Во имя твое, Восния

Кислый и терпкий вкус вина. Любая рубаха шире у самого низа, но мы об этом напрочь забыли.

Я отталкивал Руш больше года. Чтобы в итоге все пришло к тому же: ее лоб коснулся моего, а под грубой шерстяной рубахой я нащупал уже твердый сосок.

Холодок скользнул по груди – с меня стащили одеяло. Руш спешила, словно вот-вот к нам ворвутся враги. И жить осталось совсем недолго.

Я не мог ее осуждать. Сам бы спешил, если бы не лежал, если бы не был столь неуклюжим из-за старых ран. Только и успел, что растянуть завязки на поясе.

– Медленный, – довольно прорычали мне на ухо.

Чужой вес приятно сдавил живот. Кровать едва скрипнула – Руш и здесь была почти бесшумной.

Не задела ногу, не тронула бок. Мне стало больно от другого: от стыда за грязное тело, за нелепые отказы, и столь же невнятное согласие. Я прошептал:

– Уж какой есть. Только, э-э…

Руш стащила с себя рубаху. Под ней, на живот, чуть съехала грязная повязка. За неделю там почти не осталось крови.

– Лучше просто молчи, – ладонь Руш уперлась в стену. – Вот так. – В спешке она сняла только одну штанину, и чуть не запуталась. – Вот так. То, что надо…

На теле Руш было больше шрамов, чем у меня. Ее не смущали грязные ведра, опухшие покойники, грубые солдаты Восходов и голод в походе. О чем я вообще беспокоился?..

– Давненько там никого, – Руш поерзала на мне, пристраиваясь. – Ну-ка…

Попала.

– Ох.

Холод отступил. Никакой я не мертвец. Разве же можно желать мертвеца?..

Теперь Руш никуда не спешила. Чуть покачивала бедрами, привыкая. Ни в одной женщине мне еще не было так тесно.

– Боги, – выдохнул я, теряя последний ум.

– Нет здесь никаких богов, – усмехнулась Руш, – только я и моя киска.

Слегка привстала, заглядывая мне в глаза, и снова опустилась. Так плавно, что мне захотелось взвыть.

Двинувшись навстречу, я случайно шевельнул ногой, и зашипел.

– Да лежи… лежи смирно… все будет, – Руш зажмурилась и крепко придерживала мою руку.

Не обманула. Где-то в коридоре прошли солдаты – волокли скамьи по полу. Мне было плевать.

Руш подняла мою руку, обхватила большой палец губами. Протолкнула дальше, прикусила. Простонала в него, сжимаясь. Согнулась и выставила ладонь для опоры, чуть не рухнула мне на грудь. Отдышалась.

– Фух…

– Еще? – то ли спросил, то ли выпрашивал я.

Она оскалилась и взяла от меня все. Один раз, другой. Медленно двигалась и быстро кончала. Уверен, хотела бы взять с меня еще больше, но…

– Я, – звук получился сдавленный, я прочистил горло и положил ладонь на бок Руш, потянув ее вверх, – больше не…

Подскочив, Руш все равно не задела ногу. Только прорычала от недовольства.

– Или быстрый, – проворчала она мне в губы, и целовала, помогала рукой, пока я не перепачкал нас двоих.

Сладкая усталость, почти забытое тепло. Я дышал и лежал с закрытыми глазами, чувствовал влагу на коже. Жил. Все было в самый раз, как надо.

Можно просто быть собой: грязным и усталым, не на цепи, не при деньгах, в край облажавшимся. И все равно оставаться желанным.

«Удивительно», – я лежал рядом и боялся прикоснуться к Руш. Будто это все – морок, наваждение.

Она быстро утомилась – поднялась почти рывком, стала вытираться моим одеялом.

– Загадка та еще, – проворчала, свесив ноги с кровати.

– М-м?

– Сердце у вас побольше, чем два яйца. А полагаться приходится только на них.

Нет, похоже, все-таки, не наваждение.

– Погоди, – я потянул ее к себе. – Ты обещала меня погреть, нет?

