Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля

Ранние годы: литература на идише обращается к коммерческому пейзажу

Маскилы (еврейские просветители), имея возможность писать на любом из трех языков – русском, древнееврейском (иврите) или идише, – часто делали выбор в пользу какого-то конкретного языка в зависимости от того, к какой читательской аудитории они обращались; это напоминает ситуацию с украинскими авторами, которые тоже писали то на украинском (языке простого народа), то на русском (официальном языке империи). Иосеф Перл, написав в 1819 году антихасидский сатирический роман «Раскрывающий тайны» на иврите, позднее выпустил его в новой редакции на идише[182].

Базарная площадь в Переяславе. Коллекция М. С. Забоченя. ЦДКФФА, Киев, Украина. Ф-180539

Осип Рабинович, ставший одним из первых маскилим, писавших на русском, также был в числе немногих евреев, учившихся в Харьковском университете, который являлся центром украинского национального возрождения[183]. Ольга Литвак пишет, что в 1840–1845 годах Рабинович сблизился в Харькове с русскоязычным поэтом украинского происхождения Н. Ф. Щербиной (1821–1869); эта дружба «была основана на общем интересе: передаче языкового разнообразия южных провинций средствами официального языка Российской империи»[184] [Litvak 2006: 59]. В этой духовной близости нет ничего удивительного, если учесть, что оба молодых человека пытались в это время сделать карьеру в русской литературе.

Развитие новой литературы на идише шло довольно необычным путем: ее создатели были сторонниками развлекательносатирического жанра. Ранние писатели Гаскалы часто были выходцами из религиозных общин и воспринимали идиш не как источник национального фольклора, а как инструмент просвещения еврейских масс. Израиль Аксенфельд (1787–1866) написал в 1840-х годах книгу «Кокошник» («Dos shterntikhl»), которая считается первым романом на идише (опубликована только в 1861 году)[185]. Родившись в хасидской семье в Немирове, Аксенфельд уже взрослым покинул общину, чтобы стать приверженцем Гаскалы, а также поставщиком для русской армии во время войны с Наполеоном. Герой его романа Михель выбирает схожий путь, сбегая из коррумпированной общины, чтобы стать биржевым маклером и просветителем. Наставник Михеля Оксман (сходство с фамилией Аксенфельда неслучайно) показывает юноше, какое влияние на общество может иметь художественное слово и сценическое перевоплощение, рассказывая ему историю о театре. Мы узнаем, что когда-то Оксман обманул хасидов из одного местечка, представ перед ними в образе великого ребе, чтобы затем уличить их в легковерии: поступок, напоминающий разоблачение городничего и его окружения в «Ревизоре». Подобное реформирование общества посредством театрального представления воплощает для Оксмана (и Аксенфельда) философию Гаскалы: писатель обязан «высмеивать фальшивый смех и морщинистые гримасы [религиозных евреев], чтобы простой народ начал смеяться над ними на улице: тогда они прислушаются к здравому смыслу» [Aksenfeld 1971: 112]. Более того, Оксман говорит о том, что маскилы должны просить царское правительство заставить евреев учиться читать по-русски, «чтобы евреи читали ученые труды современных молодых талантливых русских писателей» [Aksenfeld 1971: 112].

