Сборник историй и сказок 2020

Глава 3. Нина Запольская и Серж Запольский. Прочь с Земли!

Продолжение романа «Две луны Мезозойской эры»

Каждый раз перед Новым годом он поражался оптимизму этих людей.

Как бы не было им плохо, но праздники они встречали в исключительном расположении духа, безудержно предаваясь веселью. Что происходило с ними потом — уже другой разговор. Но именно из-за новогодних праздников он и остался в этой стране, взяв себе фамилию «Морозов». В Канаде, конечно, тоже бывают морозы и снег, и в Финляндии, и на Аляске. Что уж говорить об Антарктиде? Но нигде никто так самозабвенно не растягивал зимние торжества, бурно отмечая даже Старый Новый год.

«Это ж надо такое придумать? Старый Новый год!» — в который раз подумал Морозов и улыбнулся — скупо, в усы.

Праздник опять приближался. Это чувствовалось по всему: по продаже ёлочных игрушек и блестящих гирлянд в магазинах, по выставленным поближе к покупателям коробкам с шампанским и дешёвой красной икрой, по огромным синтетическим, сверкающим огнями елям на улицах мегаполиса. И ещё по особой, предпраздничной нервозности его жителей.

Во-первых, перед Новым годом они всегда стремились по полной запастись едой, словно отправлялись в экспедицию на Северный полюс. Ради этого ими выстаивались огромные очереди в супермаркетах.

Во-вторых, для покупок они выбирали почему-то самые дальние магазины и ехали туда всей семьёй, создавая на дорогах города многочасовые автомобильные пробки.

В-третьих, они непременно наряжали ёлки — и искусственные, и натуральные. Потом ёлки у некоторых стояли до весны, покрываясь пылью — хозяева никак не могли найти время, чтобы их разобрать.

В-четвёртых, на Новый год они обязательно смотрели по телевизору старые фильмы, разливали шампанское под бой курантов, много пили, много ели, особенно мандарины, салат-оливье и бутерброды с икрой. Но в этом году слухи, что продажу алкоголя на праздники могут запретить, пошли рано, месяца за полтора. И Морозов думал, что именно поэтому нервозность людей в городе достигла особого накала.

Вот в эти предпраздничные дни совершенно неожиданно для семьи Морозовых и наступило время «прочь».

Последней каплей стала внучка Леночка, которая пришла из школы в слезах: её не взяли участвовать в новогоднем спектакле, к которому она давно готовилась. Бабушка бросилась к ней с утешениями, а Морозов, только глянув на внучку, сразу понял, что дело тут не только в спектакле.

Морозов любил внучку до умиления.

Когда Леночка была совсем маленькая, то не могла запомнить отчество деда, которого бабушка звала в кругу семьи по-простому «Гаврилыч». Подражая бабушке, она кричала ему из детской, картавя и пришепётывая, как все дети её лет:

— Говорилыч! Иди ко мне! Я соскучилась!

После этого она появлялась в коридоре красная, сопящая от напряжения, со своим маленьким детским стульчиком, который был ей нужен, чтобы встать на него и дотянуться до щёк деда.

Внук Борька, если был дома, поправлял сестрёнку громко, с насмешкой в голосе:

— «Горилыч»! Деда зовут «Горилыч»! Или лучше даже сказать «Горыныч»!

— Борька! Уши надеру! Твой дед — известный писатель, нельзя над ним смеяться! — откликалась из кухни супруга Шурочка и спешила в прихожую навстречу входящему Морозову, вытирая руки полотенцем и готовясь расцеловать его.

Если Борька был не занят домашними уроками, он тоже подходил к деду поздороваться, по-своему, по-мужски. Такая звонкая перекличка близких, встречающих его дома, была очень дорога Морозову. И сейчас, когда Леночка уже выросла, он часто, с удовольствием вспоминал то время.

Он женился на Шурочке, когда её сыну Михаилу, — Мише, — было уже семь лет. Своих детей у них не было, и родившиеся впоследствии у Михаила дети, — сначала Борис, а потом Леночка, — вызывали у Морозова чувство непередаваемой словами нежности. А познакомился со своей будущей женой Морозов в милиции.

Он тогда плохо понимал психологию людей, ему были понятнее звери и птицы. Может быть, поэтому он и служил в то время кинологом в Советской Армии. Ну, и ещё, конечно, потому, что зарплата у офицера была гораздо выше, чем у остального населения СССР. Вот из-за недопонимания человеческой психологии он и пришёл в отделение милиции, чтобы отдать купюру в десять рублей, найденную им на улице.

Десять рублей в то время были большие деньги, и в Москве в начале 1960-х годов на эти деньги можно было купить, отстояв несколько очередей, много чего, хоть и однообразного. Много белого и чёрного хлеба, много десятков яиц, много селёдки, много подсолнечного и сливочного масла и почти целый килограмм говядины. Это потом полки в гастрономах опустели, а из пригородов поехали в Москву экскурсионные автобусы и электрички за колбасой и апельсинами. Ещё позднее и в Москве опустели продовольственные и промтоварные магазины.

Но в 1960-х в столице был, в некотором роде, рай, во многом ещё и потому, что холодильников ни у кого не было, а запросы у людей были самыми простыми и скромными. И они покупали себе этой простой и скромной еды совсем немного, только на ужин и завтрак — чуть-чуть сливочного масла, чуть-чуть колбаски, десяток «Домашних» котлет, обсыпанных сухарной крошкой, по шесть, а потом по одиннадцать копеек.

