Жемчужный узел

29

От воды вверх медленно поднимался пар, пахнущий розовым маслом. Лизавета села у края медной ванны и положила подбородок на льняную ткань, устилавшую её поверхность. Она медлила, глядя на спокойную гладь, сулившую ей спасение — мнимое или нет.

Её решение было одновременно простым и невыносимо сложным. Достаточно было прикоснуться к воде, как она проделывала уже не раз, чтобы Лад предстал перед ней снова. Лизавета хотела этого — вновь увидеть его, объясниться, придумать выход.

И всё же, всё же. Лизавета понимала, что если сделает это, то обратного пути не будет. Она ведь не могла просто рассказать всё Ладу и заставить его разбираться. Нет, отец не послушает какого-то водяного — нужно, чтобы Лад взял её с собой на озеро, дал возможность встретить отца там. Лизавета уже представляла, каким будет его взгляд, когда он поймёт, что она сделала. С его точки зрения это будет предательством, верно?

Если она спасёт Лада, отец её никогда не простит. Это будет, как убрать камень на пути водопада: одно действие, и мощнейший поток воды снесёт всё. Ей придётся принять те мысли, которые она упорно загоняла на край сознания. Мысли о том, что она не желает жить, как прежде. Не желает выходить замуж за красивого купеческого сына. Не желает растить детей, не сейчас. Не желает оставаться в тени и безопасности, а хочет приключений, хочет посмотреть мир, хочет понять себя самостоятельно, без чьей-либо помощи.

Лизавета была в ужасе, и всё же её рука медленно опустилась и самый кончик пальца коснулся воды.

Она представила Лада так ярко, как только могла. Вспомнила взлохмаченного мальчишку, вылезшего к ней из высокой травы. Вспомнила беззаботные игры с деревенскими ребятишками. Вспомнила их танец — не тот, на озере, а вокруг костра. Вспомнила, как он принимал её извинения, как защищал от Яра, как пытался превратить её пребывание на дне в подобие нормальной жизни и как помог сбежать в тот день, когда тайное наконец-то стало явным…

Когда Лизавета открыла глаза, на губах её играла грустная улыбка человека, безмерно скучающего по прошлому. Она встала на колени, чтобы погрузить ладонь глубже в тёплую воду, вызвать ещё более сильную рябь. Она ждала, Матерь, как она ждала — яростно, мощно, с надеждой.

Но ничего не случилось. Лад не пришёл.

Ей не хотелось верить, что и он её бросил. До сих пор Лад никогда так не поступал. Даже когда его не было рядом, кто-то приглядывал за Лизаветой вместо него. Ну как, кто-то — Инга приглядывала.

Сердце Лизаветы кольнуло болью. Она не знала, от чего именно так тянет в груди: от осознания, что Лад не пришёл, несмотря на то что она его громко его звала, или от воспоминаний об Инге, чья кровь, наверное, до сих пор не смылась с пожухшей травы.

Несмотря на её проникновенную речь, Лизавета так и не смогла до конца понять, почему Инга сделала то, что сделала. В отличие от неё, Лизавета воспринимала жизнь как ценность — любую жизнь, даже не очень счастливую. Если бы кто-то сказал ей сейчас, что выхода нет, и ей придётся снова существовать по законам общества, которые теперь вызывали у неё отвращение, Лизавета не смогла бы ничего с собой сделать. Если бы кто-то сказал, что для решения всех проблем ей нужно убить кого-то — даже не отца или Лада, а кого-то незнакомого, явно злого, корыстного, самого совершающего убийства… — нет, её рука бы не поднялась. И оттого рассуждения Инги казались ей мало того, что неясными, но порочными. Однако не заслуживающими жестокой казни, которую Яр совершил.

Вдруг Лизавета вскинула голову. Зайди сейчас кто-то в комнату — и не усомнился бы в том, что она лишилась ума. Она сидела на полу, промокшая, со следами слёз на щеках и смотрела в пустоту огромными голубыми глазами, полными одновременно неверием и надеждой.

Было ещё кое-что, что она могла сделать.

