Во имя твое, Восния

XX. Хайвик Сто Голов

В лагере Восходов

Солдат, который прикрыл меня от массива стрел, безвольно согнулся у дерева, сильно наклонившись вперед.

– Мертв, – скупо сказала Юда и подошла к следующему.

– Доблестный воитель повстречался со своим солнцем, – шлем Эйва чуть наклонился вперед.

Я сдержал вздох. Похоже, в Оксоле решили, что нашему войску был нужен святой отец, а не командир.

– Умер, – еще тише сказала Юда.

В этот раз ставленник Восходов промолчал.

Вероятно, он скорбел о павших. Вероятно, думал, как бы меня поскорее вздернуть, чтобы свалить все неудачи на переговорщика. С тем же успехом он мог думать о том, как тяжело справлять нужду в пластинчатом доспехе. В таком шлеме ничего не разберешь.

– Так чего они вам сказали-то, ась? – спросил только подоспевший солдат. Кажется, он был из сотни Маркеля.

Бедолага встретил столько злобы, что сразу же притих. Эдельберт все еще подвывал, будто его пронзило стрелами насквозь.

– Мы их на стене развесим, – Урфус, как оказалось, тоже стоял посреди толпы. – Каждого, м-мать. За ноги…

– За уши!

– Потрохами наружу, – зарычал солдат за моей спиной. Его поддержали.

Я пришел к стенам просить о мире. В итоге, теперь это будет не просто штурм, а настоящая резня. Могло ли на этом проклятом материке быть иначе?

Поругавшись, кто-то принялся всхлипывать. Речь шла не только о раненых: друзья, братья, может, отцы и сыновья – никто не хотел прощаться. Я не сразу заметил Рута, и не сразу услышал, что он говорил именно со мной.

– Ты совершенно рехнулся! Ради какой матушки вы сунулись под обстрел?

Я прошелся пальцами по повреждениям на доспехе. Успеют ли починить до штурма? Вряд ли.

– Вчера ты причитал, что мы воюем, – я стал стаскивать с себя испорченный нагрудник. – Сегодня недоволен, что мы пытались решить дело миром…

Приятель посмотрел на меня так, будто собирался ударить. Гневался не он один. Стефан растолкал толпу локтями:

– Дюжину потеряли! Вам что, на месте не сиделось?! Дюжину…

Все-таки, хорошо, что я не взял Рута с собой.

– А ну, всем тихо! – крикнул бастард и почти влюбленными глазами уставился на рыцаря, позабыв скулить.

Эйв Теннет призвал к молчанию и произнес несколько слов о павших. Хенгист шепотом подсказывал ему имена.

– Добродетельна храбрость, как указано самой милосердной Матерью…

Я не смотрел на фанатика. Посеревшее небо и то интереснее, чем его речи. Эйв не замолкал:

– … так тень овладевает сердцем. Появляется робко, несмело. Силится примелькаться, стать второй кожей. Сама – незаметнее, чем блоха: следует по пятам, прячась от солнца. Стоит ей закрепиться и всякий станет незрячим. Еще вчера он отличал тьму и свет, а сегодня ходит с тенью, словно помолвленный…

– Закапывают и то быстрее, чем этот отпевает, – шепнул Рут, перестав злиться.

– Боюсь, отпевать он еще даже не начал.

Барн подошел со спины и проворчал достаточно громко – два солдата перед нами обернулись и нахмурили брови. Я тихо спросил:

– О чем он? Какие тени?..

Наемник выпятил нижнюю губу, размышляя. Рут укрылся за спиной солдата и отпил из фляги. А потом подсказал:

– Раньше их называли чудесами.

Барн без особого интереса уточнил:

– Это еще где?

– Там, где других чудес никогда и не видели, – Рут вытер губы рукавом. – В Эритании. На болотах.

– А, иноверцы, – Барн безразлично уставился на западный холм, где, по всей видимости, и начиналась Эритания. В его замечании не было нетерпимости к чужакам. Я подумал, что наемнику все одинаково плохи – за кого заплатят, тот и враг.

– Дьявол с ними, с чудесами, – я начал путаться. – Про какие тени он говорит?

Рут невозмутимо добавил.

