Операция "Молодожёны" или Задачка о чёрном квадрате

Часть вторая. Маленький мир. -1-

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МАЛЕНЬКИЙ МИР.

«...каждый отвечает прежде всего перед самим собой и потому сам себе главный судья».

Владимир Богомолов. «В августе сорок четвертого...» («Момент истины»)

***

«ВЫСОТЫ МУЖЕСТВА

Гурген Борян.

Давно отгремели последние выстрелы невиданной в истории человечества войны. Но чем больше отдаляются от нас годы этой великой битвы, тем ярче мы осознаем грандиозность подвига нашего народа.

Великая Отечественная война... Долгая, суровая, победоносная... День нашей Победы ковался в горниле наитяжелейших испытаний. У нас, непосредственных участников войны, навечно останутся в сердце и эпическая суровость фронтовых дорог, и содрогающая душу тишина сожженых деревень и опустошенных городов, и неубывающая боль воспоминаний о погибших друзьях, и недетская печаль в глазах сирот.

...

...Часто я спрашиваю себя: выполнила ли наша литература свой долг перед героями Отечественной войны, олицетворяющими черты гражданина и солдата Нового мира? О войне создано множество хороших книг, и книги на эту тему не убывают. Имена их авторов могли бы составить длинный список. Лучшие произведения о войне отличаются глубиной исторической правды, широтой взгляда, ясной социальной мыслью. И это хочется подчеркнуть особо, потому что в последние годы в некоторых книгах о войне, к сожалению, зазвучали мотивы абстрактного гуманизма, даже пацифистские нотки. И то, и другое недостойно исторического подвига нашего народа.

Тема Отечественной войны далеко еще не исчерпана. Новые хорошие книги о доблести победителей фашизма будут воспитывать в подрастающем поколении любовь и преданность нашей Родине, жизнь и честь которой так мужественно и самоотверженно отстояли ее славные сыны».

«Литературная газета» №55 (4642) от 9 мая 1963 года.

1.

- ...И я, как участник войны, как солдат, для которого «победа» и «подвиг» не просто красивые слова, а важнейшие проявления силы духа советского человека, рад сегодня, что победа наша не забывается молодым поколением, а подвиги отцов, братьев, дедов ведут за собой новые поколения как путеводные звезды! Я счастлив, что отныне наша замечательная, дружная пионерская дружина будет носить имя Федора Васильевича Ромашова - героя, чей подвиг стал примером жертвенной самоотверженности и подлинного человеколюбия!

До отказа наполненный актовый зал грянул аплодисментами. Леонид Борисович Яковлев - директор школы, полноватый мужичок с лысиной в полголовы, но с роскошными седыми усами, выждал положенные секунды оваций, поднял руку, бряцнув наградами на широкой груди, и аудитория стихла, выслушивая прерванную речь:

- Друзья мои! Товарищи! Давайте поприветствуем сына Федора Васильевича, который принял наше приглашение и специально приехал из Смоленской области к нам в Горький, в нашу школу, чтобы лично поприсутствовать здесь вместе с нами в этот знаменательный день! Он тоже участник войны, он пехотинец... А вы знаете, что такое пехотинец в той войне... Заслуженный учитель РСФСР, «краснознаменник», - Яковлев сделал паузу и по-отцовски пояснил затихшим в уголке у окна октябрятам: - То есть кавалер ордена «Красного Знамени»... Ромашов Василий Федорович! Давайте похлопаем! Василий Федорович, покажитесь, дорогой мой!

Из первого ряда поднялся, опираясь на трость, нестарый еще, но уже с изрядно поредевшими, седоватыми волосами Ромашов. Обернувшись лицом к залу и скромно улыбаясь, он чуть поклонился, сердечно приложил руку к груди и машинально дотронулся до коротенькой, в четыре ленты, орденской планки, приколотой на пиджак.

Когда он сел, директор продолжил:

- Мы все надеемся, что этот ваш визит в наш славный город не станет последним... Вы ведь не были в Горьком раньше?

Ромашов развел руками и, не моргнув глазом, соврал:

- Не доводилось, к сожалению.

- Ну ничего! Еще наверстаете! - заверил директор и пообещал: - Вот сейчас после торжественной части будет чаепитие, а потом мы пойдем гулять и я покажу вам кремль и другие достопримечательности...

Весь вечер Яковлев водил Ромашова по городу. Они прогулялись по улице Свердлова, полюбовались на памятник Горькому работы Веры Мухиной, прошли по площади Минина, заглянули на Верхневолжскую набережную. На постаменте Чкалову Василий не обнаружил слов «сталинскому соколу». Лишь следы от сбитых букв напоминали о том, как надпись выглядела изначально.

Спуститься к набережной Нижневолжской по красивой, в виде восьмерки с хвостиком лестнице, построенной уже после войны пленными, как пояснил Яковлев, немцами Ромашов не рискнул — лестница была длинна, а нога и так ныла от долгой ходьбы и он боялся застрять где-нибудь на полпути или вовсе не суметь подняться обратно.

Яковлев многое знал и умел увлекательно рассказывать. Одна история в его устах незаметно перетекала в другую и вся жизнь древнего города раскладывалась перед слушателем в огромное полотно без конца и края, сотканное из древних легенд, забавных побаек и судеб множества людей.

В кремле директор остановился возле обелиска Минину и Пожарскому — невысокой гранитной колонны с барельефами.

- Памятник знаете, что на Красной площади в Москве стоит? Ну тот, где Козьма вот эдак вот князя Русь спасать взывает? - Яковлев изобразил знаменитый жест: - Так вот, он здесь должен был стоять. Пожадились москвичи, себе забрали такую красоту. А нам бревно гранитное прислали, да и то пока везли, раскололи... Вон, видите, трещина наверху? Это шов так сделали. Но мы ничего, мы не в обиде. Мы-то знаем откуда ополчение в Москву-матушку пришло...

