Жемчужный узел

28

На следующее утро она проснулась отвратительно, неуместно бодрой. Лизавета хотела ощущать слабость, хотела чувствовать тошноту, давление в груди, боль в висках — она жаждала физических страданий, которые смогли бы заглушить волнения, бушевавшие внутри. Она чувствовала себя преданной, оставленной, брошенной. Она чувствовала себя одинокой.

— Доброе утро, господарыня, — словно ощутив её состояние, Настасья поприветствовала хозяйку не бодро, а с явным сомнением. — Как вы себя чувствуете?

Она могла бы солгать. Могла бы сказаться больной, спрятаться в этой спальне от всех невзгод. Вот только спальня, её родная комната, в которой два месяца назад она так мечтала оказаться, теперь выглядела невыносимо тесной. Она стала тюрьмой, в которой Лизавету оставили ждать худшей из возможных казней. Нескончаемой, неминуемой несвободы.

— Всё в порядке, — сказала она, садясь на кровати, и это было наполовину правдой. — На удивление хорошо выспалась, несмотря на грозу.

— Да, гроза выдалась знатная… — Настасья решительным движением распахнула шторы. — Вчера так лило — удивительно даже, что сегодня ясная погода. Я уж думала, эти тучи никогда нас не оставят.

Лизавета поморщилась, щурясь от яркого света. Конечно, Яр ведь говорил, что Матери-Природе некогда приглядывать за каждым из своих детей. С чего бы ей создать погоду под стать настроению Лизаветы, которая и вовсе ходила под крылом у иного бога.

— Если хотите, могу подать завтрак в постель. Ваш батюшка сказал смотреть по вашему самочувствию — вчера-то вам ой как нездоровилось. Но это всё от волнения, он говорит, это всё временно.

— Конечно, — согласилась Лизавета бесцветным голосом. — Всё временно.

Настасья привычно направилась к шкафу, взглянула на висевшие там разноцветные платья. Для служанки они всегда значили больше, чем для самой Лизаветы, которая чаще всего выбирала одежду, поддавшись чужим уговорам. Вся её одежда словно принадлежала кому-то другому, впрочем, как и вся её жизнь.

Лизавета поднялась, позволила облачить её в простое утреннее платье, убрать волосы: «Что угодно, только не косы». Безропотно согласилась на каплю парфюма за ухом — духи подарил ей когда-то отец, решивший, что она достигла соответствующего для этого возраста. На туалетном столике стояло немало его подарков, начиная редкой косметикой и заканчивая украшениями.

— Спасибо, — поблагодарила она Настасью, когда та закончила.

Из зеркала на неё смотрела прежняя Лизавета. Хрупкое, нежное создание в лёгком платье, не человек — милая кукла. Длинные юбки скрывали ссадины на коленях, оставшиеся после прогулки по лесу, но это ничего не решало: кукла уже была с дефектом, готовая разбиться от всякого неосторожного касания.

— К завтраку уже приглашали?

— Да, господарыня. Я потому и зашла: все уже встали, ваш батюшка просил вас разбудить — сказал, если вы долго проспите, голова разболеется.

Лизавета криво улыбнулась. Ей не было дозволено даже спать, сколько хотелось.

— Тогда я пойду, — она подняла руку, когда Настасья шагнула следом. — Сопровождать не нужно. Я отсутствовала не столь долго, чтобы забыть дорогу в столовую.

Неторопливо, она спустилась в холл. Из-за двери столовой и впрямь раздавались голоса. Они звучали взволнованно — мачеха с отцом наверняка обсуждали её дальнейшую судьбу. Помедлив, Лизавета развернулась в другую сторону: родители всё решат и так.

Она же прошла в гостиную. Когда-то ей казалось, что это комната похожа на те, что были в тереме Лада, но вернувшись, Лизавета не смогла не увидеть отличия. Здесь было безупречно чисто, очаровательно, благостно. Никто не забывал плед на кресле или чашки на низеньком столике, никто не оставлял раскрытую на середине книгу — и уж тем более пятен на обивке изящного диванчика.