– Тени – это тьма, которую принесли с собой боги…

– Нижние боги, – поправил Барн. – Те, от которых отреклись.

– Да помолчите же вы, ради всего святого! – испуганно процедил молодой солдат из сотни Стефана. Должно быть, его мальчишек секли по вечерам за любую провинность.

Тени, целое море богов, какие-то чудеса, Мать с двойным солнцем. И как воснийцы не путались в своих заблуждениях?

– Какая чушь, – прошипел я, когда солдаты отвернулись от нас.

Эйв поднял руку и жестом обвел толпу:

– … Там, где забыта добродетель, гаснет любой свет. Во тьме и рождаются мастера лжи: нижние боги. Коварство их не знает границ! Человечество пало однажды, вынесло горький урок, и с тех пор тянется к свету. – Рыцарь широко раскинул руки, будто пытался обнять целое войско. – Добродетельна память, что спасет нас от теней.

Господина Эйва явно не учили тому, что тени появляются лишь там, где светит солнце.

Могилы выкопали совсем неглубокие. А после – сразу же отправились ужинать, играть в карты, драться и обсуждать все подряд. Вот она, доблесть. Один вечер – и уже никто не вспомнит про твою храбрость и добродетель.

Воспользовавшись шумом вечера, я подошел к Эдельберту. Руку ему перевязали для вида – на ткани даже не темнела кровь. Он забыл изобразить страдание: сидел и уплетал мясо прямо со сковороды. Уплетал больной рукой, которая раньше висела плетью для Эйва и Урфуса.

– Пора, – сказал я, подсев с другой стороны стола.

Эдельберт подскочил на месте и стал взволнованно вертеть головой по сторонам:

– Что? Уже? То есть… Я думал…

Бастард не сразу сообразил, что выглядит нелепо и может привлечь внимание. Он рассеянно приземлил задницу обратно на скамью.

– Сегодня и завтра, – уточнил я. – Медлить нельзя.

Вилка наколола несколько кусков тушеной дичи и поднялась наверх. Подрожав в воздухе, опустилась к сковороде.

– Ясно, да, – бастард закивал. – Яснее некуда. Но, послушай, как мне их убедить? – стоило задавать эти вопросы гораздо раньше. – То есть, меня ведь спросят, верно? Почему, да как. Сам знаешь. – В волнении Эдельберт становился еще более невыносим. – Нужно что-то весомое. Надежное, на что можно положиться…

Я помедлил.

– Скажите, что один из гарнизона – на нашей стороне.

– Что? – повторил бастард и задрал подбородок. – Я не… который?

Никакой фантазии у солдат! Я придвинулся и сказал совсем тихо:

– Тот, что плюнул в меня со стены.

Эдельберт широко распахнул глаза.

– А-а! Так это был сигнал, – он почесал затылок.

В нем, как всегда, проснулись трусость и сомнения. Здесь могло помочь только одно. Я медленно поднялся и с почтением произнес:

– Полагаюсь на вас, господин Эдельберт.

***

Поздний вечер, лагерь Восходов

У палаток веселился мой отряд: раздобыли карты, погрели вино. Я молча встал возле костра и обвел всех суровым взглядом. Веселья поубавилось и на какое-то время стало тише. Новобранцы глядели на меня, как мыши на удава.

– Чего ждем? Отбой. – Сказал я. По счастью, никто не спорил и не торговался.

За пару минут почти все попрятались. Смотреть за костром остался ловкач. Единственный, кто ухаживал за своим оружием – копье блестело, острая грань указывала в небо. Возможно, так он и переживет штурм.

– Я на дозоре, сир. – Испуганно заметил ловкач, когда я посмотрел в его сторону.

– Все верно. Тебе шуметь можно, – на всякий случай уточнил я. – Если придут враги.

Со стороны палаток послышался шорох, а затем – уверенная наглая поступь.

– Дьявол. Я же сказал: отбой!

Из теней леса показался Рут.

– А, – я потер глаз тыльной стороной ладони. – Это ты. Что еще стряслось?

Что-то в нем изменилось. В походке, в выражении лица, хоть приятель до того явно выпил. Казалось, я видел его таким несколько лет назад. Когда это было? Где?..

