Операция "Молодожёны" или Задачка о чёрном квадрате

-3-

3.

Из автобуса Ромашов вышел сразу после моста. На остановке огляделся, перешел широкую дорогу и тихо потопал по набережной вдоль реки, тяжело припадая на трость.

Разговор с Красновым не шел из его головы. В сердце пульсировала обида на Летунова: зачем он, зачем, зачем, зачем... А еще злился на себя самого: не надо было ехать к Иван Иванычу, и в Горький приезжать не стоило! Только старые раны разбередил, сковырнул сухую корочку и там, где долгое время почти не болело, снова закровило. Да ну и что ему этот полковник! Родственник что ли, чтобы так за него переживать! Однако вот переживалось и — поди ж ты! - даже слезы к глазам подступали. Ветер с реки немного отрезвлял и загонял слезы обратно, не давая пролиться.

Последний раз полковника Ромашов видел осенью 1944-го, когда в скорой победе над врагом мало кто сомневался. Тогда «Анна» и «Алеша» получили от немцев шифровку с рекомендацией перебраться в Прибалтику. Советская контрразведка не стала упускать представившийся шанс и вообще, кажется, только этого и ждала. Сборы заняли меньше недели. Больше всего мороки было, конечно, с перевозкой годовалого Федора. Принимающая сторона в лице сумрачного майора Бондарева, который приехал лично принять дело о «Молодоженах» у горьковских коллег, предложила за неимением у Василий и Лиды родственников, способных взять мальчика на временное воспитание, сдать ребенка в детский дом, а «после того, как все закончится, забрать». Как будто ребенок это куль с мукой — положи и беги себе по делам. Майор утверждал, что наличие ребенка будет мешать работе, но на самом деле, конечно, просто не хотел лишней возни. Летунову пришлось поговорить с майором с глазу на глаз. После долгой беседы, содержание которой Ромашову, естественно, никто не перессказал, майор недовольно поджал губы, но больше не заводил речи о детском доме или чем-то подобном, и присутствие ребенка переносил с брезгливо-обиженным выражением лица. Что такого ему сказал полковник и чем при этом руководствовался осталось загадкой, но Федюня поехал в Литву вместе с родителями.

Характер Бондарева с первых же встреч навел на мысль о том, что работа под его началом будет малорадостным времяпрепровождением — еще менее радостным, чем под началом Летунова. Худшие опасения, к несчастью, впоследствии подтвердились, но эта история была уже совершенно из другой оперы.

В начале октября их перевезли в Каунас и с этого момента началась новая глава повести о раскаявшихся предателях и обманутом абвере. Для немецкой разведки рация «Анны» до самого конца войны являлась одним из важнейших источников осведомления, а «Алеша» - бесценным сотрудником, умеющим без труда влиться в какое угодно общество и раздобыть самую разнообразную информацию. Фашисты так и не догадались, что с первого сеанса их лучшие шпионы «стучали» под недремлющим надзором чекистского всевидящего ока.

Московского генерала им довелось увидеть в своей жизни еще раз уже после войны, когда тот лично вручал им с Лидией ордена. Тогда же они, наконец, узнали, что фамилия генерала — Авакумов, и что именно он — всесильный начальник Главного управления контрразведки, лично курировал радиоигру «Молодоженов» и носил «наверх» для высокой подписи составленные его людьми шифровки с дезинформацией. Спустя много лет Ромашовы (после войны Лида и Василий расписались по-настоящему) услышали это имя вновь: тогда в газетах писали, что Авакумова арестовали, судили и расстреляли.

Полковника же Летунова с памятного дня последнего горьковского октября они больше не видели и ничего о нем не знали. Ромашову отчего-то и в голову не приходило, что «их полковник» мог быть замешан в каких-то грязных государственных делах и тоже попал под раздачу после роковой для многих смерти Отца Народов. Но раз застрелился, значит было из-за чего? Или не было? Стреляются ведь не только когда есть вина, но и когда задета твоя честь или когда обстоятельства сильнее тебя. Когда обстоятельства сильнее тебя, можно пойти на крайние меры: шагнуть в объятия смерти или совершить сделку с совестью. В каком-то смысле каждая из этих мер крайняя.

Сколько же Летунову было лет, когда он застрелился? Наверное, около шестидесяти. Да, вероятно около шестидесяти, если принять, что во время войны ему было столько же или чуть меньше, чем сейчас Ромашову... У таких людей как Летунов, с прямыми осанкой, плечами и взглядом трудно определить точный возраст. Можно ошибиться и в большую, и в меньшую сторону.

Ромашов полез за полу пиджака, во внутреннем кармане нащупал уголок конверта и, помедлив, вынул. Старая, пожелтевшая бумага, истертая и шершавая, хранила в своем нутре головоломку танграм, когда-то подаренную полковником. Пять треугольников, квадрат и параллелограм. Василий с осторожностью вытряхнул черные картонки себе на ладонь. Как там он говорил? Если бы из этих фигур можно было собрать только правильный квадрат...

