Вольтер и его книга о Петре Великом

Но XVIII в., ища в истории поучений, предъявлял к ней еще другое требование: интересного, занимательного чтения. История, по мнению Вольтера, требует такого же искусства, как и трагедия: необходимо изложение, завязка, развязка событий; все лица в картине следует так расположить, чтобы главное действующее лицо оттенено было возможно лучше, чувствовалось бы его значение, причем читатель отнюдь не должен заметить, что это делается намеренно[254].

Поэтому Вольтер сильно опасался, что будущий труд его не выдержит сравнения с прежним, с «Историей Карла XII». Подвиги «необычайного сумасброда», подобно Дон Кихоту, боровшемуся с ветряными мельницами, уже сами по себе были привлекательны и представляли для читателя несравненно больше интереса, чем серьезные деяния, в которых отразился голос рассудка и соображения практической пользы[255]. Безумные выходки Карла, его героизм интересовали даже женщин, а приключения, подчас настолько неожиданные, что не всегда и на страницы романа осмелишься занести их, невольно пленяли воображение; между тем создание гражданского порядка, основание городов, установление законов, зарождение торговли, создание воинской дисциплины – явления, говорящие одному уму, и ими не так-то заохотишь читателя, привыкшего искать в книге преимущественно забаву и развлечение[256]. В одном был уверен Вольтер: его книга будет одинаково свободна как от сатиры, так и от лести, потому что со своей стороны он намеревался сделать все возможное, чтобы угодить в равной мере и императрице Елизавете, и читающей публике[257].

Приглашая Вольтера через Бестужева-Рюмина написать историю Петра, русское правительство поспешило выслать ему, через те же руки, несколько медалей, в разное время выбитых в память русского императора, на отдельные события его царствования. Медали были золотые, большой ценности; как материал исторический, особенно сравнительно с тем, какой надлежало положить в основу труда, существенного значения они, конечно, не имели, и потому посылка их носила характер подарка, своего рода предварительной уплаты по векселю. Так это и понял Вольтер, благодаря и вместе с тем отклоняя дальнейшую высылку[258].

Нужны не медали; нужен план Петербурга, географическая карта России, данные по истории открытия Камчатки, а главное, о чем просит Вольтер – дать ему возможность составить отчетливое представление о современном положении Русского государства, о том, что было содеяно великим царем[259]. Дух просвещения, господствующий ныне в Европе, представляет новые требования; многое из того, чего прежние историки едва лишь касались, в наше время приходится тщательно анализировать и изучать с большим вниманием. Теперь хотят знать, как постепенно росло население, регулярное войско; как развивалась торговля; как возникло и выросло морское дело; какие виды промышленности и искусств возникли в стране; что в культурной жизни данного народа является самобытным и что позаимствованным; ныне интересуются размерами государственных доходов, процентным отношением общественных классов: высшего к духовенству и монашеству, этих последних к классу земледельческому и т. д. Поскольку все это касается Франции, Англии, Германии, Испании, мы имеем сведения достаточно точные; иное дело Россия. Между тем нарисовать подобную картину было бы особенно желательно: во-первых, она заинтересовала бы своей новизной; кроме того, дала бы правильное представление о стране, устранила бы нынешние ложные о ней толки; наконец, такая картина значительно посодействовала бы прославлению Петра Великого, да и не его одного, но и самой императрицы-дочери, всего русского народа и правительства[260].

Искусившийся в жизни, хорошо знакомый с тайными пружинами, определявшими действия европейских дворов и правительств, Вольтер, сознательно и не боясь ошибиться, идет навстречу невысказанным пожеланиям русского двора, заявляя о своем намерении широко использовать данные, могущие «служить к прославлению» России, и заранее обещая начать свою книгу «очерком нынешнего цветущего состояния Российской империи», отметить привлекательные стороны Петербурга, рассказать о теперешнем войске, торговле, просвещении (des arts), вообще обо всем, что служит «к чести нынешнего правительства»[261].

Хотя подлаживаться и было в характере Вольтера, но в данном случае побуждения внешние не шли вразрез с убеждениями и счастливым образом совпадали с собственным его взглядом на творение Петра. Короче сказать: о кролике, о его качествах и достоинствах разногласия не существовало; если же Вольтер приготовил к нему соус, явно подслащенный, то на то ведь он и был Вольтер, чтобы или обсахарить, или наперчить в избытке.

Подбор материалов требовал, конечно, времени: приходилось собирать их, делать выборки, переводить на французский язык; но Вольтер не желал мешкать и решил, не дожидаясь петербургских источников, использовать данные, которыми располагал сам: печатные труды, главным образом сочинения Страленберга и Перри; неизданные «Записки генерала Лефорта», реляции иезуитов из Китая. Это дало ему возможность составить, через полгода, к августу 1757 г., «легкий набросок» (une légère esquisse) в 8 главах[262], охватывающий время от воцарения Михаила Романова до Нарвской битвы[263].

Чем дальше подвигался Вольтер в своей работе, тем, разумеется, настоятельнее чувствовал потребность в петербургских материалах. С печатной литературой он ознакомился полностью, но она его не удовлетворяла. Он искал данных об учреждении фабрик, об устройстве водных путей сообщений, о постройке крепостей, о деньгах, о судопроизводстве, о войске, но не нашел там об этом ни слова; и, едва успев отправить свой «набросок», как уже спешил с новыми настойчивыми просьбами о скорейшей присылке документов[264].

