Во имя твое, Восния

Одни гоготали над шутками, которые и ребенку стыдно сочинять. Другие лгали и клялись в вечной любви. Оставляли синяки, шептали на ухо всякую гадость и раздувались от самомнения. Если бы эти звери платили только за соитие, жизнь девочек в «Яблоньке» стала бы намного легче. И моя тоже.

Наверняка, каждый из них глубоко болен. Хайвик уж точно. Удивительно, как больные люди могут обладать такой властью и деньгами. На фоне Хайвика, чужеземец казался не таким уж и плохим человеком.

Сегодня он засыпал на моем плече. Совсем скоро его схватят еще сонным, заведут руки за спину, переломают пальцы. И не успокоятся, даже когда он начнет просить о смерти. Уйдет день, или два. Только потом повесят обескровленную голову, еще белее чем обычно, на створки ворот.

Так было с тем недотепой, Виллом. Так будет и с ним.

«Все потому, что мужчины никогда не смогут примириться друг с другом!»

Пробираясь обратно сквозь ночной лес, я думала, что с меня хватит. О, если бы мужчины умели слышать! Если бы не колотили каждый раз, как только что-то идет против их воли или звучит не так лестно. Тогда уж точно мне было бы что сказать! Даже если и нет у меня никаких друзей по обе стороны.

Может, чужеземец умеет слушать? Отодвигая колючие ветви уставшими руками, я представляла, как все скажу.

«Убирайся, дурень! Убирайся прочь со своими друзьями. Чего вам не сидится в своих домах? Чем же плохи вечера с женами, или при стареющей матери? Для чего вы возитесь в этой грязи, ломая друг другу кости, уродуя лица и тело?

Гиблое всхолмье, замок! Эта каменная глыба стоит того, чтобы лечь в землю? Лишиться красивых глаз, руки или ровной улыбки?»

Лес, как всегда, скрипел и пугал, но ничего не подсказывал. Я умела слушать. Я помнила. Никакого выбора и нет.

Когда все закончится, свиньи вроде Хайвика получат повышение, а голодные девочки в «Яблоньке» – новые синяки и тяжесть в брюхе. Было ли когда-нибудь иначе?

Удивительно, как больные люди при власти продолжают всем заправлять.

Если бы только можно было хоть что-нибудь изменить! И если бы только эти перемены были к лучшему. Однажды я уже попыталась. Теперь, вместо борделя, иду от одного врага к другому, чтобы притворяться другом. Все ради того, чтобы жить.

«Последнее задание, и долг будет оплачен. Оплачен же, так?»

Тени леса колыхались, словно тина в мутной реке. И росли из земли, закрывая небо. Непроглядная тьма там, где должно бы светить солнце – так похоже на мою жизнь. Просто идти впотьмах, на ощупь, от одной беды к другой. Идти в надежде, что настанет рассвет.

Обратный путь в темноте всегда пугал больше всего. Даже если запомнишь его наизусть – каждый шажочек! – все равно страшно так, будто попался в плен. И чаща распахнет свои объятия, схватит ветвями, задушит, бросит кости у корней…

«Перед рассветом ночь темнее всего» – говорила Фиалка.

Появились крохотные угольки в черноте. Они становились больше и больше, манили, согревали одним видом. Следом послышался храп и бормотание: солдаты Восходов. Мужчины. По большей части – ублюдки и враги. Но даже так – все еще лучше холодного и прожорливого леса.

Некоторые не спали. Одной Матери ведомо, почему человек может не спать в такой час. Если, конечно, он не идет предавать своих.

Согбенная фигура, окруженная светом чахлого костра, оказалась Рутом. Странный пьяница, который постоянно вился около чужеземца. Было в нем что-то от воснийца, и что-то от эританца: курносый нос, светлая поросль на лице, ровный лоб и большие, вечно улыбчивые глаза. Тихий на вид, он казался добродушным, хоть и ясно, что от большого счастья так много не пьют. Говорили, что он всегда много болтает, но как я ни пыталась его разговорить, все попусту. Должно быть, с женщинами он совсем не ладил.

Рут сидел у входа в лагерь и уверенно протирал нож, будто хорошо видел в таком полумраке. Он не поднимал глаза, и был шанс проскочить незаметно.

«Куда бы ты ни шла, птичка моя, делай вид, что имеешь на это право», – посоветовала Фиалка, лучшая из женщин. Умелая воровка с юга. Так я и поступила: расправила плечи и неторопливо пошла, никуда не сворачивая с колеи.

– Привет, Кари.

Когда Рут поднял глаза и хрипло поздоровался, я вспомнила, что Фиалку повесили полгода назад.

– Привет, – мой голос прозвучал хорошо, убедительно. Ничего подозрительного. Просто девушка вышла справить нужду подальше от солдатни. Или, скажем, вернулась после встречи с одним из солдат. Ночь – лучшее время для этого, не так ли?

Ноги не торопились – спокойно несли мимо. И нечего тут бояться. Взгляд сам собой упал на лезвие, в котором отражался огонек от костра. По счастью, нож был походный. Таким обычно чистят овощи, подрезают мелкие ветки или отделяют жир от свиной кожи перед обжаркой.

Но, почему-то, в голову лезли совсем другие мысли. О том, что и тупым ножом можно убить. О том, что полевой суд не прощает за юбку. О том, что выходить так часто, как просит скотина Хайвик – самоубийство.

И конечно же о том, что, возможно, стонать на грязных простынях под грязными свиньями было не так уж и плохо, если сравнить.