Лизавета отшатнулась от ванны. Поскользнулась в воде, больно рухнула на пол, и тут же отползла в сторону, как можно дальше ото всех мокрых поверхностей. Заозиралась по сторонам: она боялась, что мысль, промелькнувшая на самом краю сознания, подействует как призыв — и вот сейчас, сие мгновение в её доме появится тот, от кого она бежала, сбивая коленки в кровь.

Но он тоже не откликнулся. Прошла минута, другая, пять. Лизавета всё ещё нервно поглядывала на тёмные углы, но умом уже понимала — Яр не придёт, он ничего не почувствовал, не услышал.

Однако одновременно с радостью его отсутствие сулило беспокойство. Лизавета не могла не думать о том, почему не сработала её попытка позвать Лада, почему не вышло — пускай ненароком — выдать себя Яру. Был ли то невероятно жестокий способ защиты, заклинание или что-то ещё, наложенное Ладом? Или наоборот, искусный способ отомстить, к которому наверняка мог бы обратиться Яр?

Она бы ещё долго терзалась догадками, если бы дверь позади не распахнулась, являя Настасью. Взгляд её, взволнованный, перепуганный, метнулся от пустой ванны к сидящей на полу Лизавете — какое же жуткое зрелище та сейчас собой представляла! Если до этого Настасья и сомневалась в разговорах о душевном здоровье своей хозяйки, то теперь наверняка убедилась: выпускать из комнаты ту и впрямь ни в коем случае нельзя.

— Вы в порядке? — она заговорила не сразу, а лишь взяв себя в руки.

Что бы сейчас ни ответила Лизавета, ей бы вряд ли поверили.

Понимая это, она только покачала головой — нет, не в порядке, и ни к чему это скрывать.

— Не поможешь мне? — протянула она руку.

— Да, конечно, господарыня. — Настасья осторожно приблизилась, сама боясь поскользнуться. — Вы не больно ударились? Следует ли мне позвать доктора?

— Нет, не стоит! — Лизавета догадывалась, что любой врач, наслушавшись сплетен, сочтёт её душевнобольной. — Думаю, мне помогут чай и немного покоя.

— Да-да, отдых — лучшее лекарство.

Судя по голосу Настасьи, она не особенно верила в это утверждение. Долг кричал ей рассказать обо всём Лизаветиной мачехе, как оставшейся за старшую в доме. Но и Настасья, и Лизавета знали — та уж точно вызовет специалиста, а он, в свою очередь, измучает пациентку припарками, настойками и, страшно представить, кровопусканиями.

Было видно, что Настасью терзают сомнения. Ей было жаль молодую господарыню, всякий раз, когда она бросала взгляд на Лизавету, на лице служанки так и читалось: «Как же она настрадалась!»

— Я чувствую себя лучше, чем выгляжу, — слабо улыбнулась Лизавета. — Умирать или сходить с ума уж точно не собираюсь.

— Типун вам на язык, — пробормотала Настасья, помогая ей сесть на край кровати. А затем скрестила руки на груди, — Вы же понимаете, что, по-хорошему, я должна уведомить старшую господарыню?

— Да. И я буду благодарна, если ты этого не сделаешь.

— Только если вы пообещаете быть осторожной. — Настасья на мгновенье умолкла, задумавшись. — И постараетесь вести себя, как обычно. Даже если вам не хочется этого делать. Это и вашу мачеху успокоит, и вам на пользу пойдёт: будете послушной, вас скорее отсюда выпустят.

Лизавета с интересом покосилась на служанку: по всему выходило, что та предлагает ей солгать.

— Хороший совет, — проговорила она, пристально наблюдая за Настасьей. — Так и быть, я обещаю притвориться собою прежней.

Она думала, после таких слов та пойдёт на попятную — мол, нет-нет, прикидываться другой я и не просила. Но Настасья кивнула, принимая обещание.

— Спасибо, что согласились, господарыня.

— Тебе спасибо за удачную мысль.

