Операция "Молодожёны" или Задачка о чёрном квадрате

-21-

21.

Встретили Ромашова гостеприимно, тепло. Звучали приветственные речи, раздавались восхищенные возгласы и похвала, словно в дом родной вернулся ни много ни мало целый национальный герой.

Сначала ему с трудом удавалось разбирать немецкую речь, потом он попривык, приспособился, как и в первый раз. Инструкторы, личный состав которых остался почти неизменным, все худо-бедно разговаривали на русском — либо с жутким немецким акцентом, либо с вкраплениями украинских, белорусских или польских слов. Из офицеров же русским владел только капитан фон Бонке, и владел очень прилично, как его коренной носитель. Поговаривали, что он бывший российский подданный, боевой офицер, чуть ли не выпускник академии Генерального штаба, уехал за границу после поражения белых в Гражданской войне, кажется, именно в этот период времени присобачил к своей рядовой фамилии аристократическую частицу «фон», много лет скитался по европейским армиям, набираясь опыта, и в конечном итоге оказался в услужении у немецкой разведки, где прослыл знатоком русской души.

- Ай-яй-яй! Почему же вы хромаете, мой друг! - Отто фон Бонке обрадовался Ромашову как родному и, выслушав исповедь о неудачном прыжке, даже сочувственно заключил его в свои цепкие объятия.

Чрезвычайно худой, костлявый, с сухим, аскетичного вида лицом капитан напоминал героя фольклора Кощея Бессмертного. Схожести добавляли вечно непроходящие темные круги под глазами и тонкие длинные пальцы, находившиеся в постоянном музыкально-стяжательном движении: складывалось ощущение, что этими пальцами капитан перебирал то ли невидимые струны, то ли воображаемые мелкие монеты.

По его приказу Ромашову предоставили отдельную комнату рядом с общежитием курсантов разведшколы, хорошо обставленную, чистенькую и по всей видимости только что после ремонта — в ней еще пахло краской, когда он заселился.

Сразу по приезду его накормили и усадили писать отчет. Подробно и обстоятельно Ромашов описал все события прошедшего года, которые имело смысл описывать. Особенно тщательно он детализировал маршрут, которым оказался здесь: от выезда из Горького, до перехода линии фронта и дальнейшего скитания по оперативным немецким тылам.

Потом случились несколько бесед с фон Бонке — именно бесед, не допросов - в более-менее неформальной обстановке. Ромашова потчевали чаем, коньяком и прочими радостями, он угощался, но ухо держал востро. Они были очень похожи в своих приемах — Летунов и Бонке — перескакивали с пятого на двадцатое, внезапно меняли темы, подлавливали на несущественном. Наверное, все профессионалы в чем-то похожи.

Его снова пытались поймать на неправде, только не впрямую, к этому не было оснований, а окольными путями, через, кажется, ничего не значащие вопросы. И тут только он по достоинству оценил все то, чем с ним занимались полковник и лейтенант в течение двух с половиной месяцев! Дьявол-то кроется в мелочах!

Оказалось, что фон Бонке до революции часто бывал в Нижнем, помнил Ярмарку, гулял по кремлю. В городе он ориентировался блестяще, но при этом вроде как по забывчивости путался в названиях улиц. Ромашов ненавязчиво и вежливо поправлял его, не отрываясь от чая или пирожных и краем глаза отмечал, что капитан удовлетворен этими поправками. Безусловно, ошибался он намеренно, чтобы ввести собеседника в заблуждение.

Ромашов не играл дурачка, это тотчас бы насторожило Бонке. Держа в уме прощальные наставления Летунова, он был самим собой и совершенно не скрывал своего понимания ситуации, своего осознания того, что его проверяют и принимал происходящее со снисходительной покорностью. Бонке видел это и знал, что Ромашов тоже знает, что Бонке все видит...