Руш хмыкнула, но, повозившись, прилегла рядом. Спокойное, размеренное дыхание. Мягкая кожа, грубая ткань повязки, нежные прикосновения.

Я обнимал ее, наслаждаясь теплом. Сьюзан никогда не оставалась рядом, стоило ей слезть с моих бедер.

За тонкой дверью расхаживали солдаты. Где-то стучал по дереву одинокий молоток. Острог полнился жизнью.

– Ну все, все. А то я к тебе прилипну, – Руш выскользнула прочь.

Возможно, я и правда держал ее слишком долго. Она продела правую ногу в штанину и сразу же разыскала сапоги. Всегда спешила: что ко мне, что от меня.

Как хорошая выпивка, близость пробуждает любопытство.

– Все хотел спросить, – я провел большим пальцем по подушечкам указательного и среднего. – Зачем ты сбриваешь волосы?

– От паразитов, – Руш дернула плечами. – Вшей, гнид, солдат…

Я прыснул. Потом исправился, поддержал беседу:

– Помогает?

– Когда как. В остальных случаях выручает капрал, сталь и искрица.

Руш воткнула левую ногу в длинный старый сапог. Я не нашел ни одного правильного вопроса, ответа или слов поддержки.

– Кстати, – тот, кто быстро раздевается, запрыгивает в одежду с таким же рвением. – Держи.

Свеча почти погасла. По столу покатились монеты – блестели, как серебро.

– Это еще зачем, – я чуть не поперхнулся.

– Забыл? Я проспорила. Год назад.

– А. А-а, – я почесал щеку. Сдул кусочек пера, чуть не попавший в нос. – Я уже и забыл.

Руш зафыркала на выдохе:

– Трахаешься ты так себе, за такое денег не дают.

«Попробуй-ка прояви свои таланты, когда тебя постоянно кладут на лопатки и не дают пошевелиться», – я снова подумал о Сьюз. И сколько можно злиться?..

По полу покатилась бутылка. Руш поймала ее. Залила в себя остатки вина и добавила, подумав:

– Но я бы повторила.

Возможно, это должно было меня утешить, но я и не горевал. И почему я ее не прогнал?

Обычно ко мне заходили без стука, чтобы что-то потребовать, взять, выпросить. Я, может впервые, почувствовал себя желанным на чужой земле.

– Кстати, о мертвецах. Одевайся.

Не прошло и пары минут – мной вновь пытались заправлять.

– Что?..

– Я говорю про тех, кто погиб, чтобы жили мы, – Руш сказала это беззаботно, но мне стало не по себе. – Как и ты, я провалялась, пока их хоронили. Поднимайся. Надо проститься. Только мертвым положено столько лежать.

Я поперхнулся. Пока все мои победы ограничивались тем, что я хромал раз в день до нужника, а потом лежал и проклинал все на свете.

– Даже не знаю, как сказать. Вообще-то, я едва хожу.

– Хер стоит, значит и сам встать сможешь, – махнула она рукой. – Давай, я поддержу, если что.

Вино успокоилось в крови. Я смотрел, как Руш накидывает стеганку, и уже потом – шерстяной плащ.

Именно так и выглядит ошибка.

Покажи слабину – и тебя разденут, обругают, поимеют. А потом потребуют сверх того. Я лежал совершенно разбитый, уставший и снова подмерзший.

«Острые предметы, девушки с острым языком», – от себя никуда не денешься.

– Дьявол, – я закатил глаза. – Через пару дней, быть может…

– Да как с вами, мужиками, говорить надо, чтоб вы не жопой слушали?

Я совершенно не понял, как она столь быстро вернулась к старым манерам.

– Пожалуй, для начала, достаточно просто не хамить, – я приподнялся на локтях и подтянул одеяло выше.

– Брехня, – отмахнулась Руш, еще туже затянув пояс. – Был у меня один умник, с которым я нежничала. Все одно.

Я попытался увести разговор в любое другое русло, лишь бы не вставать:

– Вы спали?

