Вольтер и его книга о Петре Великом

А между тем первоначально у него было благое намерение дать отчетливую картину торжественного вступления войск[351].

Много лучше вышло описание Гангутского боя (324 и 552–554). Новое внес Вольтер, говоря о борьбе за Гродно в феврале 1708 г. (233 и 496), о запорожцах (243 и 503–504), о Прутском походе (273–280 и 517–532) и о Герце (336–347 и 547–550, 559, 563–565, 570, 607–609).

Как видим, недостатков у книги не мало, а ниже будут указаны, особо, еще и другие – фактические ошибки; однако закрывать положительных ее сторон они не должны. Сочинение Вольтера уже при самом выходе в свет нашло суровых критиков. Похвалы Дидро перемешаны с серьезным осуждением; «есть прекрасные страницы, – говорит он, – напоминающие Тацита, например, глава о стрелецком бунте; но описание России банально; автор выступает в нем с претензией на знание естественной истории. История самого царя читается с удовольствием, но когда потом задаешься вопросом: “Что в этой истории показали мне яркого и выдающегося? Что осталось у меня по прочтении? Какая глубокая, содержательная мысль запала мне в душу?” – quel grand tableau ai-je vu? quelle réflexion profonde me reste-t-il? – не знаешь, что ответить. Французский писатель едва ли поднялся до уровня русского законодателя. Однако, если бы все газеты писались так, как написана эта книга, я не желал бы потерять ни одного номера» (XVI, 372).

В этом отзыве много справедливого; но оценка исторического труда не должна быть абсолютной – необходимо всегда иметь в виду обстановку и условия его составления. После тяжеловесных сочинений, вроде истории Катифоро, выдумок и несогласованностей Нестесурраноя и Мовильона, пошлых басен и обвинений Ламберти, «История России при Петре Великом» была первым трудом, в основу которого положены были документальные данные; она вводила в литературу немало новых сведений, устраняя прежние, подчас прямо фантастические; написанная легко, принадлежа перу знаменитого писателя, она и читалась охотно, нашла многочисленный круг читателей и тем самым (пускай хотя бы только на веру) вкореняла в сознание западноевропейской публики представление о высокой цивилизаторской роли русского царя, о праве России войти в семью европейских народов. Дидро справедливо сказал, что история царя читается с удовольствием. Если майские дни 1682 г. напомнили ему Тацита, то, по описанию и построению, еще выше катастрофа на Пруте, Персидский поход; страницы, посвященные деятельности Герца, его «заговору», выяснили, можно сказать, впервые, особенно если добавить к ним сказанное раньше в биографии Карла XII, до какой высокой степени дошло влияние России на международную жизнь Европы в последние годы Северной войны; наконец, сказать, что безусловная власть над русской церковью (maître absolu) еще не делала Петра ее Главою (chef de l’église Russe), каким является английский король в англиканской церкви (466), значит на целых полтора века опередить, в правильном понимании отношений церкви и государства в России, Западную Европу, где и до сих пор сплошь и рядом продолжают видеть в русском государе своего рода православного папу.

В предыдущей главе уже говорилось о щекотливом положении, в какое поставило Вольтера дело царевича Алексея. Из Петербурга его снабдили обильным материалом, который надлежало положить в основу работы, но некоторые данные вызывали в Вольтере большие сомнения. Конечно, выдумки Ламберти о том, что царь собственноручно отрубил голову сыну, рассказы других досужих писателей, будто он отравил его, – опровергнуть было нетрудно. Но сам факт насильственной смерти этим еще не устранялся: если не сам царь, то чья-либо другая рука могла сократить дни Алексея, и именно таково было ходячее мнение. Между тем в официальных сферах Петербурга утверждали, будто чтение смертного приговора так сильно подействовало на царевича, что с ним тут же сделался апоплексический удар; что, с трудом придя в себя, он позвал отца попрощаться, испросил себе у него прощение, был, в полной агонии, соборован и в таком состоянии скончался на глазах всего царского двора.

Хотя на счет смерти царевича у Вольтера сложилось совсем иное представление (см. выше, глава II), однако он не пожелал ссориться с заказчиком и принял официальную версию. Явные бредни и выдумки он отверг, зато, сославшись на представителей медицины[352], допустил возможность печального исхода как следствие сильного душевного потрясения. Конечно, он мог оспорить и официальную версию, что и сделал в письме к Шувалову, но… разве обязан он был высказывать публично все свои мысли и сомнения? Разве он, Вольтер, не имел права говорить, что хотел, и молчать о том, что хотел бы замолчать?… Была бы только правда в том, что он говорит!.. Несомненно, автор «Истории России» проявил большую гибкость ума, и в нас больших симпатий она не вызовет; но ведь он с тем и брался за перо, чтоб восславить Петра, его творение и быть приятным императрице Елизавете и ее приближенным!..

Во всяком случае, стараясь отыскать смягчающие обстоятельства в пользу Петра или, посильно, устранить неблагоприятные, Вольтер заботился и о том, чтобы удержаться на уровне требований добросовестного историка: он смело отбрасывает обвинение, предъявленное петербургскими судьями Алексею в намерении убить царя; снимает с него жестокое наказание «отцеубийцы», но в то же время признает, что благо государства требовало его смерти, и ставит Петру в заслугу, что долгу государя он сумел подчинить свои отеческие чувства. Он не скрывает, что некоторые показания царевича на суде были вырваны у него или подсказаны; ни одно судилище в Европе, замечает Вольтер, не поставит в вину человеку его мысли, пока они остаются мыслями и не приведены в действие; но он также понимает, что удовлетвориться одним фактом возвращения Алексея из-за границы было невозможно, и следовало вскрыть всю подноготную, все те пружины, что́ вызвали сам побег в чужие земли.