Но петербургские материалы заставляли ждать себя долее, чем этого хотелось Вольтеру. «В Петербурге мешкают, – пишет он 1 октября 1757 г. к Тьерио, – там собираются выслать мне все архивы Петра Великого, но до сих пор прислали одни лишь планы да золотой медальон величиной с целое блюдо»[265]. Не прошел месяц – новая жалоба: «Из Петербурга все еще ничего не получено»[266]. Правда, пришли восхитительные карты, планы, гравюры[267], но это далеко не главное, в чем нуждался наш историк. Напрасно в январе 1758 г. он надеялся получить массу новых архивных документов[268] – и три месяца спустя они все еще не дошли до Délices[269]. Однако Вольтер продолжал работать; в июне 1758 г. он послал Шувалову уже «второй очерк» (un second essai)[270], и только тогда, месяц спустя после этой отправки, наконец-то пришел к нему давно желанный первый транспорт документов[271].

С документами получил Вольтер и ряд критических замечаний на «легкий набросок», пересланный им в Петербург, как мы видели, за год перед тем. Отправляя Шувалову рукопись, он не только допускал возможность, со своей стороны, ошибок и промахов, но даже сам указывал на некоторые, прося о их исправлении[272]; едва ли, однако, он предвидел, какие размеры и содержание примет будущая критика и как сильно заденет его авторское самолюбие. С точностью неизвестно, в чем именно состояли указания и наставления петербургских критиков; но некоторое представление о них дают два письма Вольтера к Шувалову, от 17 июля и 1 августа 1758 г.[273]В Петербурге оспаривали источники, на которые он опирался в своей работе, не соглашались с его физиологическими толкованиями, находили изложение некоторых событий чересчур кратким и, вдобавок, хотели поучать его французской орфографии! Замечаний этих Вольтер не оставил без возражений[274], придав последним, весьма дипломатично, форму запросов (questions). В Петербурге их поняли, однако, именно как возражения (objections) и отвечали на них как на таковые[275]. «Ответы»[276] пришлись Вольтеру еще более не по душе. Он нетерпеливо ждал «подробных сведений обо всем том, что Петр Великий совершил полезного и доблестного», о его войнах и блистательных подвигах, а его угощали филологическими толкованиями о происхождении слова «царь», доказывали, что в Карелии рожь лучшего качества, чем в Ливонии, и настаивали для перевода слова «русский» на форме «russien» вместо «russe»![277]

«Вы мне прямо подрезываете крылья, – пишет Вольтер Шувалову в марте 1759 г., – не высылая обещанных материалов о войнах Петра, о его законодательной деятельности, частной и – что особенно было бы ценно – о его общественной жизни. Из данных, находящихся в моем распоряжении, можно составить лишь сухой перечень годов и фактов; но занимательной истории по ним не напишешь. Чувствительно тронут вашим китайским чаем, но, признаюсь, сведения о царствовании Петра Великого были бы для меня несравненно ценнее. Я старею, и мне придется заказать надгробный памятник с надписью: “здесь почиет тот, кто когда-то желал написать историю Петра Великого”»[278].

Действительно, прошло целых 2 года с тех пор, как его пригласили, и все еще не могут снабдить всем необходимым! Нельзя же вечно корпеть над одной и той же работой! Вольтер слишком отзывчив на окружающие явления жизни, ум его слишком разносторонен, чтоб позволить долго сидеть над одним и тем же. К тому же, чтоб создать «приятное» и «интересное» сочинение, необходимо известное настроение – его нельзя поддерживать годами, в особенности не давая пищи. Печка без топлива не может пылать. Вольтер пробует воздействовать на Шувалова, затронув его самолюбие, сознание нравственного долга. «Не будь Петра, вы, вероятно, не были бы сегодня одним из самых образованных и приятных людей в Европе; ваш ум украсил себя знанием, но знание это вызвал к жизни ваш великий император. Конечно, природа много дала вам от себя, но и Петр сделал для вас, может быть, не меньше»[279].

Наконец, в мае 1759 г., вместе с новым чаем и мехами, Салтыков привез продолжение материалов; они восходили до 1721 г., и Вольтер мог возобновить работу. Теперь он надеется вполне закончить свой труд будущей зимой[280]. Но одновременно Петербург продолжал надоедать скучной, назойливой критикой. Там были недовольны транскрипцией собственных имен; находили стиль недостаточно возвышенным и почтительным и, вдобавок, хотели бы набросить покрывало на некоторые факты, мало лестные для русского царя.

Все это сильно раздражало Вольтера. Положение его было не из особенно приятных. Как-никак, надо было ладить с заказчиком: не порывать же с ним, когда прошел с полдороги? Не возвращаться же назад и аннулировать весь труд? Медали, чай и меха были тоже своего рода обязательством, путами. Раздражение находило выход в иронии, в насмешке – в приемах, столь свойственных Вольтеру, – область, в которой он чувствовал себя всегда сильным. Но насмешку он сумеет преподнести в самой изящной форме. О, он сумеет позолотить самую горькую пилюлю!..

Его хотят поучать в правописании собственных имен! Он с удивлением замечает, что на берегах Невы и Москвы пишут и говорят по-французски совершенно, как в Версале, но… но… сам он пишет, как подсказывает ему собственный вкус и манера мыслить. Каждый живописец должен работать в своем направлении и пользоваться теми красками, какие находит наиболее подходящими. Он, Вольтер, пишет на своем языке, и потому – категорически заявляет он – бо́льшая часть имен должна писаться на французский лад. Греческого царя Alexandros мы, французы, называем Alexandre, а римского Augustus – Auguste и т. д. Тяжеловесное W не должно иметь места в книге, написанной пером Вольтера. В виде уступки, пожалуй, ее можно допустить в примечаниях, под строкой, но и только.