Настасья была права: Лизавете нужно было, чтобы её выпустили из комнаты, и как можно скорее. У отца было семь дней, чтобы добраться до деревни, а значит, у неё было столько же, чтобы найти какую-то связь с Ладом и его спасти. Сделать это, имея возможность выйти из дома, казалось более осуществимым.

— А теперь вы ляжете на кровать, а я принесу вам чай и книгу. Что бы вы хотели почитать?

— Сказки. Что-нибудь про водяных, леших и домовых.

Просить об этом было рискованно, ведь Настасья могла счесть подобное желание ещё одним признаком болезни. Но та повела себя на удивление сдержанно и спорить не стала. В конце концов, Лизавета за книгой — лучше, чем Лизавета, сходящая с ума или планирующая побег. Хотя она вполне могла заниматься тремя делами одновременно.

Чего Лизавета не могла, так это притворяться достаточно хорошо для того, чтобы ей поверила мачеха. Лишь утром пятого дня та позволила присоединиться к ней за завтраком — слишком поздно, если Лизавета хотела своими силами добраться до озера.

Собираясь, она мысленно репетировала: вежливое приветствие, взгляд на колени, чуть вымученная улыбка, как у всякого человека после болезни. Несмотря на то, что сроки поджимали, она отказывалась опускать руки и смиряться. Лучше было прийти на выручку с промедлением, чем совсем не прийти.

— Я поразмыслила о том и о сём, и знаешь… все были правы, говоря, что я была сама не своя, — проговорила она задумчиво, глядя в зеркало на отражение хлопочущей над её платьем Настасьи.

— Вот как? — обмануть её было не так-то просто.

— Наверное, отец был прав: я тяжело перенесла произошедшие потрясения. Там, в деревне, меня ведь считали чужачкой — а я чувствовала себя оставленной на произвол судьбы отшельницей. Лишь несколько добрых людей согласились скрашивать мои дни, но и они…

Голос Лизаветы предательски дрогнул. Она сочиняла собственную историю, переиначивая реальность таким образом, чтобы убрать из неё всякую магию, однако проговаривать её вслух было по-прежнему сложно. Лизавета-то знала, о ком и о чём идёт речь.

— Не терзайте себя. — Что-ж, излишняя чувствительность сыграла ей на пользу: Настасья поглядела на хозяйку уже не с подозрением, а с беспокойством. — Ни к чему ворошить прошлое.

— Да, ты права, — Лизавета послушно кивнула.

Как ни больно было ей это признавать, но с Настасьей следовало оставаться настороже. Нет, Лизавета не думала, что служанка предаст её — по крайней мере, не из злых побуждений. Но она могла совершить ошибку, и ведомая искренней, однако ж чрезмерной заботой.

— Без тебя я, как без рук, — Лизавета оглянулась через плечо, одаривая подругу улыбкой. — Выгляжу просто волшебно! Хотя, наверное, мне не стоит больше употреблять это слово, чтобы никого не тревожить.

Она хитро подмигнула Настасье, и та коротко рассмеялась, как прежде, когда они могли доверить друг другу любую тайну и были ближе, чем кто бы то ни было во всём свете. Даже сёстры Соловьёвы, с которыми Лизавете полагалось дружить по происхождению, не значили для неё столь многого. Оттого столь сильно было чувство вины, просыпавшееся всякий раз, когда Настасью приходилось хоть немного обманывать.

— Скажу вашей мачехе, что вы готовы, — Настасья отступила, напоследок окидывая результат своих трудов взглядом. — Она очень за вас волновалась!

Пожалуй, это было возможно. Лизавета вспомнила, как мачеха вступалась за неё, когда отец рассказывал о водяных и только собирался увезти дочь из дома. Как бы всё изменилось, если бы она сумела убедить Лизавету?

В последнее время мысли Лизаветы всё чаще возвращались к прошлому. Она никак не могла решить, к лучшему всё сложилось или к худшему. Не попади она на озеро, то наверняка бы сейчас не терзалась вопросами, а была бы как будто и счастлива — или, по крайней мере, спокойна. Простая, понятная, предсказуемая жизнь ведь не была чем-то плохим, а только безликим и скучным.