Вольтер и его книга о Петре Великом

Глава третья

Мы ознакомились до известной степени с тем, как писал Вольтер свою книгу, – посмотрим теперь, что именно написал он и что предложил читающей публике.

Его опасения, как бы новый труд не оказался менее интересным, по сравнению с более ранним – о шведском короле, оказались вполне основательными. «История Карла XII», даже в наше время, читается с увлечением, легко, почти как роман. Автор сумел придать своему рассказу стройность концепции, найти соразмерность в частях, избегнуть длиннот, тяжеловесных подробностей; фигура короля остается постоянно центральной; ничто не отвлекает от нее внимание читателя; даже страницы, на первый взгляд как бы посторонние или по крайней мере не безусловно необходимые – описание Швеции и ее состояния до воцарения Карла; описание России и преобразовательной деятельности царя; описание Польши и особенностей ее политического строя, – в действительности органически связаны с основной темой: это полезное введение к более полному и отчетливому выяснению главной личности. То же можно сказать и о страницах, отведенных интригам при дворе турецких султанов, с их быстрой и неизбежной сменой любимцев и великих визирей. Притом все это именно рассказ: не описание событий, а рассказ о действиях. Сюжет книги всегда остается интересным, что, как мы видели, составляло предмет постоянных забот Вольтера. Оставаясь центральной фигурой, Карл рисуется всегда в обстановке живых, разнообразных лиц – государей, как и сам он, министров, полководцев, дипломатических агентов, генералов и простых солдат, друзей и врагов, себялюбивых эгоистов и людей, преданных ему на жизнь и смерть. Книга переполнена так называемыми «анекдотами»; живость изложения усиливается диалогами, удачно вкрапленными в повествование, подчас даже каламбуров, игрою слов.

Наполеон I, как известно, не удовлетворился «Историей Карла XII», найдя книгу недостаточно содержательной; но это потому, что он искал в ней не «анекдотов», а сведений иного рода. Зато «женщинам» и «парижанкам», действительно, не могло не нравиться сочинение, где им рассказывали о необычайном присутствии духа короля, продолжавшего, несмотря на разорвавшуюся в двух шагах бомбу, спокойно диктовать своему секретарю; о том, что свист пролетавших ружейных пуль он называл своей «музыкой»; что перед графиней Кенигсмарк, посланницей короля Августа, тщетно добивавшейся с ним встречи и разговора, он повертывал спину, не отказав ей, однако, предварительно в поклоне. В самом деле, разве не интересно было следить за тем, как король едет из Бендер к себе в Померанию и, чтоб не попасться в руки врагов, пробирается туда окольными путями, предпринимая, однако, этот путь всего лишь сам-друг, и, не колеблясь ни минуты, покидает даже этого единственного спутника, когда тому изменили физические силы, вынудив его сделать временную остановку для передышки? Разве не интересен этот герой, который методически и совсем без ханжества, утром и вечером становится в своем лагере на молитву; отказывается от женщин и вина; добровольно голодает в течение 5 суток с целью проверить, как долго можно оставаться без еды; здоровый, лежит 10 месяцев в постели на положении больного, лишь бы не переезжать против своей воли в другое место? …

Иные моменты и положения точно сами просятся под кисть художника. Разве это не картинно, когда, узнав про смерть любимого им герцога Голштинского, король не может сдержать слез, на минуту весь отдается своему горю, но тотчас же овладевает собой и, пришпорив коня, бросается в самый пыл битвы? Когда, раненый, объезжает в Полтавском бою на носилках свои войска? Или когда, полный молодого задора, искренно, чисто по-детски досадует на то, что при переправе войск через Двину ему удалось вскочить на неприятельский берег всего лишь четвертым, а не первым?…

А безумная отвага в Бендерах, когда он с ничтожной горстью людей, большей частью даже не солдат, а простых конюхов, поваров и разной челяди, далеко не привыкшей владеть оружием, выдерживает осаду, штурм и бомбардировку дома, борется против чуть не целой армии, вооруженной пушками, и отстаивает, весь обожженный, с опаленными ресницами, пылающее здание, комнату за комнатой, шаг за шагом? А осада Стральзунда, где геройских выходок было не меньше; где король бывал не раз на волосок от смерти, бросался на врагов, не справляясь о их числе; где неусыпно, днем и ночью, отстаивал грудью последний оплот свой в Германии и откуда, наконец, вынужден был уходить глухой ночью, в простой лодке, прокладывая себе, под неприятельскими выстрелами, путь сквозь замерзший рейд?

Разве все это не роман? Читая «Историю Карла XII», иногда кажется, будто развертываешь страницу из Понсон-де Террайля, и можно думать, что Дюма-отец, прежде чем создать своих «Мушкетеров» и бесшабашного д’Артаньяна, внимательно и с большой пользой для себя перечитал книгу Вольтера.

При всем том, смахивая на роман, «История Карла XII» все же не беллетристика. Это прекрасное литературное произведение на историческую тему – бо́льшего нельзя было и требовать от труда, который писался чуть не на другой день (9 лет спустя) после того, как закончился сам цикл описываемых событий. Живой образ, созданный Вольтером, сохранил и по сю пору основные черты свои не измененными. Позднейшие историки внесли новые подробности, устранили ошибки, глубже взглянули на дело, выяснили силы, определявшие ход событий; но к психологии человека прибавили немного сравнительно с тем, что было уже сказано. Изящество стиля, легкость языка сделали «Историю Карла XII» классической книгой во французской литературе; недаром во Франции ее можно и поныне встретить на школьной скамье.