А ещё в отчем доме в гостиной стояло пианино. Во время званых вечеров Лизавету часто просили сесть за инструмент, сыграть «что-нибудь лёгкое», «что-нибудь ненавязчивое». Откинув крышку, она надавила на случайную клавишу, наугад, вызвав тяжёлый, надрывный гул. Лизавета гадала, в действительности ли ей нравилась музыка — или когда-то ей просто сказали, что она должна её любить.

— Лизавета, это ты? — отец вышел на звук.

Захлопнув крышку пианино, Лизавета поспешила обратно. Отец стоял в дверях столовой напряжённый, как та самая нота. Он не поздоровался с Лизаветой первым — ждал, как она поведёт себя и что скажет.

— Доброе утро, — Лизавета присела в подобии реверанса.

— Доброе утро, — он всё ещё с опаской приглядывался.

— Я спускалась на завтрак, но что-то потянуло… сюда.

— Наверное, по дому соскучилась.

— Наверное.

Они говорили чепуху, избегая пауз, словно знали: наступившая тишина окажется тягучей и неловкой. Так и случилось. Помявшись, отец кивнул в сторону столовой:

— Что ж, проходи. Мы ещё не закончили.

— Как удачно.

Она проскользнула в комнату мимо отца, невнятно поздоровалась с мачехой, опустилась на стул напротив. Отец, конечно, сидел во главе стола.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая? — наливая ей чай, поинтересовалась мачеха — безусловно, только из вежливости.

— Неплохо, спасибо, — Лизавета улыбнулась, принимая из её рук изящную чашечку. — Я даже не думала, что так хорошо высплюсь. После всех потрясений, я имею в виду.

— Так ты признаёшь, что это были… потрясения? — отец опустился на своё место.

— Никогда этого не отрицала, — откликнулась она, сосредоточенно намазывая масло на хлеб.

Ответом ей послужил тяжкий вздох.

— Лизавета, ты ведь поняла, что я имею в виду?

Она очень вовремя откусила от хлеба, получив благодаря этому возможность подумать. Не особо помогло, если честно: Лизавета не знала, что ей делать. Впервые рядом не было никого, чтобы дать совет, чтобы ответить за неё, чтобы вступиться. Никто не мог подсказать, что лучше — сказать правду или привычно притвориться, сыграть роль. Может, она хотела быть актрисой?

— Прошу прощения, — Лизавета утёрла салфеткой губы. — Да, я поняла.

— И что ты скажешь? Как ты себя чувствуешь… духовно?

Пауза в три биения сердца.

— Я не околдована. И никогда не была.

Отец быстро сжал и разжал кулаки.

— Значит, ты по-прежнему считаешь, что этот… водяной ничего плохого не сделал?

— Дорогой, не думаю, что сейчас удачное время… — спасибо, хоть мачеха попыталась вмешаться, хотя это было так же бесполезно, как кинуться перед несущейся во весь опор тройкой.

— Да, — Лизавета не дала ей договорить. — Я знаю, что вам удобнее думать, будто всё это время я была прислугой у злодея, но на самом деле Лад… водяной не такой, как кажется, не такой, как в легендах. Он повёл себя глупо, и ему стыдно за то, что он сделал, но кто не ведёт себя глупо?

— Вести себя глупо и держать в заключении людей — не одно и то же, Лизавета.

В детстве отец называл её полным именем, только когда сердился. В остальное время она была Лизонькой, его чадом, которое нужно беречь. Избавиться от этой заботы оказалось сложнее, чем можно было подумать.

— Ладно, это была чрезмерная глупость, — она решила ослабить напор. — Но он раскаялся. Он извинился. Мы даже стали друзьями — с ним, и с другими…

— Если вы стали друзьями, почему они бросили тебя и заставили идти сюда через лес, всю в грязи?

— Они не смогли иначе, я же говорила. Я сама согласилась на это. Я не ожидала, что идти будет так далеко, и да, я упала и испачкалась, но это точно не их вина!