Погода стояла на редкость хорошая. В закатных лучах солнца Волга переливалась золотистой рябью, словно чешуей бесценной кольчуги. Ромашов подождал, пока солнечный диск не скроется за одной из кремлевских башен, осветив небо насыщенно алой краской, еще раз вдохнул напоенный весенней прохладцей ветер и предложил гостеприимному директору где-нибудь поужинать.

За ужином выпили. Яковлев раскраснелся и его повезло. Пить он, по всей видимости, не умел, но любил. Ромашов чуть пригубил из вежливости и после к рюмке не притрагивался. Вспоминали фронтовые будни. Точнее, захмелевший директор ностальгически вещал о вездесущих окопных вшах, о праздничных доппайках, о том, как они однажды захватили в плен фрица, который оказался бывшим оперным певцом, и как он, пока его не отправили в лагерь, пел им разные арии, а Василий слушал, кивал и поддакивал.

Расставались тепло. Яковлев даже почти напросился назавтра проводить гостя до поезда, но вовремя спохватился и, устыдившись, отстал. На прощание он обнял Василия крепким, пахнущим табаком и потом объятием и растроганно попросил:

- Вы приезжайте к нам, дорогой... Вы ведь совсем не чужой нам теперь человек. Мы вас встретим, обустроим со всеми почестями... Очень вы мне понравились! Такое хорошее у вас лицо!

В гостиницу Ромашов вернулся около десяти. Попросил уютную дежурную в больших круглых очках разбудить его в семь, поднялся к себе в номер, умылся, лег в кровать и тут же заснул.

Утром, наспех позавтракав, поинтересовался у неуспевшей еще смениться дежурной:

- Вы не подскажете как проехать по адресу...

- Ой, это далеко! С двумя пересадками, а потом пешком!

Добрая женщина, поминутно поправляя увесистые очки, все норовившие съехать к кончику носа, подробно объяснила на чем нужно ехать и где пересаживаться, и Василий, поблагодарив ее, выбежал на улицу.

В автобусе, набитом до отказа спешащим на службу и учебу народом, ему удалось устроится возле окна, в самом уголке, и там он, никому не мешая, разглядывал проплывающие городские пейзажи. Особняки дореволюционной постройки сменялись рабочими бараками, бараки перемежались сталинками и хрущевками, жилые кварталы чередовались с заводами, фабриками и казенного вида административными зданиями. Все как везде, но все-таки по особенному. Может от того, что город этот был не чужой, и каждый знакомый рельеф его нес на себе печать воспоминаний...

Но все же Горький заметно изменился, вырос вверх и раздался вширь, привел себя в порядок после военной разрухи и питал надежды на светлое будущее.

А какие надежды питал заслуженный учитель Ромашов, садясь в автобус, который вез его в сторону знакомой слободки? Он бы и сам не мог до конца ответить себе зачем он туда поехал. Может быть, и дома того уже нет? Или есть, но живут в нем чужие люди? Может, это вообще был не дом Краснова, а какая-нибудь ведомственная квартира, куда их всех поселили временно? Да и сам Иван Иванович... Ему сколько должно быть сейчас? Девятый десяток? Столько люди не живут. Хотя это сейчас не живут. А раньше закалка была другая.

Ромашов не верил, что едет не зря. Но надеялся, что ему повезет.

Впрочем, зачем он надеялся, он и сам бы себе не смог объяснить.

Больше всего ему хотелось забыть и никогда не вспоминать то, что происходило с ним во время войны в плену, а потом здесь, под надзором НКВД, и какое-то время ему удавалось не вспоминать. А потом его пригласили в Горький, и он сразу решил не ездить, не бередить раны памяти. Но в последний момент дал согласие, сорвался и вернулся в город, который стал поворотной точкой в его судьбе. Вернулся спустя почти двадцать лет. Ступил на перрон Московского вокзала и... не почувствовал ничего. Ничего кроме сентиментальной грусти об ушедшей молодости. Он думал ему будет страшно или неприятно ходить по тем же улицам, что и тогда, в сорок третьем, но ходить по одним и тем же улицам оказалось на удивление... обыкновенно. И даже интересно.

Он мог бы уехать до Москвы утром, но специально выбрал поезд, выходящий после обеда, и теперь трясся в автобусе, который вез его на другой край большого города, туда, где никто его не ждал, но куда его тянуло как магнитом неизвестно почему.

Поворот, остановка, поворот, автобус ощутимо пошел на спуск. Слева возникло белое монуменатальное здание с колоннами. Надо же, а он не узнал эту дорогу! «Планетарий» прочитал Василий надпись под бывшим куполом храма и чуть не свернул себе шею, силясь рассмотреть еще раз — не показалось ли? Нет, не показалось. Планетарий. Гагарин летал в космос и Бога там не встретил. Значит Бога нет? А есть только звезды, планеты и млечный путь? Куда-то он нас заведет, этот путь?

Мост, несколько минут кругаля по улицам. Пересадка. Во втором автобусе оказалось посвободнее. Пионер с учебником литературы в руках уступил место. Ромашов сначала запротестовал, но пионер настаивал, а нога уже поднывала, и он все-таки сел.

Рядом читал газету маленький невзрачный старичок с жиденькими усишками. На его острых коленях лежала старая серая шляпа с потертыми полями. Василий глядел в окно, чтобы не проехать нужную остановку. Минут через пять старичок с хрустом закрыл газету, резко повернул тощее сморщенное личико и пискнул:

- Что вы смотрите на меня все время?

Уставились в упор бесцветные, нездорово блестящие глаза, наводящие на мысль о каком-то душевном расстройстве.