Но в «остальной» стране, даже в областных центрах, с продуктами и то время было плохо. Районным центрам от снабжения вообще перепадали какие-то крохи. Ну, а в деревнях и продовольственные, и промышленные товары легко умещались в одном единственном маленьком сельпо. Набор продуктов там был совсем скудный — хлеб-кирпич, баранки-сушки, стеклянные банки берёзового сока и равномерные шеренги или башни из каких-нибудь несъедобных консервов вроде «Завтрака туриста».

Для государства, которое запускало космические корабли, жизнь людей была на удивительно низком уровне. Но ещё более удивительными были для Морозова наука, кинематограф и театральное искусство тех лет, которое создавали эти люди, простаивающие после работы очереди за самым необходимым. Поэтому Морозов постарался сделать всё, чтобы остаться служить в Москве, хотя в той же Прибалтике снабжение было лучше. Правда, существовали в то время и города «закрытые», которые работали на оборонную промышленность и снабжались совсем не так, как обычные города.

И вот как-то вечером, торопливо шагая по своим делам по какой-то Парковой улице московского Измайлово, он и нашёл на тротуаре эту купюру в десять рублей. Ему и сейчас помнится, как пронзила его мысль о том несчастном, который обронил в темноте такие большие деньги. И как он будет страдать, обнаружив потерю. Как будет бегать по улицам в надежде отыскать пропавшую десятку… Нет! Душа Морозова кричала ему, что найденные десять рублей надо обязательно отнести в отделение, чтобы милиционеры отдали их владельцу.

И он отнёс. Как сейчас помнит то потрясение, с которым посмотрел на него сотрудник. Скоро в комнатку к ним сбежались другие милиционеры, а сотрудник пожал ему руку, обещая непременно отыскать хозяина десяти рублей. Морозов вышел, уже чувствуя неладное — ему стало понятно, что он сделал что-то не то. На улице он постоял в раздумьях и тут же зашёл в отделение снова, поэтому слышал, как хохотали милиционеры, называя его дураком, и как они делили эту десятку между собой. Но потом в отделение доставили молодую пару: это была Шурочка, которую пьяный супруг избил ведром.

Вёдра в то время были не лёгкие пластиковые, как теперь, а тяжёлые, из чёрного металла, покрытого эмалью. Морозов потом видел у Шурочки это ведро, — круглая, точёная деталь из светлого дерева на петле-ручке и тёмно-зелёная снаружи, отбитая во многих местах эмаль. Видел он и синяки от ударов у Шурочки на теле и на руках, которыми она закрывала голову.

Муж Шурочки, красивый, молодой и сильно пьяный мужчина, вину свою не осознавал и громко кричал матерную непотребщину до тех пор, пока его не увели. И тогда Морозов присел на лавку возле Шурочки, чтобы утешить. Присел, да так и не смог больше от неё отойти. Он потом ещё долго представлял, как она, избитая, рыдающая, бежала по тёмным улицам к телефонной будке, чтобы вызвать милицию. Потому что мобильных телефонов раньше не было. И даже в квартирах не у всех были телефоны домашние.

У Шурочки, например, домашнего телефона не было. Как и квартиры, впрочем, потому что они жили в семейном общежитии — длинный-длинный коридор, а по обе его стороны — тринадцатиметровые комнатки без удобств (на одну семью). Удобства, — туалет с кабинками и большая общая кухня с газовыми плитами, — находились в конце этого широкого и гулкого коридора. Душевой не было. Мыться жильцы ходили по субботам в соседнюю баню, где им опять приходилось стоять в очереди.

И вот теперь супруга сказала Морозову, что пришло время «прочь». Сказала и со значением посмотрела на него. Потому, что он ей давно обещал: когда она поймёт, что дальше так жить нельзя, надо будет сказать ему только одно слово — «прочь».

Морозов хорошо помнил это, но промолчал, как всегда. Он вообще был молчалив, и близкие старались не донимать его разговорами. Что с писателя-фантаста возьмёшь? Он же всегда в творческом процессе, всегда погружён в обдумывание своих миров.

Зато их сын Михаил переспросил, ещё не принимая слова матери:

— Прочь? Ты уверена, мама?

Как все мужчины-учёные, он был сосредоточен на своей работе, не слишком вникая в бытовые и психологические проблемы семьи. Морозов был убеждён, что сын даже не заметил увеличение пенсионного возраста в стране, не задумываясь ни о какой пенсии.

— Да, сынок, пришло время. Теперь уже окончательно. Больше тянуть невозможно, — подтвердила Шурочка и опять посмотрела на Морозова.

— Ну, — протянул Морозов и покосился на невестку. — Ты как, Галя?

— Я согласна, Пётр Гаврилыч. Если все так считают, — ответила невестка и перевела взгляд на детей.

— Да, мама, — ответила Леночка всё ещё гундявым от слёз голосом.

— Конечно, мама! — с энтузиазмом откликнулся Борька: ему было интересно.

— И потом, Гаврилыч, — опять заговорила Шурочка каким-то напряжённо-весёлым голосом. — Я чувствую, что здесь скоро начнётся глобальная атомная война. Я всегда толстею перед войнами, ты же знаешь. И посмотри, что творится со мной сейчас?

Для Морозова это был последний и решающий довод. Когда Шурочка говорила о своей внешности, а особенно о фигуре, с нею лучше было не спорить и соглашаться сразу.

— Тогда собирайтесь. Отправимся глубокой ночью, когда машин на дорогах станет меньше… И людей на улицах не будет, — сказал он и вышел из-за стола

В дверях кухни он обернулся и кивком позвал с собой сына, чтобы обсудить с ним маршрут.

Миша, уже поднимаясь, растерянно глянул на жену.

— Я жду тебя, будем отбирать вещи, — сказала ему Галя.