Ох, как все это было сложно! У Ромашова пухла голова после каждого разговора с капитаном, но пухла, кажется, не зря. После двух-трех бесед Бонке почти потерял интерес к агенту «Алеше», и Василий начал успокаиваться. Как оказалось, совершенно зря.

Через две недели после отбытия Ромашова «Дедушка» радировал: «Алеша прибыл. Доехал благополучно. Шлет вам привет». Летунов на месте дешифровав текст радиограммы, дал прочесть его Лидии, чтобы она не мучилась неизвестностью и наконец успокоилась, и отбыл на службу, дабы срочным порядком составить и отправить сообщение в Москву.

Тем же вечером Лидия, немного повеселевшая, ложась спать и взбивая подушку, почувствовала где-то, как будто в кишках, легкое шевеление и тут же замерла. Шевеление повторилось. Часто дыша, она села на кровать и погладила заметно потяжелевший живот, внутри которого творилось что-то невообразимое. Лидия улыбалась и думала о Васюте — только так она называла его в последнее время, это производное от имени казалось ей теплым и домашним: как он там, все ли идет по плану, не делают ли с ним что-то страшное... С мужа мысль мгновенно перескочила на ребенка, активно копошащегося где-то под пупком. Случайно ли произошло так, что малыш решил заявить о себе именно в этот день или дети уже на таком раннем сроке все чувствуют и понимают?

Она так и заснула, улыбаясь, поддерживая руками живот и всем существом ощущая и любя маленькую самовольную жизнь внутри себя.

Его подняли из кровати поздно ночью, когда вся школа видела уже третий сон. Не дав одеться и как следует разлепить глаза, вытащили из комнаты и повели по коридорам и лестницам вниз, в подвал. Там, в одном из сводчатых кабинетов подземелья старого замка его ждал Бонке. Он сидел за письменным столом вполоборота, выставив вбок ноги и по-хозяйски закинув одну на другую.

Ромашова, одетого лишь в белые кальсоны и нижнюю рубаху, зябко дрожащего от сырости, влажности и ночной температуры, двое дюжих парней усадили напротив капитана, а сами по его знаку встали у дверей, выжидая команды «фас!». Василий бросил беглый взгляд на стол. В свете одинокой лампы лежала раскрытая папка и листы бумаги с набранным на печатной машинке текстом. Бонке разглядывал помятого со сна, со следом подушки вдоль щеки Ромашова и нехорошо ухмылялся.

- Недоброй вам ночи, Василий Федорович, - произнес он глуховатым, негромким голосом, в своей привычной кошачье-неспешной манере. - Вас, наверное, интересует, по какой такой причине вас вытащили из постели в столь поздний... или как сказать... в столь ранний час?

Ромашова от его интонаций пробрала дрожь. Еле ворочая языком он вымолвил:

- Наверное, что-то безотлагательное...

- Вы даже себе не представляете насколько безотлагательное! - Бонке резко повысил децибелы и его голос прогромыхал в кабинете эхом. Он взял из папки верхний листок и повертел его перед носом Ромашова: - Вы знаете, что это такое? Нет, конечно вы не знаете что это такое. Но я вам сейчас объясню. Это ваша погибель, Василий Федорович.

- Что?

Голос Ромашова прозвучал сипло.

- Погибель ваша, говорю. Смерть. Ферштеен? Это показания Александра Пирогова... Вы ведь помните такого? Он был у вас проездом не далее как в октябре прошлого года. Вы радировали нам об этом. Было ведь такое?

- Было.

- Ну вот. Вы прокололись тогда. На мелочи прокололись. Он вас раскусил. И сдал. Все вот здесь указано.

Бонке уронил лист прямо перед Ромашовым и придавил его пальцем, совсем как делал это Летунов. Василий попытался прочесть текст, но слова расплывались и прыгали перед глазами как блохи в бане.

Неужели они с Лидой прокололись? Когда? В чем? Ведь все вроде сделали правильно, как учил полковник... И документ! Он подделал Пирогову документ! Контрразведка должна была взять его с этим документом! Почему не взяли? Проморгали? Но как? Как Летунов смог его упустить? Почему ничего не сказал об этом при инструктаже... Что-то тут не вяжется.