Совсем не то «История России при Петре Великом». Язык, конечно, такой же; Вольтер и здесь остается тем же мастером слова; иные главы читаются с таким же удовольствием, но в самом построении нет прежней стройности и цельности, нет того стержня, вокруг которого группировались бы описываемые события и который объединял бы отдельные части. Вольтер пишет историю России, между тем из-под его пера, в действительности, выходит история Петра. На первый план выступают деяния царя, заслоняя творение. Правда, это «творение» он постоянно имеет в виду, постоянно, при всяком удобном случае напоминает вам, что Петр «насадил просвещение», что при нем «расцвели» искусства, промышленность; что он «создал» новое государство, новую нацию; но все такого рода указания остаются как-то сами по себе, точно приклеенные сбоку, органически с остальными не связанные. Ни «расцвета», ни «новой нации» вы не видите; приходится верить автору на слово. Автор же точно борется сам с собой: задача у него одна, а мысли, внимание сосредоточены на другом. Притом он так усиленно предупреждал нас, что станет писать историю преобразований, расскажет о новой России, что в первую минуту как-то не верится, видя, что этим преобразованиям посвящена сравнительно ничтожная часть книги, в сущности 4–5 главок. 20–25 страниц из общего числа 250 (по последнему изданию), и притом страниц наименее ярких, наименее живых. Лучшее в книге не «преобразования», а стрелецкий бунт, катастрофа на Пруте, заговор Герца, дело царевича Алексея, поход Персидский; и даже описание поездок царя за границу, военных операций, предшествовавших Полтаве, рассказ о женитьбе царевича и о браке царя с Екатериной – страницы значительно более слабые по сравнению с теми, все же гораздо выше его «Учреждений», «Торговли», «Законодательства», «Церковных преобразований». Можно в самом деле подумать, что автор не на шутку задумывался о будущем приеме его книги в салонах «женщин» и «парижанок» и сделал все от себя посильное, чтобы довести до минимума число «неинтересных» страниц.

Большим привеском к книге, и привеском тяжелым, являются две первых главы: описание России, какой она была в половине XVIII ст. Мы уже знаем, что, дав читателю представление о современной России, показав, чем она стала и на какой уровень цивилизации возвели ее реформы великого царя, Вольтер рассчитывал тем самым нагляднее уяснить ему всю значительность этих реформ[348]. Многое говорило в пользу такого приема; но выполнение оказалось ниже поставленной цели. Эти две первых главы едва ли не самый слабый отдел во всей книге. Приходилось дать географическое описание страны, отдельных ее областей, ознакомить с административным делением, с этнографическими особенностями населения, его классовым составом, с финансами, церковью, обычаями и т. п. С предметом Вольтер был совершенно незнаком; единственной точкой опоры могли служить ему данные, доставленные из Петербурга; но это был сырой материал, настоящие вороха бумаги, с цифровыми данными, полные имен и названий, дико звучащих для избалованного французского уха. К тому же задача, как ее ставил Вольтер, оказалась бы для него, как и для всякого иного в то время, все равно не осуществимой. Возможно было сделать добросовестную сводку присланного материала, но уяснить тот жизненный нерв, что́ связывал Россию времен императрицы Елизаветы с деятельностью Петра, причинную связь между ними – было не по плечу поколению, которое, в лице старших своих представителей, являлось еще живым свидетелем работ царственного реформатора. Разбираться же в ворохах только для того, чтобы дать полную и всестороннюю картину современной России, во-первых, не входило в задачу книги, а, главное, у Вольтера не было на то ни терпения, ни охоты. Автор, как мы видели выше (глава II), намечал себе очерк «нынешнего цветущего состояния Российской империи», рассказ «о теперешнем войске, о торговле, об искусствах, о том, что делает Петербург столь привлекательным для иностранцев», но не выполнил и половины программы; вместо цельной картины и выпуклых черт дал одну мозаику и поверхностный свод отрывочных фактов.

Самые размеры книги, по общему плану, не позволяли особенно раздвигать рамки этих двух глав – они и то заняли относительно не мало места (395–426)[349]; между тем говорить приходилось о многом, и Вольтер, если бы даже хотел, не мог, в данном случае, руководиться правилом «non multa, sed multum».

К тому же у автора оказались свои излюбленные темы, на которых он останавливается несоразмерно долго, в ущерб другим, хотя для характеристики именно Петровской России они не могли дать ничего. Полудикие, отдаленные и малоизвестные племена представляли, во времена Вольтера, большой интерес; этнография и не успевшая еще выделиться из нее антропология ставили тогда свои первые вехи. Вот почему в «Описании России» так много уделено места Сибири и населявшим ее народам. О Смоленской губернии сказано лишь то, чем была она в прежнее время; о Нижегородской лишь вскользь отмечено ее плодородие; параграф «Москва» почти всецело обязан Олеарию и Карлейлю, путешественникам XVII в.; зато лопари, курьезные особенности самоедов, примитивная религия остяков, мифология камчадалов выдвинуты на первый план: они «оживляли» рассказ, делали его «интересным». Вольтера занимают археологические находки в земле калмыков, определение границ между Европой и Азией; он не упустил случая отметить промахи великого Бюффона, «смешавшего» два различных племени и выдумавшего никогда не существовавший народ; и тут же сообщить, что буряты ведут счет годами по зимам, а камчадалы летом ходят голыми. В «Описании» то и дело натыкаешься на скифов, сарматов, персов, египтян, китайцев, индусов, готтентотов; Тамерлан и Чингис-хан чередуются с Плинием, Помпонием Мелой, Олаем; но за всем этим базаром чужеземных имен подчас не видишь самой России и русского человека.