Когда наступает рассвет

2

Тусклое сентябрьское солнце то исчезало в редких разводьях лохматых туч, то снова появлялось. Временами накрапывал дождь, и, когда выглядывало солнце, на красных гроздьях брусники блестели крупные дождевые капли.

Было по-осеннему тоскливо в этом мрачном, густом ельнике, в котором местами попадались низкорослые сосны, воздух был сырой, тяжелый, пахло мхом и хвоей. От Черного ручья порывы ветра иногда доносили резкий запах дикой смородины.

Ничто не нарушало застывшего покоя.

Но так лишь казалось. В стороне от дороги, в чащобе, где стоит разбитая молнией ель, привалившись спиной к ели и полузакрыв глаза, сидел у потухшего костра человек. Временами, когда раздавался протяжный скрип дерева или треск обломившегося сучка, человек вздрагивал и настороженно прислушивался.

Это был Латкин. Он уже несколько раз покидал свое укрытие и выходил к сараю наблюдать за дорогой.

Когда солнце склонилось на запад, из-за поворота показался возок Гыч Опоня.

— Что так долго? Я уже опасался, не попал ли ты чекистам в лапы.

— Упаси боже, Степан Осипович! — перекрестился Гыч Опонь. — Кто ждет, тому всегда кажется долго. Быстрее никак было нельзя, тайком да с оглядкой… Поди, проголодался? Вот тебе туесок творога с молоком, подзакуси.

— Боишься? Чего руки трясутся? — заметил Латкин.

— Чека, дорогой мой, не родная маменька, против шерсти гладит, — оправдывался Гыч Опонь. — Вот почитай газетку. Там и про тебя упомянуто.

Латкин схватил местную газету и нашел нужное место. Это было извещение Усть-Сысольского ЧК. Разыскиваются скрывающиеся. Перечислено несколько фамилий, в том числе назван и Латкин. Ниже напечатано: «…Гражданам, знающим их местожительство, предписывается немедленно довести до сведения ближайших Советов, каковые должны их немедленно представить в распоряжение ЧК. Виновные в укрывательстве несут ответственность по законам осадного положения…»

— Так, так! — сдерживая дрожь, сказал Латкин. — И что же дальше?

— Боже упаси, не подумай чего нехорошего. Это отец Яков надоумил показать тебе газетку. Пусть, говорит, прочитает — злее будет!

— Ладно, хватит об этом… Видел, значит, Потопова?

— Видел. Все передал, как было приказано.

— Ну и что он? Блаженствует на воле?

— Сегодня служил в соборе. Жив-здоров, того и тебе желает, Степан Осипович… Сынок его, Виталий Яковлевич, вернулся. Откуда, зачем — не спрашивал, а сам отец Яков про то не говорит.

— Хитер бобер! — как бы про себя заметил Латкин, принимаясь за домашнюю снедь. — Чем хвалился он? Какие новости сообщил?

— Новости хорошие! В Архангельске союзники. Американцы, англичане…

— Слыхал. Еще что?

— Правительство там объявилось какое-то. Чайковский…

— И это знаю. А это что у тебя в кармане торчит?

— Отец Яков послал тебе погреться — церковного вина, — сказал Гыч Опонь.

— Добро! — довольно крякнул Латкин. Выбив пробку, он жадно припал ртом к горлышку бутылки.

Гыч Опонь рассказал о тайной сходке в церковной сторожке.

— Все решили, пора начинать, Степан Осипович! — закончил он свое сообщение. — Отец Яков благословляет вас на ратные подвиги.

— Благословляет? — Губы Латкина дрогнули в усмешке.

— Все просили тебя стать главарем. Ты образованный, смелый, в академии учился. Знаешь, как с этим сбродом справиться. Потому просим…

— Просите? — Латкин самодовольно улыбнулся. Лицо его порозовело, глаза оживились, повеселели. Теперь и валявшаяся у ног газета не пугала. Леденящий страх отступил. Голос Гыч Опоня, по-домашнему простой и обычный, успокаивал.

— Так и велели передать, — продолжал тот.—

Союз духовенства и мирян поможет деньгами и всем» в чем будет нужда. Время подходящее наступило. В городе новый приказ развесили за подписью командующего советским фронтом: у кого две лошади и больше, одну оставить себе, остальные сдать для нужд фронта. А у меня две лошади и жеребчик. Выходит, две-то надо сдавать, Степан Осипович?

— Видимо, так. Не отдашь — отберут!..

— Вконец разорят безбожники! — закачал сокрушенно головой Гыч Опонь. — Степан Осипович, бога ради, будьте нашим главарем.

— Да?.. — Латкин закурил папиросу и, скрестив по-наполеоновски руки на груди, задумался. Когда папироса догорела, он швырнул окурок далеко в сторону и, не глядя на собеседника, заговорил: — За новости спасибо, Афанасий Петрович. И за содействие тоже. Потом за все отблагодарю… Ну, а заваривать теперь кашу не собираюсь. Так и передай Потопову: я изменил решение. Буду пробиваться в Архангельск…

— В Архангельск? А мы как?

— Вы?.. Придется подождать до моего возвращения. Сил у нас мало, оружия нет. Допустим, захватим город. Большевики немедленно двинут из Котласа карательную экспедицию и восстановят прежнее положение, а нас… Понимаешь, чай, не маленький. Такой исход наиболее вероятен.

— Может, не посмеют сунуться? Край наш лесной, глухой… Ежели дружно подняться…

Латкин махнул рукой.

— Думаешь, народ встанет на защиту? У меня мало надежды. Слишком много разошлось по деревням солдат-фронтовиков. Это они распространили красную заразу. Нет, лучше сейчас не начинать. Буду пробираться в Архангельск, просить вооруженный отряд. Вернусь скоро. Вы будьте начеку. Так и передай нашим… Есть еще дело. Жена Керенского живет тут у вас, в Кочпоне?

— Тута. А что?

— Мне нужно сегодня повидать ее по важному делу. — Латкин тронул ногой валявшуюся газету и нахмурился. — Как бы встретиться с Керенской? А?

— Ох, не знаю. Опасно. Два раза у нее были обыски, — попытался возражать Гыч Опонь, но Латкин резко его одернул:

— Пойми: это необходимо для нашего дела.

— Да я ничего… Коли надо, могу сходить, пригласить на чай. Благо сегодня воскресенье. Ты, Степан Осипович, как стемнеет, приходи к нам. Только осторожнее!

— Когда снова стану председателем управы — не забуду тебя. Тогда не таким кирпичным сарайчиком помогу обзавестись. Завод построишь! — щедро сыпал обещания Латкин, провожая Гыч Опоня. Притаившись за кустом, он долго не спускал глаз с возка, пока тот не скрылся за поворотом дороги.