Рут почесал редкую щетину и цыкнул зубом. Посмотрел в сторону палаток:

– О, я не отниму слишком много времени у вашего благородия, – он даже не улыбнулся. – Пару минут.

Я вспомнил, когда так было в последний раз. В Криге. Перед тем, как мы начали убивать. Повернувшись лицом к приятелю, я осторожно кивнул, не зная, что ответить. Мы отошли от костра, где нас могли услышать.

– Слушай внимательно. Ночь – мое время. И не только мое, – Рут бросил быстрый взгляд туда, где я ставил палатку. – Я видел следы в лесу, когда мы стояли у реки. Видел, кто выходит из лагеря. Эта женщина тебя погубит.

«А, Кари». – я выдохнул с облегчением. Улыбнулся, постучал двумя пальцами по фляге и ткнул ими же в сторону Рута. Так и подержал.

Рут не сразу сообразил, что я имел в виду. А потом начал оправдываться:

– Да я пью, считай, с младенчества! И ничего – живее всех живых!

Развернувшись к своей палатке, где меня ждали, я сказал чуть тише:

– Вот и посчитай, сколько лет я трахаюсь. Простые числа. – Я обернулся на палатку с нетерпением и добавил. – Как видишь, все еще дышу.

– Ты знаешь, что я не об этом.

У каждого умника в лагере находились свои соображения о том, что мне стоит делать. Вот, теперь и в портки полезли, наводить свои порядки.

Я остановился.

– Ты бы так гвозди искал…

– Девчонка твоя из местных, – Рут довольно быстро оказался рядом и говорил едва слышно, – нашлась, будто сама собой. Хороша во всем, вечно рядом крутится. За такую красоту в Криге убивали. Простые числа, дружище. Складывай.

От пьянства одни проблемы. Я шагнул еще ближе, а говорил так же громко:

– Слышу уже в который раз. Мои подруги – мое дело.

– Не-а, не слышишь, – упорствовал Рут.

Зашуршала ткань палатки, и Кари высунула нос на улицу, а после – всю голову. Очень красивую голову, хоть волосы и спутались после сна.

– Не вздумай в это лезть, – мое предупреждение звучало, как приказ. – Я не нуждаюсь в помощи.

– Ага, все схвачено, приятель? – Рут отпил из фляги и показал пятерню, начав загибать пальцы. – Как в Ставнице, верно? Как в Криге, или, может, как сегодня на холме?..

Кари громко зевнула. Я стиснул зубы. Мудрецы, один другого краше! Будто в этом краю можно спастись от опасности, сидя вдали, в уютном углу, опасаясь каждой тени. Нет.

Ты шагаешь в самую темную чащу, и становишься настоящим кошмаром.

Я задрал подбородок, посмотрев на приятеля сверху-вниз:

– Ты что же, думаешь, я дитя? Гребаный кролик, которого сожрут волки, а? – я прищурился и сделал шаг назад. – В клетке лучше и безопаснее, скажешь? Лучше бы я не вылезал из поместья моей семьи?

Рут смягчился, поднял ладони и сказал чуть теплее:

– Послушай, я просто…

– Немного веры, друг. Совсем немного. – Я с силой сжал его плечо. – Большего я не прошу.

Он скривился так, будто я попросил у него в долг тысячу золотых без возврата. Покачал головой, и, не прощаясь, отправился со своей подругой в ночь. Сливянка портила его куда больше, чем меня – все женщины мира.

***

Под вощеной тканью палатки все было как обычно. Островок надежности и покоя: прекрасная женщина без одежды, теплая постель; немного хлеба с солониной, если мы будем голодны. И походная «свеча» – фитиль в лампаде, которым мы ни разу еще ничего не подожгли ночью.

Я скинул влажные сапоги у полога и пошевелил пальцами ног. Страшно устал, всего один раз поднявшись к замку. Не хотелось и думать о том, сколько сил потребуется на штурм.

– Вы сегодня поздно, – вздохнула Кари и подтянула одеяло выше – к шее.

Протащив кувшин с гретым вином, я опустил полог и стал вглядываться в полутьму:

– Вы? Это ты кому?