Василий судорожно потер лицо ладонями и уставился на капитана.

- Это бред какой-то. - Сказал твердо и уверенно.

Бонке, внимательно наблюдавший за малейшими изменениями настроения Ромашова, взбеленился:

- Это не бред! Это показания агента, которому у нас нет оснований не доверять! Вы думаете, он повидался с вами и уехал? Как бы не так. Он следил за вами, Василий Федорович! По нашему поручению! Он зафиксировал все ваши контакты. Все! Это было его задание.

Из папки появился второй листок и тут же лег поверх первого.

Бонке вскочил со своего места, обогнул стол и, ледяными пальцами схватив Ромашова за шею сзади, пригнул его голову к столу и впечатал скулой в листы:

- Вы попались, голубчик мой! Немедленно сознавайтесь в контактах с советской контрразведкой!

- У меня не было никаких контанктов с советской контрразведкой! - сдавленно выкрикнул Ромашов в столешницу.

Бонке больно пихнул его, выхватил из-под его лица бумаги и вернулся на свое место. Достал из-под папки чистый лист, карандаш и предложил:

- Пишите признательное показание. Вам зачтется, обещаю.

- Что я должен писать, не понимаю?

- О том, как вы с «Анной» начали сотрудничество с советской контразведкой. Какие задания выполняли, какую дезинформацию переправляли по своему каналу. Все, от А до Я.

- Ничего этого не было. Я что, должен сочинять?

Ромашов был испуган, но упрямился. Голос его дрожал.

Бонке нетерпеливо потер висок, на котором нервно билась голубая вспухшая жилка:

- Как же вы меня все утомляете своими отпирательствами. А ведь никому не сдалось ваше чистосердечное признание. Одних показаний Пирогова с лихвой хватит для того, чтобы поставить вас к стенке, понимаете вы этого или нет? А я тут пытаюсь вам выгоду сыскать... Если вы напишете чистосердечное, да еще и — если! - располагаете сведениями, которые могут заинтерсеовать наше командование, вам же изменят меру наказания! Вас отправят в лагерь или, быть может, вообще отпустят под какое-нибудь условие, то есть сохранят вам жизнь! Такие случаи были, поверьте мне. Но если вы не собираетесь с нами сотрудничать, то вас расстреляют.

Ромашов молчал, тяжело дыша и потирая ушибленную скулу. Во всем происходящем ему виделся какой-то невообразимый сюрреализм. Откуда-то взявшиеся показания Пирогова, о котором он и думать давно позабыл... С другой стороны - на войне чего только не бывает. А вдруг Пирогов и впрямь следил за их домом, за ними? Тогда он видел и Летунова, и Короткова. Правда, они всегда приходили в штатском, но ведь проследить и выяснить личности не так сложно. Если автомобиль въезжает в ворота, за которыми стоит особняк НКВД, наверное, возникают какие-то подозрения... Почему же полковник его прошляпил?

- Ну что вы меня гипнотизируете взглядом? - печально поинтересовался капитан. - Выбирайте: смерть или жизнь. Жизнь или смерть. Как по мне, так выбор простой. Нужно только сознаться и все. Облегчите душу, Василий Федорович, покайтесь.

Бонке лил сироп напополам с медом. В голове Ромашова, тяжелой и шумящей, вдруг прорезался стальной голос Летунова: «Возможно, если на ваш счет у них возникнут подозрения, вас станут проверять на вшивость. И тут главное не сломаться. Слушайте внимательно в чем вас обвиняют. Если в обвинениях будет больше общего, чем конкретики, то вас берут на понт. Вы, конечно, испугаетесь. Страх — это нормальная реакция. Но вы не должны сломаться, когда на вас будут психологически давить. Этого — нельзя. Бойтесь, но держитесь. Не дайте им обмануть вас».