Для Аксенфельда идиш был временным средством – полезным инструментом, с помощью которого маскилы убедили бы религиозных евреев в ошибочности их взглядов, заставив их в итоге отказаться и от веры, и от идиша. Как писал об этом Дан Мирон, «этот самоубийственный подход был конечным и неотвратимым следствием “эстетики уродства”» [Miron 1995: 55]. Идиш уродлив, поэтому и литература на нем считалась нежелательной. Полные отталкивающих деталей описания базарных сцен и заключаемых при этом сделок создают собственную «эстетику уродства». Аксенфельд начинает свой роман с рассказа о торговле в штетле: «В маленьком штетле стояло несколько домов. Каждое второе воскресенье здесь был базар. Еврейчики (yidlekh) торговали водкой, зерном, контрактами на мешки (mit redne oyfzek) и дегтем. А вот и человек, желающий стать настоящим хасидским ребе (a guter-yid)» [Aksenfeld 1971:21]. Чтобы подчеркнуть, насколько непривлекательным местом является этот штетл, Аксенфельд дает ему название Лойхойполе (можно перевести как «Небыло-поле»). Крупный еврейский город Бердичев оказывается увеличенной версией неприглядного коммерческого пейзажа штетла: «Что увидел Михель в Бердичеве? Лужу величиной в десять лойхойпольских, в 38 раз больше нищих, хватающих вас за фалды сюртука, и в 40 раз больше возов» [Aksenfeld 1971:91–92]. Только уехав из царской России, Михель спасается от этого дикого коммерческого пейзажа. В Бреславле (Вроцлаве), городе без луж, «даже ступеньки, ведущие в большие здания, были дочиста вымыты, и никто не стоял перед магазинами, выкрикивая: “Заходите к нам, что вы хотите купить?”» [Aksenfeld 1971: 92].

Только следующее поколение маскилов смогло найти тонкий баланс в отношениях со своими идишскими читателями, с уважением относясь к их культурным обычаям, но при этом призывая их расширять свои горизонты. Особенно мощными инструментами влияния на умы читателей идиш и коммерческий пейзаж стали в руках Шолема-Янкева Абрамовича (1836–1917), который писал также и на иврите. Писатель-модернист Ицхок-Лейбуш Перец сказал в 1915 году, что Абрамович «был первым, кто с любовью и заботой относился к своему инструменту художника – еврейскому слову» [Peretz 1920, 10: 126–127]. Как и гоголевский полуграмотный нарратор, пасечник Рудый Панько, Менделе Мойхер-Сфорим (Менделе-Книгоноша), торговец и любитель историй, выступает тем рассказчиком, который доносит произведения Абрамовича до его читателей[186]. «Маленький человечек» («Dos kleyne mentshele», 1863) был первым романом Абрамовича, написанным на идише, и рассказчик Менделе продает эту историю наравне с другими безделушками из своей тележки:

Меня все знают. Я езжу по всей Польше со священными книгами, напечатанными в Житомире. Кроме того, у меня есть дубровенские талесы, связки цицес, шофары, ремешки для тфилин, амулеты, мезузы, волчьи зубы, а иногда и медная утварь. И да, с тех пор, как начал выходить «Кол мевасер», я вожу с собой несколько его номеров (Ya Pravde, zint der «koi mevaser» iz aroysgekumen fir ikh amolfun im mit mir etlekhe numern) [Abramovitsh 1984:46b].

В тележке Менделе свалены в одну кучу несовместимые вроде бы предметы еврейского быта: хасидские тексты, амулеты и, как он признается со смесью гордости и робости, еженедельный маскилский журнал «Кол мевасер» («Глас возвещающий»), который начал выходить в 1862 году и первым напечатал один из рассказов Абрамовича[187]. Употребление русского слова «правда» маркирует это просветительское издание как что-то отличное от тех предметов культа и амулетов, которые Менделе перечислил выше. Этот журнал является чем-то новым и отчасти чужим, возможно, даже подозрительным, но он все равно возит его в своей тележке.

Создавая фигуру свободомыслящего, но неассимилированного Менделе, Абрамович прибегает к форме сказа. Однако есть и существенная разница между задачами, которые ставили перед собой основоположники новой литературы на идише и тем, что делал Гоголь[188]. Если Гоголь использовал неграмотных рассказчиков для того, что развлечь образованных русских читателей, то полуобразованные персонажи Абрамовича были созданы с целью просветить таких же полуобразованных, но не адаптировавшихся к современной жизни евреев, говорящих на идише[189]. В этом отношении задачи идишской литературы совпадали с тем, чего хотели такие украинские классики, как Котляревский и Квитка. Как и его украинские коллеги, Абрамович нередко незаметно подслушивал, как разговаривали простые люди на улицах. Торговец Менделе позволял маскилу Абрамовичу сохранять определенную степень анонимности даже тогда, когда тот стал знаменитым. Подобная анонимность была возможна только в таком городе, как Одесса, где Абрамович жил и работал: городе, где читателей Менделе было намного меньше, чем на остальной территории черты оседлости. Стивен Ципперштейн пишет:

Представьте себе изумление впервые приехавшего в Одессу Ицхака Дова Берковича, зятя Шолом-Алейхема, когда тот увидел, как Менделе часами гуляет неузнанным по городу, подслушивает чужие разговоры и собирает материал для своих книг. Менделе все это сходило с рук, потому что, хотя во всех остальных местах его носили на руках как великую знаменитость, по одесским улицам он мог ходить сравнительно незаметно [Zipperstein 1999: 73].

Литература на идише, как и ярмарка, принадлежала не окультуренным одесским евреям, а скорее провинциальным городам, местечкам и селам внутри черты оседлости. В отличие от мира Абрамовича, в котором читают классическую литературу, рассуждают об отказе от еврейских традиций и думают о создании еврейского государства, мир Менделе – это рыночная площадь с ее торговцами, мешками и нищими.

Одним из самых популярных романов Абрамовича было «Путешествие Вениамина Третьего» («Masoes fun Binyomin Hashlishi», 1878) – рассказанное от первого лица описание удивительных приключений еврейского Дон Кихота, который мечтает отыскать потерянные колена Израиля и заодно убедить рассеянных по миру евреев вернуться в Палестину[190]. Абрамович был не первым писателем, перенесшим историю Дон Кихота на Украину: одно из последних произведений Квитки-Основьяненко, повесть «Герой очаковских времен», изначально называлась «Украинский Дон Кихот» и рассказывала о приключениях заглавного героя во время осады Очакова в 1788 году[191]. Писатели Восточной Европы преклонялись перед Дон Кихотом и романтизировали его: Тургенев в своей речи «Гамлет и Дон Кихот», произнесенной в 1860 году, говорил о том, что Дон Кихот был идеальным альтруистом [Тургенев 1961–1962, 10: 250].

Предисловие Менделе к этой сатирической фантасмагории, напоминающее и речь гоголевского Рудого Панька, и жалобное прошение к издателю Квитки, представляет собой импровизированное объяснение того, почему данная история рассказывается на «жаргоне»:

И я, Менделе, всегда исполненный желания приносить в меру сил моих пользу нашим братьям евреям, не смог удержаться и решил: «Покуда еврейские сочинители, мизинец коих толще моего бедра, соберутся издать свои фолианты о путешествии Вениамина на священном языке (Loshen-koydesh), попытаюсь-ка я хотя бы вкратце (khotsh a kitsur) рассказать о нем на нашем простом еврейском языке [Abramovitsh 1911, 10: 5][192].

Интеллектуальная подготовка Вениамина, помимо скромного образования, полученного в хедере, заключается в том, что он прочитал несколько книг о путешествиях и географии. Вместо бедуинов библейских и самаритян он сталкивается с повседневными опасностями жизни в черте оседлости. Крестьяне говорят только по-украински, его едва не переезжает телега, и, что самое страшное, евреи-вербовщики (хапперы) заставляют его вступить в царскую армию. Назвав своего героя Вениамином Третьим, Абрамович продолжает таким образом традицию еврейских путешественников, среди которых было минимум два Вениамина: «Вениамин Тудельский (XII век) и Иосиф Израиль (1818–1864), также известный как Вениамин Второй, которые написали книги о своих странствиях» [Frieden 1995: 81–82][193].

Вениамин, совершенно не ориентируясь на местности, все время бродит кругами. Раз за разом он возвращается в знакомый коммерческий пейзаж: базар своего родного штетла[194]. В первое свое путешествие Вениамин отправляется в одиночку. Потеряв дорогу и проголодавшись, несчастный путник просит помощи у проезжающего мимо крестьянина [Abramovitsh 1911, 10: 19]. Обессилев, он теряет сознание и, придя в себя в телеге отправляющегося на рынок доброго самаритянина, решает, что тот хочет продать его в рабство: