху Д. Я. Айзмана[229]. В открытке от 8 марта 1909 года Шолом-Алейхем пишет жене Айзмана: «…так как вы не гойка (keyn goye), мы можем переписываться на идише». Замечание о том, что госпожа Айзман «не гойка», является добродушной насмешкой над ее мужем, с которым он поддерживал выдержанную в более формальном стиле переписку на русском. Шолом-Алейхем называет идиш жены Айзмана «Loshen-Koydesh» (священным языком), тем самым подчеркивая важность сохранения еврейской языковой традиции: повседневный идиш восточноевропейских евреев почитается здесь так же свято, как и древнееврейский язык Библии[230].