Ветер набегал волнами и хлестал лицо. Чтобы фигурки не сдуло, Ромашов вновь положил их в конверт.

Покончить разом со всем! Пустить во ветру и забыть как не было!

Рука надорвала ветхую бумагу, но замерла. Пальцы бережно расправили разрыв.

Нет. Нет. Надо уважать чужой труд. Надо уважать чужую жизнь. Да, всегда можно извернуться и собрать квадрат со скошенным углом, а можно не мудрствовать лукаво и изобразить красивый ровный квадрат без изъянов. Но лучше всего выйти за рамки предложенной игры и собрать, например, бегущего человечка или маленький кораблик...

Очевидно же, что окончательного оценочного суждения о человеке нельзя сделать даже после его смерти. Сумма знаний о нем не дает непоколебимо правильной картины, потому что всех знаний о нем собрать невозможно. Так не лучше ли сложить то, что имеешь и воспринимать полученную сумму лишь как примерную стоимость его поступков — хороших, плохих, разных? Лишь только примерную. Потому что реальную знают только двое: сам человек и Господь Бог. Человек — главный себе судья при жизни. Бог — последняя инстанция обжалования после жизни. И кто мы такие, чтобы ставить себя на место Бога?

Усложнение жизненных процессов так же опасно, как и их упрощение. Надо найти в своем сердце золотую середину и идти по ней как по тонкому канату над пропастью. Не судить и не рядить. Помнить хорошее и не забывать плохого. Пройти — и ступить в новую главу своей жизни. Жить не осуждая практически невозможно, мало кто может себе позволить такую роскошь, но нужно стремиться, стремиться к совершенству, и это будет лучшей тактикой жизни. Именно жизни, а не выживания.

Летунов был не самым плохим человеком. И не самым хорошим. Он был обыкновенным. Разным. Смертным. Таким же, как и он, Ромашов. Такая сумма получается в итоге. Примерная. Оставалось надеяться, что он правильно понял то, что хотел сказать ему полковник. Потому что иные жизни — это высказывания, а смерть — точка в конце текста. Непоколебимый знак твердости выговоренной мысли. Оставалось надеяться, что Ромашов понял этот текст правильно.

Конверт отправился в тепло внутреннего кармана. Ромашов облокотился о перила и посмотрел вниз. От набережной земля уходила под уклон. Внизу билась о бетонную стену сероватая окская вода. Слева прогибался кошачьей спиной изломанный горбатый хребет моста. За рекой, на Стрелке обломанным зубом на фоне голубого неба торчал обезглавленный Собор Александра Невского. На фоне пакгаузов тонкими журавликами сгибались и разгибались портовые краны, загружая и разгружая суда. Вот проплыла мимо баржа с кучками угля, и к берегу побежали белые пенные барашки. Над головой истеричными голосами что-то страстное вещали визгливые чайки. Тихая, мирная жизнь.

- Простите! - окликнули Ромашова.

Он обернулся и увидел перед собой пятерых среднего возраста мужчин в шляпах и очках и троих женщин в цветных платочках, концы которых весело трепыхались на ветру.

- Простите, товарищ, - повторил высокий мужчина с фотоаппаратом «Зенит» на шее. - Мы, кажется, немного заплутали. Первый день в городе... Вы не подскажете где находится планетарий?

Ромашов указал рукой на бывший монастырский храм:

- Вооон то большое белое здание. Идите прямо, а потом вверх.

- Спасибо вам большое, товарищ! Такие у вас тут подъемы крутые, однако...

Делегация, шумно переговариваясь, двинула в указанном направлении. А Ромашов вдруг забрался на столбик парапета (что далось ему не без труда), выпрямился, без опаски поглядел в реку под собой. Кивнул сам себе, закрыл глаза и поднял одну ногу, шагая вниз...

Но не шагнул. Замер, покачиваясь на ветру, держа равновесие при помощи трости, как канатоходец. Постояв так с полминуты, вдруг неистово закричал во всю мощь легких:

- Уррраааа!

Ушедшая недалеко делегация недоуменно остановилась и с настороженным любопытством заоглдывалась на странно-возмутительное поведение своего немолодого советчика, показавшегося им поначалу приличным человеком.

- Кантуженный что ли? - опасливо предположила одна из женщин.

Прооравшись, Ромашов вернулся на землю, отряхнул колени, артистически кивнул зрителям и невозмутимо спокойно пошел прочь, по-картинному небрежно выбрасывая трость впереди себя. Ему казалось, что он только что абсолютно выздоровел после долгой и тяжелой болезни, как будто что-то черное и цепкое отлепилось от сердца, какой-то паразит внутри перестал сосать жизненные соки... Он прибавил шагу и пошел быстрее, тело требовало сильных и частых движений. Необыкновенная легкость наполняла все его существо.

Прочь из этого города, прочь!