О, нет. Лизавета повысила голос и сразу пожалела об этом. Не нужно было поддаваться чувствам, не нужно было выходить из образа вежливой, деликатной, осторожной девочки.

— Вижу, тебе нужно ещё немного времени, — отец встал. — Я допью чай в кабинете. Прошу меня простить.

Напоследок он взглянул на неё так, как смотрят на больных детей, не понимающих, что с ними происходит. Сочувственно и одновременно словно бы извиняясь за то, что не могут ничего поделать.

— Вы тоже считаете, что я околдована? — повернулась Лизавета к мачехе.

Та помедлила с ответом ровно настолько, насколько позволяли приличия.

— Признаться, я не знаю, что думать. Я бы сказала, что вы оба сошли с ума, но какова вероятность подобного? Однако я бы предпочла поверить в это, нежели в существование… нечистой силы.

«В них нет ничего нечистого», — хотела, но не возразила Лизавета.

— Вы можете притвориться, — она вновь взяла хлеб с тарелки. — Как и всегда.

На этот раз мачеха предпочла ничего не говорить вовсе.

Сразу после завтрака Лизавета отправилась к себе, мимоходом заметив, что поступает в точности как отец: стоит делам пойти плохо — удаляется поразмыслить в одиночестве. Но что она могла поделать, если это и впрямь помогало? Порой несколько минут наедине с собой способны решить проблемы лучше, нежели часы, проведённые с верными соратниками за общим столом.

Так и теперь, не более получаса спустя она смогла собраться и понять, что может сделать. Лизавета чувствовала, что ей нужно пойти к отцу и поговорить с ним с глазу на глаз, попытаться донести, что в её изменениях виновна не какая-то нечисть, а только время и опыт.

Увы, понять решение и принять его — разные вещи. Лизавета поглядела на дверь, отделявшую спальню от коридора, и поджала губы. Она догадывалась, с чем столкнётся во время разговора, сколько возмущения, сколько отрицания её ждёт. Отцу было проще сказать, что её околдовали, чем поверить, что она повзрослела, — это было видно и по его письмам, и, ещё острее, по его поведению и словам.

Пожалуй, ради него она могла бы и притвориться, стать снова маленькой девочкой, расти постепенно, понемногу отхватывать личное пространство и уважение, в котором нуждалась. Могла бы, если бы не вкусила всего этого там, на озере. Вместе со страхом, вместе со всей тяжестью ответственности, вместе с ошибками, на которых практически не училась. Один раз познав запретный плод, невозможно забыть его сладкий, чуть вяжущий вкус.

Резко выдохнув, Лизавета взялась за дверную ручку. Она обвела вокруг пальца водяного. Она заставила морского княжича уважать себя. Она почти вывела контрабандиста на чистую воду. Да, не всегда одна, но она делала это. Что ей стоит сказать отцу, что пора посмотреть на неё, как на взрослую женщину, а не на ребёнка?

Лизавета решительно дёрнула дверь на себя. Та не открылась.

Ей потребовалось несколько долгих минут, чтобы поверить в случившееся. Её заперли. Посадили под замок, как нашкодившего ребёнка. С ней так делали в прошлом, наказывая за плохое поведение, но тогда это было заслуженно. Её никогда не наказывали за выражение собственного мнения!

«А выражала ли ты его прежде?» — усмехнулся внутренний голос.

Лизавета дёрнула ручку ещё раз, потрясла дверь так, чтобы её точно услышали. Она чувствовала потребность выразить протест — если честно, ей хотелось пинать эту дверь, бить в неё кулаками, кричать, но манеры, проклятые манеры не позволяли издать и звука. Успокаивая себя, она думала, что молчит из чувства собственного достоинства: она не опустится до истерики, нет. Хотя и была на грани.

Вдруг сзади послышался скрип. Лизавета обернулась: из смежной комнаты вышла Настасья. Выглядела она виновато — замерла, растерянно теребя юбку и словно не решаясь заговорить.