– Конечно. А потом он два дня умирал на моих руках. – Руш уже собрала мою верхнюю одежду и положила ближе, усевшись на краю постели. – Потому что никого не слушал.

В горле запершило, то ли от смеха, то ли от тревоги. Я вымученно улыбнулся:

– Звучит, как угроза.

Руш засмеялась, и резко прижала руку к повязке на животе. Боль, если она и была – никак не отразилась на ее лице.

– Глупости. На кой черт резать того, с кем спишь? Сгодится же. – Руш облизала уголок губ. – Все ему твердили, что лезть в арсенал – дурная затея. Я твердила дольше всех. Без толку. – Она поднялась и протянула мне руку. – Вот что бывает, когда слушаешь жопой.

«Может, если бы я прислушался к тому, что говорил Бун у костра, Рут бы не получил стрелу в плечо».

Я вздохнул и поднялся с постели.

***

Мои соратники лежали в земле. Мертвее некуда. Еще вчера меня беспокоило, как не опозориться, промахнувшись мимо ведра. Сейчас я стоял и как никогда остро ощущал, что жив.

Роскошь чувств доступна только живым.

«Я должен что-то сказать. Наверное», – я перевел взгляд на могилу. И понял, что на камнях даже не нацарапали имен.

– Здесь лежит Керех, – обозначила Руш. Пошатнулась, указала на могилу левее. – А здесь, кажется, Коваль. Или Пульрих. При жизни их еле отличала, куда уж тут…

«Наверное, надо посмеяться», – промелькнула еще одна мысль. И больше – ничего.

– Ну, чего встал? Говорить будешь? Холодно же, – Руш шмыгнула носом несколько раз и встала вперед, спиной ко мне.

Где-то в лесу тосковали вороны. После захвата острога у них точно вышел славный пир. А теперь – снова голод. Как все меняется…

– Прощаться будешь?!

Я поежился, потер предплечье правой рукой. Потом опять ее опустил – еще не зажившая нога плохо держала вес. Если я и упаду в мерзлую землю, хотя бы успею подставить ладони.

– Лэйн, – Руш обернулась из-за плеча. С таким требовательным, наглым взглядом.

Зря я с ней спал. Никогда ничего хорошего из этого не выходит. Я поджал пальцы на левой ноге, чтобы в них побежала кровь. Сказал, посмотрев на худую ворону.

– Знаешь, я отплывал из Стэкхола, не попрощавшись с матерью. И с отцом. Даже с братом. Не предупредил их…

– Это что, – судя по голосу, опешила она, – сожаления?..

Я пожал плечами, почувствовав, как стопы коченеют.

– Нет. Я бы все равно не смог проститься. – Руш подняла бровь. – Меня бы заперли, не позволив уплыть на материк.

Сейчас я точно так же не мог попрощаться с людьми, которые пили, шутили и грелись у нашего костра. Руш шмыгнула, явно начиная злиться.

– Сейчас все иначе.

«Верно, в этот раз меня даже не смогут услышать». Я растер руки, чтобы прогреться.

– Думаю, им-то мои прощания вообще не сдались. Какой смысл?..

Никто из них не поднялся, чтобы поспорить. Тишина.

– Ты, вроде, умный, но такой глупый! – прошипела Руш, и мне показалось, что она вытерла лицо. – Прощаются для себя.

– А мне оно тем более не нужно.

Холод забрался под плащ, обустроился на загривке, подобрался к ране, коснулся яиц. Плохо дело.

– Тогда какого рожна ты пошел со мной?! Проваливай!

– Хороший вопрос, – я осторожно развернулся в сторону острога и заковылял к воротам. Слишком медленно: все еще слышал, как Руш ругалась мне вслед.

У нее уже закончились слова, а я все еще хромал, так и не скрывшись из вида.

Что я мог сказать? Что не уберег даже коня, что сам чудом спасся? Что привел всех на убой ради собственного дома, которого все не видать?

«Больше никаких слабостей».

Довольно бесполезных слов. Важно лишь то, что еще можно сделать.