Надо помнить, что во времена Вольтера история, как серьезное знание фактов прошлого, подвергнутых предварительной проверке, психологическому и реальному анализу, только еще начинала возникать. Настоящей критики еще не народилось; грани, отделяющие историю от басни и романа, выделялись еще неясно и далеко не всегда считались необходимыми; фантастический элемент еще не стал исключительным достоянием литературного вымысла. В ту пору еще возможно было серьезно выводить китайцев от египтян, доказывая их племенное родство соображениями, способными в наше время насмешить любого ребенка, не лишенного здравого смысла; недостаток широкого горизонта, при отсутствии надлежащей перспективы, сводил историю к одним внешним ее проявлениям, мешал отличить мелочное от существенного и саму историю сводил к мелочам. Личность совершенно заслоняла толпу и выступала, как тот генерал на суздальской картине, что ведет за собой войска, ничтожными лилипутами стеснившиеся у ног его боевого коня. Портрет исторического деятеля зачастую еще рисовался сообразно личным вкусам и симпатиям автора, или же по трафарету риторических прикрас; скопировать его с фигуры какого-нибудь громкого деятеля древней Греции или Рима; приписать человеку речь, которую он никогда не произносил и даже не мог произнести, – такая историческая безвкусица считалась дозволенной во имя требований литературного вкуса. Даже чудесное, сверхъестественное еще свободно вторгалось в область истории и уверенно захватывало там себе неподобающее место наряду с действительными фактами[353].

От всех этих несуразностей Вольтер свободен в своей книге. События русского прошлого, можно сказать, впервые изложены исторически; своим трудом автор первый открывал ряд действительно исторических сочинений о России. Ни Катифоро, ни Крекшин, ни Мовильон и ни Соймонов еще не исторические труды. Книга Вольтера имеет своего героя, но не в шаблонном смысле слова. Ничего божественного; это прежде всего земной герой, да и само имя носит иное: «законодателя», «цивилизатора». Никаких риторических восхвалений – Петра восхваляют сами деяния его. Мелочь старательно устранена; из нее оставлено только то, что так или иначе характеризует личность; и если образа Вольтер создать не сумел, все же одна черта ярко и выпукло выступает в его описании: энергия, железная воля Петра, дух необычайно деятельный, неутомимый. Именно выступает: про энергию и железную волю царя говорилось и в более ранних трудах, но там эти черты пропадали, не чувствовались; в сознании самих биографов они скользили и затеривались в массе сообщаемых фактов; и только теперь, из книги Вольтера, читатель впервые начал понимать если не все, то одну из главных причин успехов России и ее торжества, увенчанного постановлениями Ништадтского мира.

И потом – никаких украшений, никаких речей, которых Петр не мог бы никогда произнести. Даже пример Фукидида не соблазнил нашего автора: Вольтер не вложил в уста Петра никаких слов, которые он мог бы произнести; и прежде чем автор позволит Петру обратиться с речью к окружающим на празднестве по случаю Гангутской победы, он постарается проверить, действительно ли русский царь произносил эти слова[354].

Вообще Вольтер рисует нам трезвенную правду, простую, как она проявлялась в жизни, с ее плюсами и минусами, без каких-либо фиоритур и выкрикиваний. Наше время настолько свыклось с таким приемом, видя в нем необходимое условие всякого порядочного исторического труда, что обращает на него внимание, только когда чувствует отсутствие его; но полтораста лет назад такой прием был еще новостью и потому обладал большой ценностью и поучительностью. Можно сказать, лишь с Вольтера стало возможным начать смотреть на Петра как на человека, а не Бога, и, низводя с неба, поднять на надлежащую высоту его человеческие свойства и достоинства.

От сознательного пристрастия Вольтер был тоже свободен; в похвалах Петру он руководится искренним убеждением, тем более убедительным для читателя, что автор показывает ему охотно и оборотную сторону медали. Его выходки против церкви, ее «бородачей» и «суеверов» – не пристрастие, а выражение целого сложившегося миросозерцания. В чем не свободен Вольтер – это в лести и в расшаркивании перед людьми еще здравствующими; но это была болезнь века. Вольтер не был Жан-Жаком Руссо, к тому же содержанию самой книги этот дефект отнюдь не вредил, почти совсем не переходя за пределы ее предисловия. Это были те, по определению самого Вольтера, «льстивые пошловатости», которые легко выветривались, лишь в них переставали нуждаться. Первоначально они предназначались для Елизаветы и ее фаворита; но умерла императрица, закатилась звезда Шувалова, и в новых изданиях Вольтер без церемонии вычеркивает их имена и расшаркивается перед новыми светилами. Уже не победы «над немцами и шведами», не меценатство молодого любимца свидетельствуют об успехах, достигнутых Россией, а покорение Крыма, разгром турецкого флота Орловым-Чесменским… Жалко, что Вольтер не дожил до воцарения Павла: несомненно, его предисловия к «Истории России» в изданиях этого времени не остались бы также без изменений; впрочем, если не буквальный текст, то общий характер содержания переделок можно угадать и без того.